Жерико плот медузы анализ картины. Жерико — Плот Медузы. В основу картины легла реальная история

«Плот Медузы». Теодора Жерико. 1818 - 1819 гг. Холст, масло.

Как бы ни был утомлен и пресыщен впечатлениями посетитель Лувра, он наверняка остановится в 77-м зале галереи "Денон" перед картиной «Плот "Медузы"» и, забыв усталость, начнет рассматривать огромное полотно. Публику, впервые увидевшую картину на выставке парижского Салона в августе 1819 года, она поражала не меньше, чем наших современников. Газеты писали, что толпы посетителей останавливались "перед этой пугающей картиной, которая притягивает каждый глаз". Парижанам, в отличие от сегодняшних зрителей, не надо было объяснять, что изобразил молодой живописец Теодор Жерико (1791 -1824). Хотя картина называлась "Сцена кораблекрушения", все безошибочно узнавали плот "Медузы", история которого была в то время известна каждому французу.

1. В основу картины легла реальная история

"Медуза" - французский 40-орудийный морской фрегат, который участвовал в сражениях во время наполеоновских войн начала 19-го века. Примечательно, что судно ничуть не пострадало во время этих морских сражений, а потерпело крушение, сев на мель в 1816 году во время экспедиции по колонизации Сенегала. Из-за нехватки шлюпок на борту матросы построили плот. Но лишь 10 человек из 147, которые перешли на плот, в конечном итоге выжили. Вскоре после этого Жерико и создал свою картину, почерпнув вдохновение из рассказов двух выживших.

2. История картины: расследование

Пребывая под впечатлением от трагической истории, Жерико не только взял интервью у выживших членов экипажа "Медузы", но и прочел все, что мог найти, об этой катастрофе. Жерико нарисовал десятки эскизов, экспериментировал с восковыми фигурами, воссоздавая ситуацию, изучал утонувших трупы в морге. В итоге, он тщательно спланировал буквально каждый элемент на своем шедевре.

3. Картина больше, чем кажется

Размеры картины - 4,91 × 7,16 метров. Т.е., "Плот Медузы" размером с настоящий 7-метровый плот, который был построен моряками.

4. Жерико пришлось даже реконструировать плот

Жерико построил реплику плота с "Медузы" в своей мастерской и использовал ее в качестве наглядной модели.

5. На картине "Плот Медузы" изображена последняя часть 13-дневного путешествия

На плоту было около 150 моряков с потерпевшего крушения корабля и большинство из них погибло жуткой смертью. В первую ночь случилось 20 смертей от самоубийства, драк, а также от того, что некоторых людей смывало за борт. Через 4 дня осталось всего 67 человек. Из-за голода многие из них начали практиковать каннибализм. На 8 день за борт выбросили наиболее слабых и раненых людей. К 17 июля 1816 года осталось в живых только 15 мужчин, когда на плот наткнулось судно "Аргус". Из них вскоре умерло еще 5 человек.

Мужчина на правой стороне плота с надеждой всматривается в горизонт в поисках спасения.

7. Картину считают историческим документом

Масштабность полотна, мелкие детали и подлинность истории заставляют многих искусствоведов считать, что "Плот Медузы" нужно классифицировать как исторический документ.

8. Жерико черпал вдохновение в творчестве Караваджо

Искусствоведы считают, что техника передачи света и тени на картине "Плот Медузы" очень похожа на религиозные полотна итальянского художника 16 века. Еще одной отсылкой к Караваджо являются героические позы моряков на картине.

9. "Плот медузы" - важная веха в жанре французского романтизма

Тщательное расследование, проведенное Жерико, а также приемы, используемые Караваджо, дали художнику возможность очень реалистично передать эмоции, а также сделать потрясающее сочетание реальности и трагического романтизма.

10. Ракурс "Плота Медузы" выбран, чтобы вызвать максимальное сопереживание

Благодаря эскизам, которые изначально делал Жерико, искусствоведы смогли отследить всю историю создания картины. Одним из основных изменений окончательного холста, по сравнению с первоначальными эскизами, является то, что был изменен ракурс. Изначально Жерико планировал нарисовать плот сверху. Но затем он посчитал, что ракурс сбоку (как будто в шаге от плота) вызовет большее сопереживание у зрителей.

