По поводу нового издания старой вещи. Комедия горе от ума в оценке писателей и критиков А. А. Григорьев

Образ Чацкого вызвал многочисленные споры в критике. И. А. Гончаров считал героя Грибоедова «искренним и горячим деятелем», превосходящим Онегина и Печорина. «...Чацкий не только умнее всех прочих лиц, но и положительно умен. Речь его кипит умом, остроумием. У него есть и сердце, и притом он безукоризненно честен», — писал критик. Примерно так же отзывался об этом образе Аполлон Григорьев, считавший Чацкого настоящим борцом, честной, страстной и правдивой натурой. Наконец, подобного мнения придерживался и сам Грибоедов: «В моей комедии 25 глупцов на одного здравомыслящего человека; и этот человек, разумеется, в противоречии с обществом его окружающим».

Совершенно иначе Чацкого оценивал Белинский, считая этот образ почти что фарсовым: «...Что за глубокий человек Чацкий? Это просто крикун, фразер, идеальный шут, профанирующий все святое, о котором говорит. ...Это новый Дон-Кихот, мальчик на палочке верхом, который воображает, что сидит на лошади...». Примерно так же этот образ оценивал и Пушкин. «В комедии «Горе от ума» кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно Грибоедовым) и напитавшийся его остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу? На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно», — писал поэт в письме Бестужеву.

Кто же из критиков прав в оценке Чацкого? Попробуем разобраться в характере героя.

Чацкий — молодой человек дворянского круга, умный, способный, получивший хорошее образование, подающий большие надежды. Его красноречие, логика, глубина познаний восхищают Фамусова, считающего вполне реальной для Чацкого возможность блестящей карьеры. Однако Александр Андреевич разочарован в государственной службе: «Служить бы рад, прислуживаться тошно», — заявляет он Фамусову. По его мнению, надо служить «делу, а не лицам», «не требуя ни мест, ни повышенья в чин». Бюрократизм, чинопочитание, протекционизм и взяточничество, столь распространенные в современной ему Москве, для Чацкого не приемлемы. Он не находит общественного идеала в своем отечестве:

Где? укажите нам, отечества отцы,

Которых мы должны принять за образцы?

Не эти ли, грабительством богаты?

Защиту от суда в друзьях нашли, в родстве,

Великолепные соорудя палаты,

Где разливаются в пирах и мотовстве,

И где не воскресят клиенты-иностранцы

Прошедшего житья подлейшие черты.

Чацкий критикует закоснелость взглядов московского общества, его умственную неподвижность. Выступает он и против крепостничества, вспоминая о помещике, променявшем своих слуг, неоднократно спасавших его жизнь и честь, на трех борзых собак. За пышными, красивыми мундирами военных Чацкий видит «слабодушие», «рассудка нищету». Не признает герой и «рабского, слепого подражанья» всему иностранному, которое проявляется в чужевластье мод, в засилье французского языка.

Чацкий обо всем имеет свое собственное суждение, он откровенно презирает самоуничижение Молчалина, лесть и низкопоклонство Максима Петровича. Александр Андреевич оценивает людей по их внутренним качествам, независимо от чинов и богатства.

Характерно, что Чацкий, которому «дым Отечества сладок и приятен», не видит ровным счетом ничего положительного в современной ему Москве, в «веке минувшем», наконец, в тех людях, к которым он должен чувствовать любовь, уважение, благодарность. Покойный отец молодого человека, Андрей Ильич, вероятно, был близким другом Павла Афанасьевича. Детство и отрочество Чацкого прошли в доме Фамусовых, здесь же он испытал чувство первой любви... Однако с первой минуты своего присутствия практически все реакции героя на окружающих негативны, он саркастичен и язвителен в своих оценках.

Что же удерживает героя в обществе, которое он так ненавидит? Только любовь к Софье. Как замечает С. А. Фомичев, Чацкий бросился в Москву после какого-то особенного потрясения, отчаянно пытаясь обрести ускользающую веру. Вероятно, за время заграничного путешествия герой духовно повзрослел, испытал крушение многих идеалов, по-новому стал оценивать реалии московской жизни. И теперь он жаждет обрести прежнюю гармонию мироощущения — в любви.

Однако и в любви Чацкий далеко «не идеален», не последователен. Сначала он внезапно оставляет Софью, не подает о себе никаких известий. Вернувшись из дальних странствий через три года, он ведет себя так, как будто расстался с любимой женщиной лишь вчера. Бестактны вопросы и интонации Чацкого при встрече с Софьей: «Ваш дядюшка отпрыгал ли свой век?», «А тот чахоточный, родня вам, книгам враг...», «Жить с ними надоест, и в ком не сыщешь пятен?» Как замечает И. Ф. Смольников, бестактность эту можно объяснить лишь духовной близостью, которую Чацкий ощущает по отношению к Софье, по старой привычке считая ее мировосприятие близким своему.

В глубине души Чацкий, вероятно, и мысли не допускает о том, что за время его отсутствия Софья могла полюбить другого. Не робкая надежда, а эгоизм и самоуверенность звучат в его словах:

Ну поцелуйте же, не ждали? говорите!
Что ж, ради? Нет? В лицо мне посмотрите.
Удивлены? и только? вот прием!

Чацкий не может поверить в любовь Софьи к Молчалину, и здесь он в известной степени прав. Софья лишь думает, что любит Молчалина, однако она заблуждается в своих чувствах. Когда же Александр Андреевич оказывается свидетелем несостоявшегося свидания героев, то он становится жестоким и язвительным:

Вы помиритесь с ним по размышленьи зрелом.
Себя крушить, и для чего!
Подумайте, всегда вы можете его
Беречь, и пеленать, и спосылать за делом.
Муж-мальчик, муж-слуга, из жениных пажей —
Высокий идеал московских всех мужей.

Сам роман Софьи с Молчалиным Чацкий расценивает как личное оскорбление: «Вот я пожертвован кому! Не знаю, как в себе я бешенство умерил!» Возможно, Чацкий в какой-то степени мог бы понять Софью, если бы избранником ее был человек достойный, прогрессивных взглядов и принципов. В данной же ситуации героиня автоматически становится врагом Чацкого, не вызывая у него ни жалости, ни благородных чувств. Он совершенно не понимает внутреннего мира Софьи, предполагая ее примирение с Молчалиным «по размышленьи зрелом».

Таким образом, герой терпит крах как «на любовном поприще», так и на общественном. Однако, как замечает Н. К. Пиксанов, «эти две стихии не исчерпывают психологического и бытового облика Чацкого. В литературной критике уже давно обмечена еще одна черта Чацкого: дендизм. С Молчалиным он барски высокомерен. ...Как светский лев он держится с графиней-внучкой. Наконец, прелестный диалог Чацкого с Натальей Дмитриевной Грибоедов выдерживает в тоне флирта...».

Безусловно, гражданская позиция Чацкого была близка Грибоедову. Критика Чацким общественных порядков и жизненного уклада московского барства 20-х годов XIX века содержит в себе много верного и жизненно правдивого. Но весь свой «ныл» Чацкий растрачивает на декларирование гражданских взглядов и убеждений — в любви же он слишком сух, несмотря на искренность его чувств; ему недостает доброты и сердечности. Он чересчур идеологичен в отношениях с Софьей. И это самое главное противоречие в характере героя.