11. Мнение критиков

Жерико дебютировал со своей картиной в Парижском салоне в 1819 году. Мнения критиков относительно полотна разошлись. Одни заявляли, что "картина поражает и от нее невозможно оторвать взгляд". Другие высказали свое негодование горами трупов: "Месье Жерико ошибся. Картина должна привлекать душу и взор, а не отталкивать".

12. Жерико переживал, что "Плот Медузы" будет провальным

Потратив очень много времени и усилий на картину, 27-летний художник почувствовал, что французский мир искусства не единогласно одобрил полотно после его дебюта. После первого дня выставки Жерико хотел даже снять картину и отдать ее другу.

13. Французские историки оценили картину по достоинству

После кораблекрушения, французское общество возмутилось некомпетентностью капитана судна и явной недостаточностью попыток спасения жертв крушения. Капитан был на одной из шлюпок, к которой был привязан плот. Когда стало очевидно, что тяжелый плот буксировать практически невозможно, капитан отдал приказ обрезать веревки. 147 людей оказались обречены на смерть. После появления картины со сценой гибели моряков, весь мир узнал о его поступке. Историк и публицист Жюль Мишле подытожил скандал вокруг картины меткой фразой: «Это сама Франция, это наше общество погружено на плот “Медузы”».

Хотя полотно сегодня известно, как "Плот Медузы", изначально оно носило гораздо менее провокационное название: "Сцена кораблекрушения". Но это никого не ввело в заблуждение, поскольку трагедия была у всех на устах. Художник в итоге принял решение переименовать картину.

15. Жерико не дожил до того дня, когда его картина стала знаменитой

После выставке в Лувре "Плот Медузы" выиграл конкурс, проведенный музеем. Тем не менее, Жерико был расстроен, поскольку музей не захотел добавить полотно в свою национальную галерею. К сожалению, Жерико умер в 32 года и не дожил до того момента, когда куратор Лувра внес картину в коллекцию музея. С тех пор "Плот Медузы" считается шедевром в течение почти 200 лет.

Париж. Лувр. На первом этаже галереи "Денон" взору посетителей представлено впечатляющее своим размером, не менее завораживающее своей реалистичностью и пугающее трагичностью

полотно Теодора Жерико "Плот "Медузы".

Париж, Лувр, галерея "Денон", 1 этаж, 77 зал

Катастрофа человечества в контексте изобразительного искусства и художественной литературы.

Картина «Плот «Медузы» принадлежит кисти французского художника эпохи романтизма Теодора Жерико. В основе сюжета лежит реальное историческое событие – кораблекрушение фрегата «Медуза», случившееся у берегов Африканской Республики Сенегал 2 июля 1816 года. В попытках спастись на плоту из 165 человек экипажа лишь пятнадцати из них удалось выжить. Кистью Теодора Жерико был запечатлен момент наивысшего эмоционального напряжения – последний день скитаний плота в открытом море, когда выжившие впервые заметили корабль «Аргус».

Теодор Жерико, Плот «Медузы», Лувр, Париж, 1819

Реконструкция плота "Медуза" Теодором Жерико

Идея написать картину пришла Теодору Жерико после того, как он прочитал отчет Александра Корреара и Анри Савиньи, которые оказались в числе выживших. Художник отыскал спасенного плотника с «Медузы», чтобы тот сделал для него модель оригинального сооружения, разместив на ней восковые фигуры уцелевших. Его натурщиками выступили живые люди: Савиньи, Корреар, сам плотник, и Делакруа, с которого написана фигура мертвеца, лежащего вниз лицом с вытянутой левой рукой.

Мы должны понять ее, эту катастрофу, а чтобы понять, надо ее себе представить. Отсюда и
возникает нужда в изобразительных искусствах.

Английский писатель XX века Джулиан Барнс в своем романе «История мира в 10 ½ главах» в 5 главе «Кораблекрушение» представляет читателю описание картины «Плот «Медузы». Барнс рассматривает катастрофу с двух позиций - с позиции, как он видит историческое событие, гибель фрегата «Медуза», и с позиции, как оно изображено на картине Теодора Жерико, представляя собой своеобразный анализ достоверности отображения исторического события в искусстве.