Муниципальное казённое образовательное учреждение Рамонская средняя общеобразовательная школа № 2 Рамонского муниципального района Воронежской области Шепеленко Татьяна Анатольевна, учитель русского языка и литературы Персональный сайт: www.shepelenko.ucoz.ru Александр Сергеевич Грибоедов. Комедия «Горе от ума». (9 класс) История создания Напечатать и поставить пьесу на сцене было невозможно из-за её политического свободомыслия и направленности против существующих порядков. Списки комедии, распространявшиеся в разных концах страны В печати при жизни автора появились лишь отрывки в сильно измененном виде. Но это не помешало её популярности – она расходилась в списках, её знали наизусть. 1831г (после гибели автора) – первое издание пьесы. 1862г – полное, не искаженное цензурой издание. Значение Изображая в комедии социально-политическую борьбу консервативного и прогрессивного лагерей, общественные характеры, нравы и быт Москвы, Грибоедов воспроизводит обстановку всей страны. Изображая в комедии социально-политическую борьбу консервативного и прогрессивного лагерей, общественные характеры, нравы и быт Москвы, Грибоедов воспроизводит обстановку всей страны. «Горе от ума» - это зеркало феодально-крепостнической России с её социальными противоречиями, борьбой уходящего мира и нового, призванного победить. Смысл названия Первоначально пьеса задумывалась как драма с названием «Горе уму» и только потом стала комедией «Горе от ума». При изменении названия произошло и изменение идеи произведения. В первом названии ум пассивен, он ничего не может изменить. Во втором названии ум активен, он сам навлекает на себя горе и поэтому смешон. Художественные особенности - Пьеса написана в жанре комедии. Однако изображенные события соответствуют жанру лишь формально. Комедия вызывает грустные и горькие размышления. - Использована стихотворная форма. Язык комедии живой, разговорный. Большое количество выражений стали пословицами и афоризмами. - Использованы приемы комедии классицизма (сохранены единство времени, места и действия), но характеры персонажей – реалистичны. - Обилие монологов, раскрывающих характеры героев. Жанровое своеобразие Черты комедии 1. Использован комический приём несоответствия в изображении образов: Фамусова, скалозуба, Молчалина, Чацкого. 2. Показаны комические ситуации (разговор глухих), пародийные образы (Репетилов), использован приём гротеска (спор гостей о сумасшествии Чацкого). 3. Язык пьесы – язык комедии (разговорный, меткий, остроумный, легко запоминается). Черты драмы 1. Драматический конфликт главного героя и общества. 2. Трагедия любви Чацкого и трагедия любви Софьи. Вывод Это комедия особая, созданная на русской почве. Первая грустная комедия. Чацкий – первый типичный русский герой – страдающий, ищущий. Таких героев в русской литературе стали называть «лишними людьми». Проблематика пьесы Грибоедов тонко чувствовал наиболее болезненные вопросы современности и обратился к ним в пьесе. Однако важно помнить, что в «Горе от ума» автор избегал любой изначальной заданности, любой принятой без доказательств истины. Особенностью комедии стало именно своеобразное «испытание» истины, сопоставление различных точек зрения, различных мнений по тем или иным вопросам – в этом диалоге, в действительной борьбе взглядов ничего не предрешено заранее. Проблематика пьесы В пьесе сталкиваются различные взгляды на понятие Отечества, гражданского долга, понятие службы (статской и военной), различные представления об идеале человека, диаметрально противоположные точки зрения на крепостничество, различные оценки проблемы «Россия и Европа», мнения о патриотизме и подражании иностранному. Герои спорят о путях воспитания и образования, о том, что же это такое – ум; наконец, о самой возможности «новизны», общественных изменений. Место действия В одном из ранних списков «Горя от ума» имеется ремарка: «Действие в Москве в доме Фамусова на Тверской улице. Дом М.И.Римской-Корсаковой на Тверском бульваре По преданию, это дом М.И.Римской-Корсаковой на Тверском бульваре против Страстного монастыря – большой, просторный, в два этажа и в два десятка комнат с залой, умещавшей в себе маскарады и балы на сотни персон и благотворительные концерты (дом разобран в конце 1960-ых). Здание, построенное в конце XVIII века, пережило московский пожар 1812 года. План произведения Движение своей комедии, её «план» довольно кратко объяснил сам Грибоедов в письме к давнему другу – критику П.А.Катенину: «Девушка сама неглупая предпочитает дурака умному человеку… <…> … и этот человек разумеется в противоречии с обществом, его окружающим…». Так определены обе линии развития событий в «Горе от ума»: с одной стороны, история любовного «предпочтения» одного поклонника другому, с другой же – история «противоречия с обществом», фатально неизбежного там, где собралось «25 глупцов на одного здравомыслящего человека». Две стороны конфликта Развитие событий в «Горе от ума» определяется тем, что здесь перекрещиваются две стороны конфликта, в центре которого оказался в фамусовском доме главный герой – Чацкий. Это любовная и «нравоописательная», сатирическая линии. Любовный конфликт Чацкий - Софья Софья - Молчалин Молчалин - Лиза Любовная драма завершается разоблачением любовной интриги, которую вёл Молчалин. Развязка любовного конфликта влияет на основной конфликт пьесы: Чацкий оставляет неразрешенными все общественные противоречия и уезжает из Москвы. Общественный конфликт «Фамусовское общество» Чацкий Старый крепостнической уклад представляют и защищают персонажи: Фамусов, Молчалин, Скалозуб, Горичи, графини Хрюмины, Тугоуховские, Загорецкий, Репетилов … Новый, прогрессивный взгляд на жизнь, разоблачающий всё отсталое и провозглашающий передовые идеи времени, представляет Чацкий. Суть общественного конфликта Основу конфликта составляет резкое расхождение сторон во взглядах на цель и смысл жизни, на её ценности, на место человека в обществе и другие злободневные проблемы Чацкий Фамусовское общество Отношение к богатству, чинам, карьере Чины людьми даются, А люди могут обмануться. Сперва насмешливо, а затем гневно протестует против господствующих в обществе нравов, которые требуют рабской покорности, лицемерия и приспособленчества. Фамусов: При мне служащие чужие очень редки; Всё больше сестрины, свояченицы, детки… Будь плохенький, да если наберется Душ тысячки две родовых, Тот и жених. Молчалин: Ведь надобно ж зависеть от других. …В чинах мы небольших. Суть общественного конфликта Чацкий Фамусовское общество Отношение к службе Служить бы рад, прислуживаться тошно… Когда в делах – я от веселий прячусь, Когда дурачиться – дурачусь, А смешивать два этих ремесла Есть тьма искусников, я не из их числа. Фамусов: …Обычай мой такой: Подписано, так с плеч долой. Молчалин: Ну, право, что бы вам в Москве у нас служить? И награжденья брать и весело пожить? Суть общественного конфликта Чацкий Фамусовское общество Отношение к крепостному праву Фамусов о Чацком (с ужасом): Опасный человек! Он вольность хочет проповедать! Да он властей не признаёт! Называет крепостников-помещиков «знатными негодяями», один из которых «на крепостной балет согнал на многих фурах от матерей, отцов отторженных детей», которые затем были все «распроданы поодиночке». Мечтает избавить русский народ от рабства. Хлестова: От скуки я взяла с собой Арапку-девку да собачку, Вели их накормить, ужо, дружочек мой. … От ужина сошли подачку. В этом обществе человек и собака имеют одинаковую ценность: помещик меняет крепостных, которые «не раз и жизнь и честь его спасали», на трёх борзых собак. Суть общественного конфликта Чацкий Фамусовское общество Отношение к образованию, просвещению Хорошо образован. Фамусов о Чацком: … он малый с головой, и славно пишет, переводит. Хлестова: И впрямь с ума сойдешь от этих, от одних От пансионов, школ, лицеев… Скалозуб: Учёностью меня не обморочишь… Фамусов: …Ученье – вот чума, учёность – вот причина, Что нынче пуще, чем когда, Безумных развелось людей, и дел, и мнений. Суть общественного конфликта Конфликт заканчивается всеобщим признанием Чацкого сумасшедшим. Чацкий в этом столкновении терпит поражение, но, проигрывая, остается непобежденным: он не отказывается от своих взглядов и убеждений и не меняет их, а понимает необходимость борьбы с «веком минувшим», его нормами и идеалами. Экспозиция Неизбежность конфликта открывается уже в экспозиции. Из разговора Софьи с Лизой (5 явление I действия) становится ясно, что героиня некогда была привязана к Чацкому. Их связывала «привычка вместе быть день каждый неразлучно», «детская дружба», ставшая затем первой любовью, которая, однако, оборвалась с отъездом Чацкого. Теперь Софья видит героя своего романа в другом – Молчалине: основа для любовного конфликта ясна. Но не менее ясна из этого разговора и неизбежность столкновения главного героя со всем этим мирком. Вряд ли такой человек не вызовет гнева у не терпящего возражений Фамусова и ему подобных московских аристократов. Завязка Завязкой действия становится внезапное появление Чацкого. Его пылкий, шутливый монолог об извечных предметах московской жизни задевает Софью в том момент, когда Чацкий дурно говорит о Молчалине – скорее всего повторяя их общие трёхлетней давности шутки над фамусовским приживалом. Но теперь всё иначе, и уже явное раздражение звучит в ответах Софьи. Конфликт-поединок начался, и далее он будет неуклонно развиваться. Развитие конфликта Второе действие – развитие конфликта – нередко оценивалось критиками как статичное, тормозящее движение интриги. На сцене вальяжный Фамусов перечисляет «дела» за неделю, лобызается с Чацким, пространно поучает его, как следует вести себя в этой жизни, чтобы добиться успеха; тот пылко возмущается низкопоклонством «века минувшего», «века покорности с страха»… Причём тут всё это?! Всё яснее становится, что не только для Фамусова – для всего этого мира Чацкий не ко двору. Запутывается и любовная интрига: в ответ на непрямой вопрос Чацкого («Пусть я посватался – вы что бы мне сказали?») Фамусов лишь даёт ответ измениться. Появление Скалозуба и обморок Софьи при виде падения Молчалина с лошади ставят перед Чацким ещё одну неразрешимую загадку: кто из них действительно предпочтён ему, какова судьба его любви и мечты? Кульминация III акт становится кульминацией прежде всего потому, что здесь перед нами предстают уже не единичные противники героя, а множество людей, каждый из которых олицетворяет собой часть силы, ему противостоящей. Чацкий крайне раздражён. Перечисление достоинств Молчалина Чацкий воспринимает как эпиграмму на всегдашнего униженного приживала. Сцена бала Чацкий на балу Вряд ли Чацкий на этом балу сильно отличался от того, каким привыкли его видеть до трёхлетней разлуки. Но в центре пьесы критический момент столкновения человека и толпы. Неприязнь к Чацкому растёт, и брошенная Софьей вскользь иносказательная фраза «Он не в своём уме» подхватывается всеми как готовое и желанное объяснение всего сказанного героем. Ю.Н.Тынянов писал, что именно эта сцена, возникновение и рост клеветы, были центром истинного сюжета пьесы – ситуации, когда «выдумка превращается в донос». Мотив сумасшествия Распространение сплетни Развязка Развязкой становится IV действие пьесы, формально «разрубающее» узел любовной коллизии (Софья убедилась в подлости Молчалина, Чацкий уверился в её нелюбви); всё довершает изгнание героя из этого мирка. Однако кажущаяся завершённость представленных в пьесе сюжетных столкновений не мешает многоплановости трактовок финала. Последний монолог Чацкого В этом монологе в последний раз, уже в трагическом ключе, звучит мотив сумасшествия. На этот раз он связан с романтической темой погружённого в безумие мира. Мы видим в речах Чацкого почти гротескный образ толпы уродливых, пустых, бездумных манекенов, само присутствие рядом с которыми опасно для живого человека. Эволюция мотива сумасшествия Этот мир не желает видеть собственных пороков и в ненависти обрушивается на каждого, кто смеет говорить о них. Афиша Павел Афанасьевич Фамусов Софья Павловна, дочь его Лизанька, служанка Алексей Степанович Молчалин, секретарь Фамусова Александр Андреевич Чацкий Полковник Скалозуб, Сергей Сергеевич Наталья Дмитриевна и Платон Михайлович Горичи Князь Тугоуховский, княгиня и 6 дочерей Хрюмины, графиня бабушка и графиня внучка Антон Антонович Загорецкий Старуха Хлёстова, свояченица Фамусова Г.Н., Г.Д. Репетилов Петрушка и несколько говорящих слуг Павел Афанасьевич Фамусов Хозяин дома, богатый, московский барин, крупный чиновник, член Английского клуба – известный человек в кругу московского дворянства. Убеждённый крепостник. Как и все люди его круга, уверен, что нет другого идеала, кроме богатства и власти. «Говорящая» фамилия в переводе с фр.языка: «всем знакомый, пресловуто известный» (делается обобщение образа: персонаж – типичный представитель общества). Павел Афанасьевич Фамусов Вдовец; заботится о воспитании единственной дочери, искренне её любит. Хочет казаться нравственным, а сам заигрывает со служанкой Лизой. Строг с подчинёнными на службе, но покровительствует родственникам. Служебные дела его не очень интересуют. Посмеивается над увлечением общества всем иностранным, но сам не идет против этой моды. Даёт дочери типичное для дворян домашнее воспитание. Не видит пользы в книгах. Павел Афанасьевич Фамусов Ему хорошо живётся, потому и перемены ему не нужны. Его идеал – «век минувший», и он главный его представитель. Ненавидит Чацкого, потому что видит в нём опасного бунтовщика, ниспровергателя старых устоев. Уважает тех людей, которые сделали карьеру и обеспечили себе видное положение в обществе. Для него раболепие и подлость – тоже хорошие способы для свершения карьеры. Софья Фамусова В свои 17 лет она проявляет завидную независимость мнений. Красива, умна, горда, мечтательна, остроумна. Её любит Чацкий, а когда-то, видимо, и она его любила. Обладает пылким сердцем и готовностью пожертвовать собой ради любимого. Софья Фамусова Она незаурядная личность. Девушка абсолютно уверена в себе, в своих действиях и чувствах, очень властная и во всём желает быть хозяйкой положения. Софья Фамусова Любовь для Софьи, как для любой девушки, воспитанной на французских романах, самое главное. Героем этих романов всегда был робкий, мечтательный юноша. Именно таким она видит Молчалина – человека удобного (мягкого, тихого и безропотного). Её идеал – тихая, спокойная жизнь, в которой ей принадлежит главенствующая роль. С Чацким ей беспокойно. Он подавляет её силой своей личности. Она не только отвергает его любовь, но и делается его врагом, объявив сумасшедшим. Софья Фамусова При всём уме и прочих достоинствах она всё же дочь своего отца. Всеми своими привычками, устремлениями, идеалами она привязана к фамусовскому обществу. Алексей Степанович Молчалин Секретарь Фамусова. Живёт у него в доме и прилежно выполняет свои обязанности. Секретарь Фамусова. Живёт у него в доме и прилежно выполняет свои обязанности.»Говорящая» фамилия подчеркивает немногословность персонажа: «вот он на цыпочках и небогат словами» («ведь нынче любят бессловесных»). Алексей Степанович Молчалин Раболепствует; своим главным талантом считает «умеренность и аккуратность». Не высказывает своего мнения: «В мои лета не должно сметь своё суждение иметь», «ведь надобно ж зависеть от других». Стал нарицательным обозначением подхалимства и лакейства. Лицемерие – основа его поведения. Алексей Степанович Молчалин «Мне завещал отец: Во-первых, угождать всем людям без изъятья – Хозяину, где доведётся жить, Начальнику, с кем буду я служить, Слуге его, который чистит платья, Швейцару, дворнику, для избежанья зла, Собаке дворника, чтоб ласкова была». Алексей Степанович Молчалин Безвестный, безродный тверской мещанин, он уже стал секретарём московского «туза», получил три награды, чин асессора, дающий право на потомственное дворянство и стал возлюбленным дочери хозяина. Нет сомнения, что он достигнет «степеней известных», ведь в этом мире «Молчалины блаженствуют на свете!» По всем качествам принадлежит к фамусовскому обществу – он его прямое порождение. Александр Андреевич Чацкий Он живой человек со сложным, ярким и противоречивым характером. В первой редакции у героя была фамилия Чадский – тот, кто в чаду. Его примерный возраст – не более 20 лет. Сирота. Воспитывался в доме Фамусова, покинул его для более серьезной учебы, путешествовал и возвратился на родину (во многом это напоминает биографию самого Грибоедова). Александр Андреевич Чацкий Умён, остёр, пылок, красноречив, уверен в себе. Его ум, связанный с передовыми взглядами, с просвещением, со стремлением искать блага не для себя, а для Отчизны, приносит герою страдания. Презирает чинопочитание и карьеризм. Считает, что человек заслуживает уважение не по происхождению и чину, а за его личные достоинства. Служит «делу, а не лицам». Александр Андреевич Чацкий Осуждает крепостнические порядки. Патриот. Осуждает подражание всему заграничному, ратует за развитие национального, русского. В любви не столько обманут, сколько обманывает себя сам – как все влюбленные, видит то, что хочет, не замечая очевидного. Александр Андреевич Чацкий Воплощает в себе лучшие черты передового человека своего времени. Но такой тип героя возможен и за пределами романтических и декабристских эпох. Герой может меняться внешне, приобретать черты времени, но останется неизменен в главном: он борец за правду, бескорыстный искатель истины. Скалозуб С точки зрения Фамусова, полковник Скалозуб – самый желанный жених для Софьи. Скалозуб надежный защитник старины, как и все представителя фамусовского общества. Ограниченный и грубый солдафон, однако не лишенный высокомерия и апломба. «Говорящая» фамилия – человек с оскалом. Скалозуб Очень ограниченный человек: если и думает о чем-то, то лишь о своей карьере («Мне только бы досталось в генералы!») Его интересуют лишь военные упражнения и танцы. Враг всякого знания и просвещения (осуждает за ученость двоюродного брата). Репетилов Фамилия образована от фр.слова «повторять». Этот человек не имеет своих убеждений; он не понимает того, что говорят, а просто повторяет пересуды со значительным видом. В его репликах и поступках, словно в кривом зеркале, отражается сценическое поведение Чацкого (по сути это пародия на Чацкого). Загорецкий Такой человек всегда находится рядом с Фамусовыми, Хлестовыми и им подобными. ОН всегда готов предложить свои услуги, услужить им. Всегда готов участвовать в скандалах и сплетнях. Речевая характеристика персонажей. Фамусов Речь внушительного, властного, самоуверенного человека, но тон меняется в зависимости от собеседника: со Скалозубом – лебезяще, заискивающе мягок; с Чацким – раздражителен, с Молчалиным – бесцеремонен, с Лизой – фамильярен. Речь образна, выразительна, в ней присутствует ирония, пословицы, народные выражения. Речевая характеристика персонажей. Софья Речь близка к речи Чацкого (по литературности, лиричности, свободе выражений, остроумию). Речь отражает её воспитанность, начитанность, независимый ум, смелость суждений барышни, привыкшей властвовать. Многие её выражения стали крылатыми («Счастливые часов не наблюдают», «Герой не моего романа», «Не человек, змея») Речевая характеристика персонажей. Лиза Речь крепостной служанки, росшей вместе со своей образованной барышней, представляет собой смесь разговорно-просторечного стиля с литературно-книжным. Речевая характеристика персонажей. Чацкий Речь логична и стройна» в значительной мере это книжная речь, но внутренняя страсть героя её одухотворяет, придает живость и свежесть. Владеет всеми возможностями русского языка. В речи использованы различные художественные средства. Это речь разносторонне образованного человека со сверкающим умом, глубиной чувств и природным дарованием оратора. Речевая характеристика персонажей. Скалозуб Речь бедна и невыразительна. Невежественность, казарменность, примитивность подчеркиваются его словарем. Не говорит, а «рубит» (привык к военным командам), в речи преобладает военная терминология. Плохо знает родной язык, путает слова. Речевая характеристика персонажей. Молчалин Подчеркнуто немногословен, оправдывает фамилию. Говорит короткими фразами, выбирает слова в зависимости от того, с кем говорит. Проявляется лакейская льстивость («я-с», «с бумагами-с», «два-с», «по-прежнему-с») В его речи много уменьшительноласкательных слов и приторноделикатных выражений («Я вам советовать не смею», «простите, ради бога») Речевая характеристика персонажей. Хлестова Склонна к простонародным выражениям («я за уши его дирала», «тащиться мне к тебе», «вишь») Критики о Чацком Иван Александрович Гончаров В статье «Мильон терзаний»: «Чацкий сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей. Он вечный обличитель лжи». Драма Чацкого в том, что он видит трагизм в судьбе общества, но повлиять ни на что не может. Критики о Чацком Александр Сергеевич Пушкин «Что такое Чацкий? Пылкий, благородный и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями… Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и ему подобными». Критики о Чацком «Мальчик на палочке верхом, крикун, фразёр, идеальный шут, драма Чацкого – буря в стакане воды». Виссарион Григорьевич Белинский Критики о Чацком «Чацкий – идеальный герой, взятый автором из самой жизни… Реальный положительный герой русской литературы. Энтузиаст Чацкий – декабрист в глубине души». Александр Иванович Герцен Критики о Чацком Александр Михайлович Скабичевский «Чацкий – это яркое олицетворение современников Грибоедова… Чацкий был именно из тех безрассудных проповедников, которые явились первыми провозвестниками новых идей, даже тогда, когда их никто не слушает, как это и вышло с Чацким на балу у Фамусова». Критики о Чацком Михаил Михайлович Дунаев «В чём горе Чацкого? В роковом несоответствии системы его жизненных ценностей с теми, с которыми он сталкивается в доме Фамусова. Он - один. И его - не понимают. И у него – изнемогает рассудок. И для него здесь гибель, горе, «мильон терзаний». А внутренняя причина – в нём самом. Ибо горе – от его ума. Точнее: от своеобразия его ума».