Но еще мы стремимся оправдать
и простить, хотя бы отчасти. Зачем он понадобился, этот безумный выверт
Природы, этот сумасшедший человеческий миг? Что ж, по крайней мере, благодаря ему родилось произведение искусства.

Может быть, именно в этом
главный смысл катастрофы.

Джулиан Барнс делает акцент не на героизме потерпевших кораблекрушение, а на катастрофе человеческого духа, как люди впадали в отчаяние, сходили с ума, бредили, как люди в силу жестокой реальности превращались из благородных человеческих существ в животных, поддаваясь своим примитивным потребностям, и выделяет момент борьбы человека за свою жизнь, где нет место благородству, состраданию и помощи.

165 человек оказались на плоту «Медуза» в беспомощном положении без возможности им управлять, без еды и воды, что в скором времени сломило их психически: одни добровольно бросались в объятия смерти, другие безжалостно убивали себе подобных в надежде спастись самим. Все они находились на одном плоту, не имея возможности сдвинуться хоть на миллиметр, что порождало буйные мятежи и беспощадные битвы, когда людей бросали в море, избивали, закалывали, когда они набрасывались друг друга и вгрызались зубами. Все доходило до такой крайности, что оголодавшие и обезумевшие потерпевшие начали питаться человеческим мясом. Барнс особенно выделяет тему каннибализма при описании кораблекрушения, показывая, как катастрофа уподобила человека животному.

По мнению Джулиана Барнса, сцена кораблекрушения картины "Плот "Медузы" иллюстрирует момент первого появления корабля, когда у пятнадцати выживших человек появляется надежда на спасение, но это - не момент перед их спасением, а скорее те полчаса, которые они провели в мучительном ожидании. На картине не отображены многие детали трагедии: ни момент спасения, ни каннибализм и массовые убийства, ни мятежи, и даже момент появления белой бабочки отсутствует. Сам же Барнс говорит о порхающей белой бабочке, как о некоем знамении Неба, символе спасения, в который поверили даже скептики, и считает ее необходимой составляющей сюжета кораблекрушения.

С моей точки зрения, белое просветление неба по линии горизонта на картине как раз можно интерпретировать как появление бабочки. Что касается элементов каннибализма, то Жерико действительно не изобразил на картине шокирующих сцен трупов и пожирающих их мясо людей, но на картине можно заметить двух мужчин, один из которых вцепился зубами в спину другому.

Что может быть хуже величайшего отчаяния и бесконечной надежды в одном лице?

Джулиан Барнс объясняет гибель фрегата «Медуза» как катастрофу человечества, когда потерпевшие теряют свою человечность в силу тяжелейших обстоятельств, когда одни выживают за счёт других. Отражение этой проблемы можно увидеть и на картине Жерико в образе живых людей, смотрящих вдаль с надеждой на спасение и изнеможенных людей, для которых единственным спасением становится смерть.

Плот "Медузы"

Кликните по изображению, чтобы просмотреть более крупную версию изображения "Плот "Медузы"".

Название: Плот "Медузы"
(1791-1824)
Нарисована в 1818 - 1819 гг.
Масло на холсте - В: 4.91 м; Д: 7.16 м
Париж, Лувр © RMN

Идея создания картины появилась в результате события, которое произошло в июле 1816 г., когда фрегат "Медуза" отплыл на Сенегал. Экспедиция, которой командовал старый эмигрант Хюжес Дюрой де Шомарей, была послана колонизировать африканские земли. Но 2 июля путешествие трагически окончилось кораблекрушением на Аргуинских рифах возле мыса Бланк. Здесь и началась ужасная одиссея. Спасательные шлюпки слишком малы, поэтому был собран плот, прозванный "машиной". Сто пятьдесят человек собралось на площади семьдесят на пять футов. Штормовое море - или ножи пассажиров - вскоре оборвало веревки, связывающие плот с поддерживающими его спасательными шлюпками. Выжило лишь десять человек. Публика потрясена этой драмой, имевшей немедленные политические последствия. В конце 1817 г. двое из выживших, Коррар и Савиньи, публикуют описание перенесенных испытаний, которое вдохновляет Жерико . Его картина, выставленная на Салоне 1819 г. под названием "Сцена кораблекрушения" - которое никого не обмануло - не прошла незамеченной.

На протяжении тринадцати дней плавания произошла настоящая трагедия в пяти актах: мятеж, приведший к тому, что оставшиеся в живых убивали друг друга, каннибализм истерзанных голодом людей, появившаяся надежда, когда они увидели парус на горизонте, отчаянные призывы к кораблю ("Аргус"), который медленно уплывает прочь, и последняя сцена спасения. Таковы пять эпизодов, над которыми работал Жерико . Он собирает зарисовки персонажей и композиций (всего насчитано 108, но многие другие были уничтожены), и, в конце концов, выбирает сцену, когда потерпевшие крушение впервые увидели "Аргус", когда трудно очертить грань между ужасом и надеждой, концом кошмарных испытаний, смешанным со всей патетичностью жестокости напрасной иллюзии (так как корабль уплывает). Сильнейшая надежда тонет в глубинах зла: возможно, именно это придает "Плоту с "Медузы"" такую силу. Критик пишет: "Жерико в конце концов нашел совершенное сочетание, взаимопроникновение ужаса и надежды, смерти и воскрешения, когда над волнами, в потоке света, который разрушает галлюцинации даже столь ослабленных умов, появляется белый парус".

Художник-реалист, Жерико проводит тщательные исследования и расширяет круг изучаемых предметов. Его цель - визуализировать сцену, которой у него есть только описание, довольно классическая ситуация для художника. Но Жерико не пытается отобразить ни историческую сцену, ни древний мифологический сюжет, но горячее, жгучее современное событие. Он не пытается вообразить сцену, но поставить, в почти театральном смысле слова, настоящий факт. Здесь нет никакой идеализации, а лишь полновесная аутентичность. Чтобы нарисовать "Плот с "Медузы"", Жерико собирается пережить кораблекрушение изнутри через описания, сделанные Корраром и Савиньи, с которыми он сближается на протяжении всего подготовительного периода. Он проводит несколько исследований их истории, но, кроме всего прочего, он прислушивается к ним, никогда не уставая слушать о ужасных инцидентах: "Его интересовало все; он хотел знать все", - говорит свидетель.

Картина, "радующая стервятников", - этот комментарий журналиста того времени - не просто явное выражение отвращения, это должно дать понять, какую предварительную работу провел Жерико , чтобы придать своей картине всю ее эмоциональную мощь. Среди многочисленных предварительных исследований, выделяется своей важностью и кажущейся бесполезностью основная концепция: зарисовки трупов, ободранных тел, портреты сумасшедших и умирающих людей, больные с отсеченными членами, но все еще живые. Огромная студия, которую он вынужден был снять в Фабурж дю Рул, чтобы установить громадный холст, превратилась в настоящий морг, "образцы" для которого он получал из близлежащего госпиталя Божон. "Он настаивал на работе в этом склепе, где наиболее преданные и дерзкие его друзья едва могли выдержать вонь хоть короткое время" (Шарль Клемен). В некой разновидности аскетизма, в своем интимном морге, он отслеживал страдания, написанные на лицах, знакомился со смертью: как будто бы он пытался воссоздать в студии, перед все еще пустым экраном гигантского белого холста, реальность кораблекрушения.

Однако, что же осталось из этих предварительных исследований на законченной картине? Эпизод каннибализма исчез, как будто его следы смыло морем. Никаких ран на мертвых телах: напротив, они молоды и прекрасны. Да, бледны, но их кожа не засохла, они не разлагаются. На телах живых нет следов какого-либо истощения: самое большее, это те выражения, которые могут демонстрировать худые, усталые лица. Хотел ли Жерико пощадить публику, расположения которой добивался и каковое могло бы улетучиться при виде слишком болезненной картины? Как бы то ни было, если видимые следы были и вытерты, но все же картина пронизана скрытой болезненностью, которую можно даже почувствовать (что и вызвало комментарий журналиста) в молчаливых тонах и жутком освещении. Именно это придает картине полную эмоциональную силу. Картина обращается скорее к телу и чувствам, нежели к разуму.