А. А. Григорьев

ПО ПОВОДУ НОВОГО ИЗДАНИЯ СТАРОЙ ВЕЩИ

" Горе от ума". СПб. 1862.

========================================================================= Источник: Григорьев А. А. По поводу нового издания старой вещи: "Горе от ума". СПб. 1862 // А. С. Грибоедов в русской критике: Сборник ст. / Сост., вступ. ст. и примеч. А. М. Гордина. -- М.: Гослитиздат, 1958. -- С. 225--242. Оригинал здесь: Фундаментальная электронная библиотека . ========================================================================= "Грибоедова комедия или драма, -- писал Белинский в "Литературных мечтаниях", -- (я не совсем хорошо понимаю различие между этими двумя словами; значение же слова "трагедия" совсем не понимаю) давно ходила в рукописи. О Грибоедове, как и о всех примечательных людях, было много толков и споров; ему завидовали некоторые наши гении, в то же время удивлявшиеся "Ябеде" Капниста; ему не хотели отдавать справедливости те люди, кои удивлялись гг. АВ, CD, EF и пр. Но публика рассудила иначе: еще до печати и представления рукописная комедия Грибоедова разлилась по России бурным потоком. Комедия, по моему мнению, есть такая же драма, как и то, что обыкновенно называется трагедиею; ее предмет есть представление жизни в противоречии с идеею жизни; ее элемент есть не то невинное остроумие, которое добродушно издевается над всем из одного желания позубоскалить; нет, ее элемент есть этот желточный гумор это грозное негодование, которое не улыбается шутливо, а хохочет яростно, которое преследует ничтожество и эгоизм не эпиграммами, а сарказмами. Комедия Грибоедова есть истинная divina comedia! Это совсем не смешной анекдотец, переложенный на разговоры, не такая комедия, где действующие лица нарицаются Добряковыми, Плутоватиными, Обираловыми и проч.; ее персонажи давно были вам известны в натуре, вы видели, знали их еще до прочтения "Горя от ума", и, однако ж, вы удивляетесь им, как явлениям, совершенно новым для вас: вот высочайшая истина поэтического вымысла! Лица, созданные Грибоедовым, не выдуманы, а сняты с натуры во весь рост, почерпнуты со дна действительной жизни; у них не написано на лбах их добродетелей и пороков, но они заклеймены печатью своего ничтожества, заклеймены мстительною рукою палача-художника. Каждый стих Грибоедова есть сарказм, вырвавшийся из души художника в пылу негодования; его слог есть par excellence разговорный. Недавно один из наших примечательнейших писателей, слишком хорошо знающий общество, заметил, что только один Грибоедов умел переложить на стихи разговор нашего общества; без всякого сомнения, это не стоило ему ни малейшего труда; но тем не менее это все-таки великая заслуга с его стороны, ибо разговорный язык наших комиков... Но я уже обещался не говорить о наших комиках... Конечно, это произведение не без недостатков в отношении к своей целости, но оно было первым опытом таланта Грибоедова, первою русскою комедиею; да и сверх того, каковы бы ни были эти недостатки, они не помешают ему быть образцовым, гениальным произведением и не в русской литературе, которая в Грибоедове лишилась Шекспира комедии"... Замечательна в этой юношеской странице удивительная верность основ взгляда. Впоследствии великий критик, поддавшись новым и сильным увлечениям, изменил во многом этому взгляду, уступивши невольно и бессознательно различным воплям, до того могущественным, что и доселе еще вопрос о комедии Грибоедова ими запутан. Но в сущности этот вопрос распутывается весьма просто. Комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее художественно сферу нашего так называемого светского быта, а с другой стороны -- Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы. Постараюсь пояснить два этих положения, против каждого из которых до сих пор еще найдется много возражений, и притом возражений весьма авторитетных. Как я сказал уже, Белинский впоследствии изменил свой первоначальный взгляд под влиянием увлечения своего первоначальными формами гегелизма. В статье своей о "Горе от ума", писанной в эту эпоху, в статье, в которой собственно о комедии Грибоедова говорится мало, но зато много и великолепно-хорошо говорится о "Ревизоре" Гоголя, великий критик, видимо, охладел к "Горю от ума", ибо охладел к личности героя грибоедовской драмы. Причина перемены взгляда заключалась не в чем ином, как в этом. Таков был фазис развития его и нашего критического сознания. То была эпоха, когда Рудины, в упоении от всепримиряющего начала: "что действительно, то и разумно", считали Чацких и Бельтовых "фразерами и либералами". Но, кроме Белинского, есть еще авторитет, и столь же великий -- Пушкин. По его мнению, Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен... Насколько это справедливо или несправедливо, постараюсь разъяснить потом. Теперь же обращаюсь к разъяснению первого из моих положений, то есть что комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее сферу нашего так называемого светского быта. Всякий раз, когда великое дарование, носит ли оно имя Гоголя или имя Островского, откроет новую руду общественной жизни и начнет увековечивать ее типы, -- всякий раз в читающей публике, а иногда даже и в критике (к большому, впрочем, стыду сей последней) слышатся возгласы о низменности избранной поэтом среды жизни, об односторонности направления и т. п.; всякий раз высказываются наивнейшие ожидания, что вот-вот явится писатель, который представит нам типы и отношения из высших слоев жизни. Ни мещанская часть публики, ни мещанское направление критики, в которых слышатся подобные возгласы и которые живут подобными ожиданиями, не подозревают в наивности своей, что если только какой-либо слой общественной жизни выдается своими типами, если отношения, его отличающие, стоят на одном из первых планов в движущейся картине жизни народного организма, то искусство неминуемо отразит и увековечит его типы, анализирует и осмыслит его отношения. Великая истина шеллингизма, что "где жизнь, там и поэзия", истина, которую проповедовал некогда так блистательно Надеждин, как-то не дается до сих пор в руки ни нашей публике, ни некоторым направлениям нашей критики. Эта истина или вовсе не понята, или понята очень поверхностно. Не все то есть жизнь, что называется жизнью, как не все то золото, что блестит. У поэзии вообще есть великое, только ей данное чутье на различение жизни настоящей от миражей жизни: явления первой она увековечивает, ибо они суть типические, имеют корни и ветви; к миражам она относится и может относиться только комически, да и комического отношения удостоивает она их только тогда, когда они соприкасаются с жизнью действительною. Как может художество, имеющее вечною задачею своею правду, и одну только правду, создавать образы, не имеющие существенного содержания, анализировать такого рода исключительные отношения, которых исключительность есть нечто произвольное, условное, натянутое?.. Антон Антонович Сквозник-Дмухановский или какой-нибудь Кит Китыч Брусков суть лица, имеющие свое собственное, им только свойственное, типическое существование; но какой-нибудь Чельский в романе "Племянница", какой-нибудь Сафьев в повести "Большой свет" взяты напрокат из другой, французской или английской жизни. Пусть они в так называемой великосветской жизни и встречаются, да художеству-то нет до них никакого дела, ибо художество не воссоздает миражей или повторений; а в самом повторении, если таковое попадается в жизни, ищет черт существенных, самостоятельных. Так, например, если бы неминуемо пришлось искусству настоящему иметь дело с одним из упомянутых мною героев, оно отыскало бы в них ту тонкую черту, которая отделяет эти копии от французских или английских оригиналов (как Гоголь отыскал тонкую черту, отделяющую художника Пискарева от художников других стран, его жизнь от их жизни), и на этой черте основало бы свое создание: естественно, что воспроизведение вышло бы комическое, да иным оно и быть не может, иным ему и незачем быть. Художество есть дело серьезное, дело народное. Какая ему нужда до того, что в известном господине или в известной госпоже развились чрез меру утонченные потребности? Если они комичны пред судом христианского и человечески-народного созерцания, -- казни их комизмом без всякого милосердия, как казнит комизмом то, что стоит такой казни, Грибоедов, как казнит Гоголь Марью Александровну в "Отрывке", как казнит Островский Мерича, Писемский -- m-me Мамилову. Все, что само по себе глупо или безнравственно с высших точек самой жизни, тем более глупо и безнравственно пред искусством, да и знает очень хорошо в этом случае свои задачи искусство: все глупое и безнравственное в жизни оно казнит, как только глупое и безнравственное рельефно выставится на первый план. Не за предмет, а за отношение к предмету должен быть хвалим или порицаем художник. Предмет почти что не зависит даже от его выбора; вероятно, граф Толстой, например, более всех других был бы способен изображать великосветскую сферу жизни и выполнять наивные ожидания многих страдающих тоскою по этим изображениям, но высшие задачи таланта влекли его не к этому делу, а к искреннейшему анализу души человеческой. Но прежде всего -- что? разуметь под сферою большого света? Принадлежат ли к ней, например, типы вроде фонвизинских княгини Халдиной и Сорванцова? принадлежит ли к ней весь мир, созданный бессмертной комедией Грибоедова? Почему ж бы им, кажется, и не принадлежать? Павел Афанасьевич Фамусов английского клоба Старинный, верный член до гроба и находится в известном близком отношении, может быть даже родственном, с "княгиней Марьей Алексевной"; Репетилов, без сомнения, большой барин; графиня Хрюмина и княгиня Тугоуховская, равно как и фонвизинская княгиня Халдина, -- суть несомненно лица, ведущие роды свои весьма издалека, а между тем подите скажите-ка, что Фонвизин и Грибоедов изображали большой свет: в ответ вы получите презрительно-величавую улыбку. С другой стороны, почему какой-либо Печорин у Лермонтова или Сережа у графа Соллогуба -- несомненно люди большого света? Отчего несомненно же принадлежит к сфере большого света княгиня Лиговская, которая, в сущности, есть та же фонвизинская княгиня Халдина? Отчего несомненно же принадлежат к этой сфере все скучные лица скучных романов г-жи Евгении Тур? Явно, что не сфера родовых преимуществ, не сфера бюрократических верхушек разумеется в жизни и в литературе под сферою большого света. Багровы, например, никак уже не люди большого света, да едва бы и захотели принадлежать к нему. Фамусов и его мир -- не тот мир, в котором сияет графиня Воротынская, в котором проваливается Леонин, безнаказанно кобенится Сафьев и действуют в таком же духе другие герои графа Соллогуба или г-жи Евгении Тур. "Да уж, полно, не воображаемый ли только этот мир? -- спрашиваете вы себя с некоторым изумлением: -- не одна ли мечта литературы, -- мечта, основанная на двух-трех, много десяти домах в той и другой столице?" В жизни вы встречаете или миры, которых существенные признаки сводятся к чертам любимых вами Багровых, или с дикими и, в сущности, всегда одинаковыми понятиями Фамусовых и гоголевской Марьи Александровны. А между тем в мещанских кругах общежития и литературы (вот эти круги так уж несомненно существуют) вы только и слышите, что слова: "большой свет", "comme il faut", "высокий тон". Вы подходите к явлениям, на которые мещанство указывает, как на представителей того, и другого, и третьего, и простым глазом видите или Багровых, или мир Фамусова; первых вы уважаете за их честность и прямоту, хотя можете и не делить с ними упорной их закоренелости, к последним и не можете и не должны отнестись иначе, как отнесся к ним великий комик. Тот или другой мир хотят, правда, выделить себя