Жерико потратил массу времени, создавая сложную композицию картины: задача - превратить современное событие в универсальное символическое видение.

По мере того, как проект продвигался, Жерико изменял позы, добавлял персонажей, в основном трупы. Когда картина была закончена, он перенес ее в новое помещение: заметив небольшое пятно в правом углу, он немедленно рисует на этом месте тело, плывущее в открытом море. Придав картине баланс, это тело завершает дуговую арку, связывающую четыре безжизненных тела на переднем плане: это первая сильная линия картины, сфера смерти.

Именно на этом пьедестале построено две пирамиды, охватывающие две противоположные динамики происходящей трагедии. Первая, связывающая персонажей с правой стороны, их вытянутые руки, машущие тряпками, - это пирамида надежды. Она проходит как динамическая диагональная ось, суммирующая эпос в переходе от смерти к надежде:
- внизу слева, два безжизненных тела.
- затем размышляющий персонаж, который, что весьма важно, повернувшийся спиной к "Аргусу". Надежды не достаточно, чтобы стереть ужасы путешествия. Вместе с двумя инертными телами, он завершает пораженное смертью трио (физически или умственно). Это - прошлое.
- центральная часть диагональной оси выполнена тремя другими персонажами, которые воплощают три стадии от опустошения к надежде: первый всего лишь повернул голову к человеческой пирамиде, второй уже поднимается; его лицо, на которое падает свет, - это лицо отшатнувшегося человека, в то время как третий переходит с позы к движению, на коленях, с вытянутыми руками. Это - настоящее.
- в конце концов, вокруг бочки, треугольником выполнена последняя группа, венчающая пирамиду. Вся надежда выражена нелепыми тряпками, развевающимися на ветру. Это уже будущее.

На заднем плане апокалипсиса и давящей темноты - светлая диагональная ось, символизирующая воскрешение мертвых. Остается некая невидимая часть, все еще воплощающая мрак и болезненность: утонувшая голова персонажа, добавленного в последнюю минуту, тело которого отслеживает противоположную диагональ.

Мачта, левая половина паруса и веревка справа составляют вторую пирамиду. Тогда как масса тел оттягивает композицию с центра направо, к исчезающей точке, сконцентрированной на корабле на горизонте, парус, напротив, развевается налево: ветер утягивает плот в другую сторону. Баланс композиции, таким образом, заключает в себе борьбу двух противоположных сил, человеческой надежды и ярости стихии. Эта вторая, нематериальная диагональная ось, - это ось судьбы. Она проходит слабой нотой в изображении надежды, что делает ее хрупкой и иллюзорной.

Сравнение трех фаз композиции прекрасно отображает исследования критической точки художником - максимум символического напряжения. От одной версии к другой, количество трупов возрастает, небо становится все более угрожающим, волны - выше. Напротив, "Аргус", хорошо различимый на первой зарисовке, гораздо дальше на второй и превращается в крошечный парус в окончательном варианте: почти мираж. Громадные волны, окружающие плот, уже сами по себе не дадут морякам на судне заметить плот. В то же время потерпевшие кораблекрушение, с другой стороны, демонстрируют все более и более проявляющийся подъем. Просто стоя в первой версии, они уже толпятся вокруг бочки во второй, что приведет к окончательной пирамиде. Эти три версии можно читать как хронологическую последовательность: внезапно появившийся корабль медленно уплывает прочь, несмотря на все более отчаянные попытки пассажиров плота привлечь к себе внимание. Здесь Жерико , кажется, играет в жестокую игру, чтобы уловить крайний предел, где касаются надежда и отчаяние.

Благодаря эффектам композиции реализм переходит в символизм: "Плот с "Медузы"" действительно становится аллегорией абсурдности состояния человека, пойманного в момент выражения надежды.

Уже в феврале 1817 Хюжес Дюрой де Шомарей был осужден и приговорен пэрами в Рошфоре. Суд над его некомпетентностью становится судом над эмигрантами, и, следовательно, судом над монархией. Луи XVIII обвинен в том, что поручил эту экспедицию некомпетентному человеку, который не плавал двадцать пять лет, и только потому, что тот был преданным роялистом. Это кораблекрушение накаляет политические страсти и способствует подъему либеральной оппозиции. Говорят, описание Коррара и Савиньи все более и более стало напоминать памфлет. С этого момента, что же можно подумать о картине Жерико?

Она была принята со смешанными чувствами на Салоне 1819 г., но никто не остался безразличным. "Толпа вначале останавливается - перед этой пугающей картиной, которая "притягивает каждый глаз"", - пишут газеты. Под эстетическими комментариями можно почувствовать политический подтекст. Законодатели бранят Жерико за то, что он занял позицию против политической власти. Что касается Жала, пылкого поклонника, то он приветствует политическую картину, либеральный манифест, так, как только можно приветствовать своевременное произведение. Было ли так задумано Жерико?

Одна деталь подчеркивает социальную значимость работы: среди персонажей, символизирующих надежду, есть три негра, особенно выделяется один, венчающий пирамиду. Если считать, что цель экспедиции "Медузы" - создать поселение на Сенегале, эта деталь является более, чем недвусмысленной. Кораблекрушение, разрушающее расовую или социальную иерархию, объединяет человечество в совместном страдании. Нападая на современность, картина развивается в настоящее политическое событие. В соответствии с Мишеле: "Он усадил на плот с "Медузы" все наше общество".

Однако, каково же действительное влияние этой картины, о которой Луи XVIII сказал: "Это, месье Жерико , - не то ли кораблекрушение, в котором утонет создавший его художник?" Искусство может охватывать современные события, но должно ими и оцениваться: таким образом, значимость картины лежит в ее эстетичности и Салон 1819 г. доказывает это. Сторонники классицизма продемонстрировали крайнее отвращение, испытываемое к картине, в которой они увидели не что иное, как "кучу трупов", а не великий идеал реалистического мастерства. Но некоторые из поклонников Давида отозвались о ней, как о картине, имеющей "весьма необычную живость".

Как бы то ни было, Жерико оживил энтузиазм будущих романтиков. Картина содержит анекдот: мертвец, лежащий на животе с протянутой рукой, расположенный в центре, не кто иной как... Делакруа, который позировал для "Плота" и признает в Жерико мастера. Здесь Жерико явно открывает романтическую эру, и его мощь, его изобразительный гений возвещает о приходе новых мастеров.

Тем не менее, печальная судьба для столь противоречивого объекта: расстроенный реакцией Парижа, в 1820 г. Жерико подписал контракт с английским менеджером о выставке "Плота с "Медузы"" на ярмарке. Переезжая из города в город, работа в конце концов принесла автору небольшое состояние, и главным образом, утешение.

Жерико ПЛОТ "МЕДУЗЫ" Gericault: Radeau de la Meduse

В июле 1816 г. близ островов Зелёного Мыса корабль «Медуза» под командованием неопытного капитана, получившего должность по протекции, сел на мель. Капитан и его приближённые уплыли в шлюпках, бросив на произвол судьбы плот со ста пятьюдесятью матросами и пассажирами, из которых выжило только пятнадцать человек. Взволнованный этим событием известный представитель романтизма Теодор Жерико задумал создать картину, изображающую не столько отчаяние и надежду потерпевших кораблекрушение, сколько жестокость, глупость и несправедливость французского общества, которое, предав революцию, изменило идеалам «Свободы, равенства и братства».

Еще недавно друзья удивлялись смелости его замысла и были даже готовы отговорить художника от дерзкой затеи. Но Теодор был непреклонен.

Поймите же наконец! - горячился он. - На протяжении тринадцати суток несчастные носились на плоту в океане». Из ста сорока семи человек только пятнадцать остались в живых. Полуобезумевшие и обессиленные, они были найдены среди трупов своих погибших товарищей. И все это по вине вздорного капитана, старого монархиста, который был восстановлен в правах в 1815 году после падения Наполеона, хотя не плавал уже более двадцати лет! Именно по его приказу плот с людьми был брошен не произвол судьбы. Нет, я напишу большую картину, и вы поймете, что такое трусость аристократов, столь близких сердцу нашего благословенного Людовика XVIII...