иногда на английский или французский манер, но при великой способности к выделке в русском человеке совершенно недостает выдержки. Какая-нибудь блистательная графиня Воротынская, того и гляди, кончит как грибоедовская Софья Павловна или как некрасовская княгиня; какой-нибудь князь Чельский может с течением времен дойти до метеорского состояния Любима Торцова, хоть до легонького. Это и бывает зачастую. Одни Багровы останутся всегда себе верными, потому что в них есть крепкие, коренные, хотя и узкие начала. Вот почему леденящий, иронический тон слышен во всем том, в чем Пушкин касался так называемого большого света, от "Пиковой дамы" до "Египетских ночей" и других отрывков, и вот почему никакой иронии у него не слышно в изображениях старика Гринева и Кирилы Троекурова: ирония неприложима к жизни, хотя бы жизнь и была груба до зверства. Ирония есть нечто неполное, состояние духа несвободное, несколько зависимое, следствие душевного раздвоения, следствие такого состояния души, в котором и сознаешь ложь обстановки, и давит вместе с тем обстановка, как давит она пушкинского Чарского. Едва ли бы наш великий учитель и окончил когда-нибудь эти многие отрывки, оставшиеся нам в его сочинениях. Настоящий тон его светлой души был не иронический, а душевный и искренний. Та же ирония, только ядовитее, злее -- и в Лермонтове. Когда Печорин замечает в княгине Лиговской наклонность к двусмысленным анекдотам, -- перед зрителем поднимается занавесь и за этой занавесью открывается давно знакомый мир, мир фонвизинский и грибоедовский. И поднимать эту занавесь есть настоящее дело серьезной литературы. Ее поднимает даже и граф Соллогуб, как писатель все-таки весьма даровитый, но поднимает как-то невзначай, без убеждения, тотчас же опять и опуская ее, тотчас же опять веря и желая других заставить верить в свою кукольную комедию. В его "Льве", например, есть страница, где он очень смело приступает к поднятию задней занавеси, где он прямо говорит о том, что за выделанными, взятыми напрокат формами большого света кроются часто черты совершенно простые, даже очень обыденные, -- но вся беда в том, что только эти черты кажутся ему простыми и обыденными, тогда как выделанные гораздо хуже. Возьмем самый крайний случай: положим, что подкладка (тщательно скрытая) какого-нибудь светского господина, усвоившего себе и английский флегматизм и французскую наглость, есть просто натура избалованного барчонка, или положим, что одна из блестящих героинь графа Соллогуба, вроде графини Воротынской, вся сделанная, вся воздушная, наедине с своей горничной выскажет тоже натуру обыкновенной и по-русски избалованной барыни, -- настоящая натура героя или героини все-таки лучше (пожалуй хоть только в художественном смысле) ее или его деланной натуры уж потому только, что деланная натура есть всегда повторенная. Изо всех наших писателей, принимавшихся за сферу большого света, один только художник сумел удержаться на высоте созерцания -- Грибоедов. Его Чацкий был, есть и долго будет непонятен, -- именно до тех пор, пока не пройдет окончательно в нашей литературе несчастная болезнь, которую назвал я однажды, и назвал кажется справедливо, "болезнью морального лакейства". Болезнь эта выражалась в различных симптомах, но источник ее был всегда один: преувеличение призрачных явлений, обобщение частных фактов. От этой болезни был совершенно свободен Грибоедов, от этой болезни свободен Толстой, но -- хотя это и странно сказать -- от нее не был свободен Лермонтов. Но этого никогда нельзя сказать об отношении пушкинском. В воспитанном по-французски, забалованном барчонке было слишком много инстинктивного сочувствия с народною жизнью и народным созерцанием. Он сам умел в Чарском посмеяться над своей великосветскостью. Русское барство в нем жило как нечто существенное, великосветскость находила на него только минутами. Возвышенная натура Чацкого, который ненавидит ложь, зло и тупоумие, как человек вообще, а не как условный порядочный человек, и смело обличает всякую ложь, хотя бы его и не слушали; менее сильная, но не менее честная личность героя "Юности", который при встрече с кружком умных и энергичных, хотя и не порядочных, хоть даже и пьющих молодых людей вдруг сознает всю свою мелочность пред ними и в нравственном и в умственном развитии, -- явления, смею сказать, более жизненные, то есть более идеальные, нежели натура господина, который из какого-то условного, натянутого взгляда на жизнь и отношения едва подает руку Максиму Максимовичу, хотя и делил с ним когда-то радость и горе. Будет уж нам подобные явления считать за живые, и пора отречься от дикого мнения, что Чацкий -- Дон-Кихот. Пора нам убедиться в противном, то есть в том, что наши львы, фешенебли взяты напрокат и, собственно, не существуют как львы и фешенебли; что собственная, тщательно ими скрываемая натура их самих -- и добрее и лучше той, которую берут они взаймы. Самое представление о сфере большого света как о чем-то давящем, гнетущем и вместе с тем обаятельном, родилось не в жизни, а в литературе, и литературою взято напрокат из Франции и Англии. Звонские, Гремины и Лидины, являвшиеся в повестях Марлинского, конечно очень смешны, но графы Слапачинские, гг. Бандаровские и иные, даже самые Печорины -- с тех пор как Печорин появился во множестве экземпляров -- смешны точно так же, если не больше. Серьезной литературе до них еще меньше дела, чем до Звонских, Греминых и Лидиных. В них нельзя ничего принимать взаправду, а изображать их такими, какими они кажутся, значит только угождать мещанской части публики, той самой, "ки э каню авек ле Чуфырин э ле Курмицын" и вздыхает о вечерах графини Воротынской. Другое отношение возможно еще к сфере большого света и выразилось в литературе: это желчное раздражение. Им проникнуты, например, повести г. Павлова, в особенности его "Мильон", но и это отношение есть точно так же следствие преувеличения и обличало недостаток сознания собственного достоинства. Это крайность, которая того и гляди перейдет в другую, противоположную; борьба с призраком, созданным не жизнью, а Бальзаком, борьба и утомительная и бесплодная, хождение на муху с обухом. В крайних своих проявлениях, оно ведет в конце концов к поклонению тому, с чем сначала враждовали, ибо и самая вражда-то, вражда не высокого полета, вражда мелочной, а в настоящем случае даже и смешной зависти, ибо предмет зависти -- не жизненные, а фантастические, призрачные явления. Решительно можно сказать, что представление о большом свете не есть нечто рожденное в нашей литературе, а напротив занятое ею, и притом занятое не у англичан, а у французов. Оно явилось не ранее тридцатых годов, не ранее и не позднее Бальзака. Прежде общественные слои представлялись в ином виде простому, ничем не помраченному взгляду наших писателей. Фонвизин, человек высшего общества, не видит ничего грандиозного и поэтического -- не говорю уже в своей "советнице" или в своем Иванушке (к бюрократии и наша современная литература умела относиться комически), но в своей княгине Халдиной и в своем Сорванцове -- хотя и та и другой, без сомнения, принадлежат к числу des gens comme il faut их времени. Сатирическая литература времен Фонвизина (и до него) казнит невежество барства, но не видит никакого особого comme il faut"ного мира, живущего как status in statu [Государство в государстве - лат.] по особенным, ему свойственным, им и другими признаваемым законам. Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя comme il faut"ного условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего Яфета, Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно и требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого. Вот я перехожу теперь ко второму своему положению -- к тому, что Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизма-то он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, то есть практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. "Бог помочь вам, друзья мои!" -- писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже в мрачных пропастях земли. Чацкий прежде всего -- честная и деятельная натура, притом еще натура борца, то есть натура в высшей степени страстная. Говорят обыкновенно, что светский человек в светском обществе, во-первых, не позволит себе говорить того, что говорит Чацкий, а во-вторых, не станет сражаться с ветряными мельницами, проповедовать Фамусовым, Молчалиным и иным. Да с чего вы взяли, господа, говорящие так, что Чацкий -- светский человек в вашем смысле, что Чацкий похож сколько-нибудь на разных князей Чельских, графов Слапачинских, графов Воротынских, которых вы напустили впоследствии на литературу с легкой руки французских романистов? Он столько же не похож на них, сколько не похож на Звонских, Греминых и Лидиных. В Чацком только правдивая натура, которая никакой лжи не спустит, -- вот и все; и позволит он себе все, что позволит себе его правдивая натура. А что правдивые натуры есть и были в жизни, вот вам налицо доказательства: старик Гринев, старик Багров, старик Дубровский. Такую же натуру наследовал, должно быть, если не от отца, то от деда или прадеда Александр Андреевич Чацкий. Другой вопрос -- стал ли бы Чацкий говорить с людьми, которых он презирает. А вы забываете при этом вопросе, что Фамусов, на которого изливает он "всю желчь и всю досаду", для него не просто такое-то или такое-то лицо, а живое воспоминание детства, когда его возили "на поклон" к господину, который согнал на многих фурах От матерей, отцов отторженных детей. А вы забываете, какая сладость есть для энергической души в том, чтобы, по слову другого поэта, Тревожить язвы разных ран, или смутить веселье их И дерзко бросить им в лицо железный стих, Облитый горечью и злостью. Успокойтесь: Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено. А он еще, кроме того, влюблен... Знаете ли вы, как любят такие люди? Не этою и недостойною мужчины любовью, которая поглощает все существование в мысль о любимом предмете и приносит в жертву этой мысли все, даже идею нравственного совершенствования: Чацкий любит страстно, безумно и говорит правду Софье, что Дышал я вами, жил, был занят непрерывно... Но это значит только, что мысль о ней сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести и добра. Правду же говорит он, спрашивая ее о Молчалине: Но есть ли в нем та страсть, то чувство, пылкость та, Чтоб кроме вас ему мир целый Казался прах и суета? Но под этою правдою кроется мечта его о Софье, как способной понять, что "мир целый" есть "прах и суета" пред идеей правды и добра, или по крайней мере способной оценить это верование в любимом ею человеке, способной любить за это человека. Такую только идеальную Софью он и любит; другой ему не надобно: другую он отринет и с разбитым сердцем пойдет искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. Посмотрите, с какой глубокой психологической верностью веден весь разговор Чацкого с Софьею в III акте. Чацкий все допытывается, чем Молчалин его выше и лучше; он с ним даже вступает в разговор, стараясь отыскать в нем ум бойкий, гений зрелый, и все-таки не может, не в силах понять, что Софья любит Молчалина именно за свойства, противоположные свойствам его, Чацкого, за свойства мелочные и пошлые (подлых черт Молчалина она еще не видит). Только убедившись в этом, он покидает свою мечту, но покидает как муж -- бесповоротно, видит уже ясно и бестрепетно правду. Тогда он говорит ей: Вы помиритесь с ним по размышленье зрелом. Себя крушить!.. и для чего? Вы можете его Бранить, и пеленать, и посылать за делом. И между тем есть ведь причина, по которой Чацкий горячо любил эту, по-видимому столь ничтожную и мелочную, натуру. Что это в нем такое было? Не одни же