Молодой художник с жаром берется за работу. В госпитале Монж он делал этюды прямо у постелей больных. Но чтобы придать творению реалистичность, надо знать все, что произошло на этом адском плоту. Он встречается с Корреаром, простым матросом, и Савиньи, вторым хирургом фрегата «Медуза», пережившими страшную драму. Назойливая мысль сверлит мозг: если они выжили, то почему? Как трудно отделить правду от лжи в нагромождении фактов, легенд, слухов и сплетен!

Мы следовали кильватерной колонной из четырех кораблей, чтобы доставить новый французский гарнизон в Сен-Луи-дю-Сенегаль. Где это видано, мосье Жерико, чтобы потерять из виду позади идущие корабли? А все капитан Шомаре. Ничтожный и спесивый человек, он создал на борту «Медузы» невыносимую атмосферу: старый эмигрант-монархист, к тому же бездарный моряк, он пользовался любым поводом, чтобы унизить офицеров. Отлично помню, как на пути к Мадейре по приказу Шомаре в открытом море был оставлен без помощи маленький юнга, случайно свалившийся за борт...

Корреар перебивает Савиньи:

Капитан даже не знал, где мы находимся! Когда «Медуза» села на мель Арген, он думал, что корабль в ста милях от нее! Людям пришлось покинуть фрегат, но боже, какой беспорядок царил при этом! Нерешительность капитана сторицей передалась остальным. При высадке с корабля невероятная. Паника охватила команду, пассажиров и солдат. Четыреста человек с трудом разместились в шести шлюпках и на бревнах наспех сколоченного плота. Солдаты дрались прикладами, чтобы занять места раньше пассажиров. Плот размером двадцать на семь метров то и дело кренился в стороны под тяжестью ста сорока семи человек. Вначале шлюпки взяли его на буксир, но затем, не предупредив, обрубили канаты...

Не упустить, скорее записать каждое слово! В силах ли он будет воссоздать страшный момент, когда оцепеневшая толпа обреченных видит, как обрубают канат!

Ему кажется, будто он сам переживает отчаяние людей, брошенных на произвол судьбы в открытом океане. Изредка он делает наброски с лица и жестов Корреара.

Художник едет в Гавр посмотреть на море, которое никогда не писал, и разыскивает там плотника с «Медузы». Он привозит его в Париж, чтобы тот в его мастерской построил точно такой же плот, какой он когда-то связал из бревен на мели Арген. Затягивая узлы на пеньковых тросах, моряк рассказывает:

В первую ночь двадцати человек упали в море.

Офицеры?

О нет, - отвечает плотник, мрачно усмехаясь. - Эти господа были посредине плота. На другой день три пассажира бросились в воду, чтобы покончить с собой. Под вечер вспыхнул первый мятеж: недовольные восстали против офицеров. Ночь напролет на плоту люди дрались, в ход пошли ножи, палки, кулаки.

Приходится, как клещами, вытягивать из памяти очевидца подробность за подробностью. Одно за другим слова этого человека рисуют перед внутренним оком художника чей-то жест или позу.

На четвертый день нас оставалось шестьдесят три, - продолжает плотник. - Обезумевшие люди ползали по палубе и кусали друг друга за ноги. Кое-кто бредил. На восьмой день на плоту было уже только двадцать семь человек. Мари-Зинаидаида, маркитантка из Сенегала, умерла в тот же вечер... и ее тело...

Словно не замечая замешательства плотника, Теодор настойчиво спрашивает:

Что вы ели? Что вы пили?

Там было пять бочонков с вином. Некоторые пытались пить морскую воду. Что касается еды...

Воцаряется тягостное молчание. Плотник о чем-то умалчивает, и, видимо, неспроста.

Когда вас нашел «Аргус», на веревках сушились куски мяса. Откуда они взялись?

На плот падали летучие рыбы. Мы пожирали их сырыми...

Но ведь вы ели... трупы людей!

Моряк опускает голову.