воспоминания детства, а причины более важные, по крайней мере хоть физиологические. Притом же это факт вовсе не единственный в том странном, ироническом круговороте, который называется жизнию. Люди, подобные Чацкому, нередко любят таких мелочных и ничтожных женщин, как Софья. Даже, можно сказать, по большей части любят так. Это не парадокс. Они встречаются иногда с женщинами вполне честными, вполне способными понять их, разделить их стремления, -- и не удовлетворяются ими. Софьи -- нечто роковое, неизбежное в их жизни, такое роковое и неизбежное, что ради этого они пренебрегают честными и сердечными женщинами... Невольно приходит вопрос: действительно ли ничтожна и мелочна Софья? Пожалуй, да и, пожалуй, нет. Есть два типа женщин. Одни созданы все из способности к самоотверженной, употреблю даже слово -- "собачьей" привязанности. В лучших из них способность эта переходит в сферы высшие -- в способность привязанности к идеалу добра и правды; в менее одаренных доходит до полнейшего рабства перед любимым человеком. Лучшие из них могут быть очень энергичны. Сама природа снабжает таких женщин энергическою, часто резкою красотою, величавостью движений и проч. В противоположность им, другие созданы все из грациозной, скажу ради контраста -- "кошачьей" гибкости, не поддающейся никогда вполне тяготению над собою другой, хотя бы и любимой личности. Мудренее и сложнее требования их натуры, чем требования натуры первых. Сообразно обстановке и настройству умственному и нравственному, из них выходят или Дездемоны, или Софьи. Но прежде чем осудить Софью, взгляните хорошенько на Дездемону. Ведь прихоть, положим возвышенная, повлекла ее к весьма немолодому мавру; ведь основою ее характера, несмотря на всю ее чистоту, остается все-таки легкомыслие. В таких женщинах есть сила слабости и гибкости, влекущая к себе неодолимо мужскую энергию. Они сами сознают смутно и свою слабость и силу своей слабости. Они чувствуют, что им нужна нравственная поддержка, им, как лианам, надобно обвиваться вокруг могучих дубов, -- но "прихоть", самопроизвол управляет их движениями душевными. Припомните, что Шекспир возводит эту прихоть до чудовищного увлечения Титании господином с ослиною головою. Дездемона, по окружавшей ее обстановке, грандиозной и поэтической, увидала свою поддержку в борце, в муже силы; по "прихоти" влюбилась не в кого-либо из красивых и знатных мужей в Венеции, а в мавра Отелло. Я не хочу проводить парадоксального параллеля между Дездемоной и Софьею Павловной. Они так же далеки друг от друга, как трагическое и комическое, но принадлежат к одному и тому же типу. Софья Павловна насмотрелась кругом себя на слишком много мерзостей, свыклась с хамскими понятиями, всосала в себя их с молоком. Ей не дико видеть себе нравственную опору в человеке практическом, умеющем вращаться в этой среде и могущем ловко овладеть со временем этою средою. Чацкий ей чужд и постоянно представляется ей сумасшедшим, тогда как Отелло для Дездемоны вовсе не чужд, -- только что мавр, а то такой же, как многие доблестные венецианцы. Софье Молчалин неизвестен с его подлых сторон, ибо его низкопоклонничество, смирение, терпение и аккуратность она считает -- ведь она дочка Фамусова и внучка знаменитого Максима Петровича, умевшего так ловко стукнуться затылком, -- она считает, говорю я не шутя, такими же добродетелями, как венецианка Дездемона высокую честность и доблесть мавра. Потом же, ведь Молчалин умен умом его сферы. Подлый это ум, правда, да она не понимает, что такое подлость. Вот когда она поняла его подлость, испытала по отношению к самой себе всю шаткость того, что она думала избрать своей нравственной поддержкой, всю невыгоду для себя этой угодительности всем, даже Собаке дворника, чтоб ласкова была, услыхала по отношению к себе халуйско-циническое выражение: Пойдем любовь делить печальной нашей крали, -- она просыпается... и до истинно трагической красоты бывала иногда хороша Вера Самойлова в минуту этого пробуждения!.. Чацкий поэтому несправедлив, говоря, что ей нужен был Муж-мальчик, муж-слуга; он только в раздражении бешенства может смешать ее с московской барыней Натальей Дмитриевной, у которой действительно такой московский идеал мужа. Но у него сердце разбито -- Othello"s occupation is gone!* [ * - Свершился путь Отелло ! - англ . ] Для него вся жизнь подорвана -- и ему, борцу, совсем разрознившемуся с этою средою, не понять, что Софья вполне дитя этой среды. Он так упорно верил, так долго верил в свой идеал!.. Вы, господа, считающие Чацкого Дон-Кихотом, напираете в особенности на монолог, которым кончается третье действие. Но, во-первых, сам поэт поставил здесь своего героя в комическое положение, и, оставаясь верным высокой психологической задаче, показал, какой комический исход может принять энергия несвоевременная; а во-вторых, опять-таки, вы, должно быть, не вдумались в то, как любят люди с задатками даже какой-нибудь нравственной энергии. Все, что говорит он в этом монологе, он говорит для Софьи; все силы души он собирает, всею натурою своей хочет раскрыться, все хочет передать ей разом, -- как в "Доходном месте" Жадов своей Полине в последние минуты своей хотя и слабой (по его натуре), но благородной борьбы. Тут сказывается последняя вера Чацкого в натуру Софьи (как у Жадова, напротив, последняя вера в силу и действие того, что считает он своим убеждением); тут для Чацкого вопрос о жизни или смерти целой половины его нравственного бытия. Что этот личный вопрос слился с общественным вопросом, -- это опять-таки верно натуре героя, который является единственным типом нравственной и мужеской борьбы в той сфере жизни, которую избрал поэт, единственным до сих пор даже человеком с плотию и кровию, посреди всех этих князей Чельских, графов Воротынских и других господ, расхаживающих с английскою важностью по мечтательному миру нашей великосветской литературы. Да, Чацкий есть -- повторяю опять -- наш единственный герой, то есть единственно положительно борющийся в той среде, куда судьба и страсть его бросили. Другой отрицательно борющийся герой наш явился разве еще в неполном художественно, но глубоко прочувствованном образе Бельтова, который четырнадцать лет и шесть месяцев не дослужил до пряжки. Я сказал: "разве еще", потому что Бельтов, -- по крайней мере как он является перед нами в романе, -- гораздо жиже Чацкого, хотя в свою очередь несравненно гуще Рудина. И Чацкий и Бельтов -- падают в борьбе не от недостатка твердости собственных сил, а решительно оттого, что их перемогает громадная, окружающая их тина, от которой остается только бежать искать по свету, Где оскорбленному есть чувству уголок. В этом между ними сходство. Различие -- в эпохах. Чацкий, кроме общего своего героического значения, имеет еще значение историческое. Он -- порождение первой четверти русского XIX столетия, прямой сын и наследник Новиковых и Радищевых, товарищ людей вечной памяти двенадцатого года, могущественная, еще глубоко верящая в себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть в столкновении с средою, погибнуть хоть бы из-за того, чтобы оставить по себе "страницу в истории"... Ему нет дела до того, что среда, с которой он борется, положительно неспособна не только понять его, но даже и отнестись к нему серьезно. Зато Грибоедову, как великому поэту, есть до этого дело. Недаром назвал он свою драму комедиею. Кругом Чацкого, человека дела, кроме среды застоя, есть еще множество людей, подобных Репетилову, для которых дело -- только "слова, слова, слова" и которых между прочим тянет к себе блестящая сторона дела. Несмотря на то, что Репетилов является только в конце, в сцене разъезда, -- он, после Чацкого, вместе с Фамусовым и Софьей, -- одно из главных лиц комедии. В новом полном издании "Горя от ума" он теперь для всех мечется в глаза своей комическою рельефностью, своим рассказом о "секретнейшем союзе" по четвергам в клубе, своею важностью перед Загорецким после того, как он поговорил с Чацким и считает себя вправе выразиться: "он неглуп" -- о нем, настоящем человеке дела; он мечется в глаза, наконец, своим либеральным азартом, простирающимся до желаний "радикального лекарства". Репетилова нельзя играть так, как играют его вообще наши артисты -- каким-то пьяным, сладким и распустившимся барином. У Репетилова, как у одного из его идеалов, Глаза в крови, лицо горит... Он восторгается до исступленного пафоса тем, что Умный человек не может быть не плутом. Он наговаривает на себя множество вещей, вследствие которых "есть отчего в отчаянье прийти", по выражению Чацкого, -- не по пустоте одной, а потому, что его разгоряченное воображение полно самыми дикими идеалами. Он ведь человек хоть понаслышке образованный: он о безобразном разврате Мирабо слыхал, -- но тем-то и комичен этот ярый Мирабо, что он смиряется как раз же перед Анфисой Ниловной... Да и один ли он так бы смирился! Разве все его идеалы, разве и князь Григорий, и Удушьев, и даже Воркулов Евдоким не смирились бы точно так же? Не смирился бы, может быть, только "ночной разбойник, дуэлист", -- да и то потому, что он уже В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, потому что он отпетый сорванец и притом сорванец удалой, в противоположность сорванцу трусливому -- Загорецкому. Да и как не смириться? Ведь Анфиса Ниловна -- это сила, и притом сознающая сама себя силою, Она "спорить голосиста", ибо уверена в том, что не в пустом пространстве исчезнет ее голос, что перед этим голосом смирится даже Фамусов, что она имеет право назвать трехсаженным удальцом даже полковника Скалозуба. Ведь она, эта Анфиса Ниловна -- Москва, вся Москва; она своего рода "мужик-горлан"; она в иных случаях, пожалуй, оппозиция, хотя, конечно, оппозиция такого же свойства, какую рисует Фамусов, рассказывая с умилением о старичках, которые Прямые канцлеры в отставке по уму, и с убеждением заключая свой рассказ словами: Я вам скажу: знать время не приспело, Но что без них не обойдется дело... Как же не смириться перед Анфисой Ниловной им всем, пустым крикунам, которым Чацкий говорит? Шумите вы -- и только! Ведь Анфиса Ниловна всех их знает насквозь и, я думаю, в состоянии даже и отпетому сорванцу читать наставления. Что же, спрашивается, остается делать человеку, если он не разбит и не подорван, как Гамлет, если в нем кипят силы, если он человек, в этой темной среде? Ведь это мифические острова, на которых растет "трын-трава"; ведь тут заправляет жизнью Анфиса Ниловна, тут женщина видит свой идеал в Молчалине, тут Загорецкий является совершенно смело и свободно, тут Фамусов на-мах подписывает бумаги!.. Темный, грязный мир тины, в котором герой или гибнет трагически, или попадает в комическое положение! Покойный Добролюбов окрестил именем "темного царства" мир, изображаемый Островским. Но собственно темный мир, то есть мир без света, без нравственных корней, Островский изображает только в одной из своих драм -- в "Доходном месте". Перед каким-то всеми признаваемым, хотя и темным нравственным началом смиряется в трагическую минуту Бельтов; какие-то начала восстановляет пьяница Любим; каким-то началам подчиняется страсть в Мите и Любови Гордеевне; перед какими-то началами отрезвляется -- положим хоть до новой Груши и до новой масленицы -- Петр Ильич: ведь даже Дикова можно прошибить этими общими для всех, хоть и формально только общими началами. Но чем вы прошибете теорию комфорта Кукушкиной? чем вы прошибете спокойствие души Юсова? чем вы прошибете глубокое безверие Вышневского?.. Одним только: "колесом фортуны"!.. Тень Чацкого (это одно из высоких вдохновений Островского) проходит перед нами в воспоминаниях Вышневской о Любимове, и жалко перед этой тенью ее обмелевшее отражение -- Жадов.

Примечание

Печатается по первой публикации в журнале "Время", 1862 г., No 8, стр. 35 -- 50. Поводом для написания статьи послужил выход в 1862 г. "Горя от ума" в издании Н. Тиблена, с рисунками М. Башилова. Грибоедова комедия или драма -- писал Белинский в "Литературных мечтаниях"... -- См. стр. 108 настоящего издания. Впоследствии великий критик, поддавшись новым и сильным увлечениям, изменил во многом этому взгляду... -- Речь идет о статье В. Г. Белинского 1839 г. (см. стр. 111 -- 190 настоящего издания), где оценка "Горя от ума" резко отличается от той, которая содержится в "Литературных мечтаниях" и др. ранних статьях. По его <Пушкина> мнению, Чацкий совсем не умный человек, но Грибоедов очень умен... -- См. высказывания Пушкина в письме А. А. Бестужеву от конца января 1825 г. (стр. 40 -- 41 настоящего издания) и в письме П. А. Вяземскому (Полн. собр. соч., т. 13, изд. АН СССР, 1937, стр. 137). Кит Китыч (Тит Титыч) Брусков -- персонаж из пьесы А. Н. Островского "В чужом пиру похмелье" (1855). "Племянница" -- роман Евгении Тур (литературный псевдоним графини Салиас де Турнемир (1851). "Большой свет" -- повесть графа В. А. Соллогуба (1840). Художник Пискарев -- центральный персонаж повести Н. В. Гоголя "Невский проспект". Мерич -- персонаж пьесы А. Н. Островского "Бедная невеста" (1851). Фонвизинские княгиня Халдина и Сорванцов -- персонажи произведения Д. И. Фонвизина "Разговор у княгини Халдиной" (1788 г.). Багровы -- герои книг С. Т. Аксакова "Семейная хроника" (1856) и "Детские годы Багрова-внука" (1858). Некрасовская княгиня . -- Имеется в виду стихотворение Н. А. Некрасова "Княгиня" (1856). Пушкинский Чарский -- центральный персонаж повести А. С. Пушкина "Египетские ночи" (1835). "Юность" -- повесть Л. Н. Толстого (1856). Повести г. Павлова , Н. Ф. (1805 -- 1864) -- "Три повести", 1835 г. ("Аукцион", "Именины", "Ятаган") и "Новые повести", 1839 г. ("Маскарад", "Миллион", "Демон"). Яфет, Хам -- по библейскому мифу, сыновья Ноя, от которых после потопа пошел весь человеческий род. "Бог помочь вам, друзья мои!" -- первая строка из стихотворения А. С. Пушкина "19 октября 1827 г.". "...смутить веселье их..." -- цитата из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Как часто пестрою толпою окружен..." (1840). Мирабо (1749 -- 1791) -- деятель французской буржуазной революции конца XVIII в., один из руководителей крупной буржуазии и либерального дворянства. Пьяница Любим (Торцов), Митя, Любовь Гордеевна -- персонажи комедии А. Н. Островского "Бедность не порок" (1853).

/А.А. Григорьев. По поводу нового издания старой вещи. "Горе от ума". СПб. 1862/

<...> Комедия Грибоедова есть единственное произведение, представляющее художественно сферу нашего так называемого светского быта, а с другой стороны — Чацкий Грибоедова есть единственное истинно героическое лицо нашей литературы. Постараюсь пояснить два этих положения, против каждого из которых до сих пор еще найдется много возражений, и притом возражений весьма авторитетных. <...>

Всякий раз, когда великое дарование, носит ли оно имя Гоголя или имя Островского, откроет новую руду общественной жизни и начнет увековечивать ее типы, — всякий раз в читающей публике, а иногда даже и в критике (к большому, впрочем, стыду сей последней) слышатся возгласы о низменности избранной поэтом среды жизни, об односторонности направления и т. п.; всякий раз высказываются наивнейшие ожидания, что вот-вот явится писатель, который представит нам типы и отношения из высших слоев жизни. <...>

Не за предмет, а за отношение к предмету должен быть хвалим или порицаем художник. Предмет почти что не зависит даже от его выбора: вероятно, граф Толстой, например, более всех других был бы способен изображать великосветскую сферу жизни и выполнять наивные ожидания многих страдающих тоскою по этим изображениям, но высшие задачи таланта влекли его не к этому делу, а к искреннейшему анализу души человеческой. <...>

"Изо всех наших писателей, принимавшихся за сферу большого света, один только художник сумел удержаться на высоте созерцания — Грибоедов. Его Чацкий был, есть и долго будет непонятен, — именно до тех пор, пока не пройдет окончательно в нашей литературе несчастная болезнь, которую назвал я однажды, и назвал, кажется, справедливо, "болезнью морального лакейства". Болезнь эта выражалась в различных симптомах, но источник ее был всегда один: преувеличение призрачных явлений, обобщение частных фактов. От этой болезни был совершенно свободен Грибоедов, от этой болезни свободен Толстой, но — хотя это и страшно сказать — от нее не был свободен Лермонтов.

Но этого никогда нельзя сказать об отношении пушкинском. В воспитанном по-французски, забалованном барчонке было слишком много инстинктивного сочувствия с народною жизнью и народным созерцанием. <...>

Грибоедов казнит невежество и хамство, но казнит их не во имя... условного идеала, а во имя высших законов христианского и человечески-народного взгляда. Фигуру своего борца, своего... Чацкого, он оттенил фигурою хама Репетилова, не говоря уже о хаме Фамусове и хаме Молчалине. Вся комедия есть комедия о хамстве, к которому равнодушного или даже несколько более спокойного отношения незаконно и требовать от такой возвышенной натуры, какова натура Чацкого.

Читайте также другие статьи критиков о комедии "Горе от ума":

А.А. Григорьев. По поводу нового издания старой вещи. "Горе от ума"

• Комедия Грибоедова "Горе от ума" — представление светского быта

И.А. Гончаров

В. Белинский. "Горе от ума". Комедия в 4-х действиях, в стихах. Сочинение А.С. Грибоедова

В.А. Ушаков. Московский бал. Третье действие из комедии "Горе от ума"

Что же писала о «Горе от ума» современная Грибоедову критика, как она понимала основной конфликт комедии, как оценивала центральный образ Чацкого в ней? Первый отрицательный отзыв о «Горе от ума», опубликованный в марте 1825 года в «Вестнике Европы», принадлежал московскому старожилу, второстепенному литератору М. А. Дмитриеву. Он оскорбился развернутой в комедии сатирической картиной «фамусовского общества» и обличительным пафосом монологов и диалогов главного героя. «Грибоедов хотел представить умного и образованного человека, который не нравится обществу людей необразованных. Если бы комик исполнил сию мысль, то характер Чацкого был бы занимателен, окружающие его лица смешны, а вся картина забавна и поучительна! – Но мы видим в Чацком человека, который злословит и говорит все, что ни придет в голову: естественно, что такой человек наскучит во всяком обществе, и чем общество образованнее, тем он наскучит скорее! Например, встретившись с девицей, в которую влюблен и с которой несколько лет не видался, он не находит другого разговора, кроме ругательств и насмешек над ее батюшкой, дядюшкой, тетушкой и знакомыми; потом на вопрос молодой графини „зачем он не женился в чужих краях?“ отвечает грубою дерзостью! – Сама София говорит о нем: „Не человек, змея!“ Итак, мудрено ли, что от такого лица разбегутся и примут его за сумасшедшего?… Чацкий – сумасброд, который находится в обществе людей совсем не глупых, но необразованных и который умничает перед ними, потому что считает себя умнее: следственно, все смешное на стороне Чацкого! Он хочет отличиться то остроумием, то какимто бранчливым патриотизмом перед людьми, которых он презирает; он презирает их, а между тем, очевидно, хотел бы, чтобы они его уважали! Словом, Чацкий, который должен быть умнейшим лицом пьесы, представлен менее всех рассудительным! Это такая несообразность характера с его назначением, которая должна отнять у действующего лица всю его занимательность и в которой не может дать отчета ни автор, ни самый изыскательный критик!»
Наиболее развернутую антикритику, защищающую Чацкого, дал одаренный литератор, декабрист по убеждениям О. М. Сомов в статье «Мои мысли о замечаниях г. Дмитриева», опубликованной в майском номере «Сына отечества» за 1825 год. Чтобы рассматривать «Горе от ума» «с настоящей точки зрения, – замечал Сомов, – должно откинуть пристрастие духа партий и литературное староверство. Сочинитель ее не шел и, как видно, не хотел идти тою дорогою, которую углаживали и, наконец, истоптали комические писатели от Мольера до Пирона и наших времен. Посему обыкновенная французская мерка не придется по его комедии… Здесь характеры узнаются и завязка развязывается в самом действии; ничего не подготовлено, но все обдумано и взвешено с удивительным расчетом…». Грибоедов «вовсе не имел намерения выставлять в Чацком лицо идеальное: зрело судя об искусстве драматическом, он знал, что существа заоблачные, образцы совершенства, нравятся нам как мечты воображения, но не оставляют в нас впечатлений долговременных и не привязывают нас к себе… Он представил в лице Чацкого умного, пылкого и доброго молодого человека, но вовсе не свободного от слабостей: в нем их две и обе почти неразлучны с предполагаемым его возрастом и убеждением в преимуществе своем перед другими. Эти слабости – заносчивость и нетерпеливость. Чацкий сам очень хорошо понимает, что, говоря невеждам об их невежестве и предрассудках и порочным об их пороках, он только напрасно теряет речи; но в ту минуту, когда пороки и предрассудки трогают его, так сказать, за живое, он не в силах владеть своим молчанием: негодование против воли вырывается у него потоком слов, колких, но справедливых. Он уже не думает, слушают и понимают ли его или нет: он высказал все, что у него лежало на сердце, – и ему как будто бы стало легче, таков вообще характер людей пылких, и сей характер схвачен г. Грибоедовым с удивительною верностию. Положение Чацкого в кругу людей, которых критик так снисходительно принимает за „людей совсем не глупых, но необразованных“, прибавим – набитых предрассудками и закоснелых в своем невежестве (качества, вопреки г. критику, весьма в них заметные), положение Чацкого, повторю, в кругу их тем интереснее, что он, видимо, страдает от всего, что видит и слышит. Невольно чувствуешь к нему жалость и оправдываешь его, когда он, как бы в облегчение самому себе, высказывает им обидные свои истины. Вот лицо, которое г. Дмитриеву угодно называть сумасбродом, по какомуто благосклонному снисхождению к подлинным сумасбродам и чудакам…
Взаимные отношения Чацкого с Софьею позволяли ему принять тон шутливый, даже при первом с нею свидании. Он вместе с нею рос, вместе воспитан, и из речей их можно выразуметь, что он привык забавлять ее своими колкими замечаниями на счет чудаков, которых они знали прежде; естественно, что по старой привычке он и теперь ей делает забавные расспросы о тех же чудаках. Самая мысль, что это прежде нравилось Софье, должна была уверять его, что и ныне это был верный способ ей нравиться. Он еще не знал и не угадывал перемены, происшедшей в характере Софьи… Чацкий, не изменяя своему характеру, начинает с Софьей веселый и остроумный разговор, и там только, где душевные чувствования пересиливают в нем и веселость, и остроту ума, говорит ей о любви своей, о которой она, вероятно, уже довольно наслушалась. Зато он говорит ей языком не книжным, не элегическим, но языком истинной страсти; в словах его отсвечивается душа пылкая; они, так сказать, жгут своим жаром… Где нашел г. критик, будто бы Чацкий „злословит и говорит все, что ни придет в голову“?»
Вот две противоположные позиции в оценке Чацкого и сути конфликта, положенного в основу «Горя от ума». На одном полюсе – защита фамусовской Москвы от сумасброда Чацкого, на другом – защита Чацкого от сумасбродства фамусовской Москвы. В критике О. Сомова много верных и точных наблюдений о положении и характере Чацкого, психологически оправдывающих его поведение от завязки до развязки драматургического действия в комедии. Но при этом получается в трактовке Сомова, что Грибоедов показал «горе уму», а не «горе от ума». Не отрицая глубокой правды в суждениях Сомова, продолженных и развернутых в классической статье И. А. Гончарова «Мильон терзаний», нужно обратить внимание на природу и качества самого «ума» Чацкого, которому Грибоедов придал совершенно определенные и типические для культуры декабризма свойства и черты.
Уже при жизни Грибоедова была высказана третья точка зрения на главный конфликт комедии, правда изложенная в не предназначавшемся для публикации частном письме А. С. Пушкина к А. А. Бестужеву из Михайловского в конце января 1825 года: «Слушал Чацкого, но только один раз и не с тем вниманием, коего он достоин. Вот что мельком успел я заметить:
Драматического писателя должно судить по законам, им самим над собою признанным. Следственно, не осуждаю ни плана, ни завязки, ни приличий комедии Грибоедова. Цель его – характеры и резкая картина нравов. В этом отношении Фамусов и Скалозуб превосходны. Софья начертана не ясно: не то (здесь Пушкин употребляет непечатное слово, характеризующее женщину легкого поведения. – Ю. Л.), не то московская кузина. Молчалин не довольно резко подл; не нужно ли было сделать из него труса? Старая пружина, но штатский трус в большом свете между Чацким и Скалозубом мог быть очень забавен. Разговоры на бале, сплетни, рассказ Репетилова о клубе, Загорецкий, всеми отъявленный и везде принятый, – вот черты истинного комического гения. Теперь вопрос. В комедии „Горе от ума“ кто умное действующее лицо? ответ: Грибоедов. А знаешь ли, что такое Чацкий? Пылкий и благородный молодой человек и добрый малый, проведший несколько времени с очень умным человеком (именно с Грибоедовым) и напитавшийся его мыслями, остротами и сатирическими замечаниями. Все, что говорит он, очень умно. Но кому говорит он все это? Фамусову? Скалозубу?
На бале московским бабушкам? Молчалину? Это непростительно. Первый признак умного человека – с первого взгляду знать, с кем имеешь дело, и не метать бисера перед Репетиловыми и тому подобными. Кстати, что такое Репетилов? В нем 2, 3, 10 характеров. Зачем делать его гадким? Довольно, что он признавался поминутно в своей глупости, а не в мерзостях. Это смирение чрезвычайно ново на театре, хоть кому из нас не случалось конфузиться, слушая ему подобных кающихся? – Между мастерскими чертами этой прелестной комедии – недоверчивость Чацкого в любви Софии к Молчалину – прелестна! – и как натурально! Вот на чем должна была вертеться вся комедия, но Грибоедов видно не захотел – его Воля. О стихах я не говорю, половина – должна войти в пословицу.
Покажи это Грибоедову. Может быть, я в ином ошибся. Слушая его комедию, я не критиковал, а наслаждался. Эти замечания пришли мне в голову после, когда уже не мог я справиться. По крайней мере говорю прямо, без обиняков, как истинному таланту».
Прежде всего отметим, что Пушкин почувствовал лиризм «Горя от ума» – комедии в стихах, а не в прозе, а потому являющей в каждом персонаже тайное присутствие автора. Грибоедов «проговаривается» как автор не только в Чацком, но и в Фамусове, Скалозубе, Хлестовой, придавая всем героям комедии в той или иной мере качества и свойства своего ума. На это обстоятельство обратил внимание В. Г. Белинский, правда посчитав его слабостью комедии. Фамусов, например, «столь верный себе в каждом своем слове, изменяет иногда себе целыми речами», – замечает критик и приводит далее целый набор подтверждающих его мысль цитат из монологов Фамусова.
Сознавая, в отличие от Белинского, неизбежность лирического «проговаривания» автора в героях комедии, Пушкин всетаки высказывает сомнение в доброкачественности ума Чацкого. Пристало ли умному человеку «метать бисер» перед людьми, не способными понять его? Можно оправдать это влюбленностью Чацкого, которая, не получая удовлетворения, терзает душу героя и делает его невосприимчивым к сути окружающих людей. Можно объяснить безрассудную энергию его обличительства юношеской безоглядностью и энтузиазмом.
Аполлон Григорьев много лет спустя, в 1862 году, защищая Чацкого, писал: «Чацкий до сих пор единственное героическое лицо нашей литературы. Пушкин провозгласил его неумным человеком, но ведь героизмато он у него не отнял, да и не мог отнять. В уме его, то есть практичности ума людей закалки Чацкого, он мог разочароваться, но ведь не переставал же он никогда сочувствовать энергии падших борцов. „Бог помочь вам, друзья мои!“ – писал он к ним, отыскивая их сердцем всюду, даже „в мрачных пропастях земли“.
Успокойтесь: Чацкий менее, чем вы сами, верит в пользу своей проповеди, но в нем желчь накипела, в нем чувство правды оскорблено. А он еще, кроме того, влюблен… Знаете ли вы, как любят такие люди? – Не этою и не достойною мужчины любовью, которая поглощает все существование в мысль о любимом предмете и приносит в жертву этой мысли все, даже идею нравственного совершенствования: Чацкий любит страстно, безумно и говорит правду Софье, что „дышал я вами, жил, был занят непрерывно“. Но это значит только, что мысль о ней сливалась для него с каждым благородным помыслом или делом чести и добра».
В Софье, по Аполлону Григорьеву, Чацкий любит девушку, способную «понять, что „мир целый“ есть „прах и суета“ перед идеей правды и добра, или, по крайней мере, способную оценить это верование в любимом ею человеке. Такую только идеальную Софью он и любит; другой ему не надобно: другую он отринет и с разбитым сердцем пойдет „искать по свету, где оскорбленному есть чувству уголок“».
Аполлон Григорьев обращает внимание на общественную значимость основного конфликта комедии: в этом конфликте личное, психологическое, любовное органически сливается с общественным. Причем общественная проблематика комедии прямо вытекает из любовной: Чацкий страдает одновременно и от неразделенной любви, и от неразрешимого противоречия с обществом, с фамусовской Москвой. Аполлон Григорьев восхищается полнотою чувств Чацкого и в любви, и в ненависти к общественному злу. Во всем он порывист и безогляден, прям и чист душою. Он ненавидит деспотизм и рабство, глупость и бесчестье, подлость крепостников и преступную бесчеловечность крепостнических отношений. В Чацком отражаются вечные и непреходящие черты героической личности всех эпох и времен.
Эту мысль Аполлона Григорьева подхватит и разовьет Иван Александрович Гончаров в статье «Мильон терзаний»: «Каждое дело, требующее обновления, вызывает тень Чацкого – и кто бы ни были деятели, около какого бы человеческого дела ни группировались… им никуда не уйти от двух главных мотивов борьбы: от совета „учиться, на старших глядя“, с одной стороны, и от жажды стремиться от рутины к „свободной жизни“, вперед и вперед – с другой. Вот отчего не состарился до сих пор и едва ли состарится когданибудь грибоедовский Чацкий, а с ним и вся комедия. И литература не выбьется из магического круга, начертанного Грибоедовым, как только художник коснется борьбы понятий, смены поколений. Он… создаст видоизмененный образ Чацкого, как после сервантовского Дон Кихота и шекспировского Гамлета явились и являются бесконечные им подобия. В честных, горячих речах этих позднейших Чацких будут вечно слышаться грибоедовские мотивы и слова – и если не слова, то смысл и тон раздражительных монологов его Чацкого. От этой музыки здоровые герои в борьбе со старым не уйдут никогда. И в этом бессмертие стихов Грибоедова!»
Однако, когда Аполлон Григорьев переходит к определению исторического значения образа Чацкого, характер его критической оценки вновь сдвигается в сторону Пушкина и его сомнений относительно качества «декабристского» ума. «Чацкий, – говорит Григорьев, – кроме общего своего героического значения, имеет еще значение историческое. Он – порождение первой четверти русского XIX столетия… товарищ людей „вечной памяти двенадцатого года“, могущественная, еще верящая в себя и потому упрямая сила, готовая погибнуть в столкновении со средою, погибнуть хоть бы изза того, чтобы оставить по себе „страницу в истории“… Ему нет дела до того, что среда, с которой он борется, положительно неспособна не только понять его, но даже и отнестись к нему серьезно. Зато Грибоедову, как великому поэту, есть до этого дело. Недаром он назвал свою драму комедиею».
Грибоедов дает людям декабристского склада ума и характера горький урок. Он не выводит своего умного и пылкого оратораобличителя на площадь, не сталкивает его в героической схватке с политическими антагонистами. Он уводит Чацкого в глубину бытовой жизни и ставит его лицом к лицу с подлинным противником, силу которого декабризм недооценивал и не ощущал. Зло таилось, по Грибоедову, не в административном режиме и не в царизме как таковом: оно укоренилось в нравственных устоях целого сословия, на котором стояла и из которого вырастала российская государственность. И перед властной силой этих устоев просвещенный разум должен был почувствовать свою беспомощность.