На одиннадцатый день было принято бесчеловечное решение. Наши раненные съедали порции других. Поэтому их бросили в море. Покрытые язвами, одурманенные голодом и солнцем, мы ничего не соображали. Наконец, на двенадцатый день мы увидели парус. О, это выглядело как мираж. Никто уже не верил в спасение. А те, кто еще хранил хоть каплю надежды, лежали в полном изнеможении. Только Жан-Шарль, матрос-негр, стал размахивать рубашкой...

Вот как! Этот бедняга, которого все презирали за черный цвет кожи, имел больше присутствия духа, чем другие! Обязательно нарисовать, как он зовет спасительный корабль.

Увы, «Аргус» нас не увидел. Мы орали как оглашенные из последних сил, размахивали руками. Смешно: как будто за десять миль могли разглядеть жалкую скорлупку среди бескрайних просторов океана! Люди потеряли всякую надежду...

Теперь надо заставить старика вспомнить положение каждого из оставшихся на плоту, их одежду.

Прошла еще одна сумасшедшая ночь. Но вот провидение, должно быть, сжалилось над нами. Назавтра «Аргус» случайно заметил нас и подобрал...

Жерико уже видит всю сцену.

Теперь только расставить натурщиков по местам и придать им нужные позы. Негр Жозеф, профессиональный натурщик, играет роль Жана-Шарля. Делакруа позирует, изображая другого страдальца. Жерико пишет в каком-то исступлении. Он требует от всех абсолютной тишины и прерывает работу лишь затем, чтобы пойти в госпиталь, сделать там портрет умирающего.

Поехав навестить сына, Жерико встречает своего друга Лебрена, больного желтухой, и тотчас набрасывает эскиз. Ему нужен особый типаж - достаточно мрачный, чтобы отразить переживания отца, у которого на коленях лежит мертвый сын...

В 1819 году двухлетний труд завершен. Но перед тем, как отправить картину на выставку, художник еще и еще раз всматривается в огромное полотно. Справа видна дыра в плоту. За одну ночь появляется изображение полуобнаженного человека, погруженного в воду.

И вот, наконец, выставка. Члены жюри пришли оценить необычное творение.
Затянутые в сюртуки и скованные высокими тугими галстуками, они не скрывают
своего негодования.

Зачем потребовалось изображать именно эту гадость? Неужели иссякли антич-ные сюжеты? Написал бы Цезаря, Горация, что ли, или Брута - словом, что-нибудь классическое, - брюзжит один.

Мы не можем согласиться с названием «Плот «Медузы», - заключает председатель жюри. - Это нанесет неслыханное оскорбление чести королевского флота, авторитету морской администрации. Пусть наречет картину «Сцена кораблекрушения».

Жерико не возражает, ибо знает: молодежи все равно известна история бедствия. Катастрофа «Медузы», бездарность ее командира не сходят с уст публики. На открытии салона вокруг картины Жерико жадно толпится народ.

Это обвинение, брошенное в лицо режиму, - поговаривают журналисты.

Картину Теодора Жерико жюри относит к XI классу. После салона ее вешают в угол, подальше от любопытных глаз. Государство отказывается купить ее для музея, хотя Жерико, работавший над нею два года, отчаянно нуждается в деньгах.

Покажем «Медузу» в Англии, - неожиданно предлагает английский импресарио Баллок. - Мои соотечественники без ума от морских сюжетов и всегда рады позлословить по адресу французских моряков.

Жерико надеется на признание у английской публики. Он сопровождает картину в Лондон и другие города Англии. С радостью видит он давку у своей картины и вслушивается в комментарии знатоков.

На родине Жерико ожидает сюрприз: сенсационный шум вокруг его детища. Капитан де Шомаре вынужден предстать перед военным судом. Изо всех сил выуживают адвокаты «смягчающие обстоятельства». И вот морской трибунал приговаривает подсудимого к... трем годам тюрьмы. Что ж из того, что из-за его трусости погибло 130 человек? Ведь он старый заслуженный монархист, верноподданный короля, каких мало.

Выйдя из заключения, Шомаре думает: «Наконец-то можно все забыть!» Но до самого смертного часа, на протяжении еще 20 лет своей жизни, он не мог выйти из дому, чтобы его не окружили жители деревни, выкрикивавшие оскорбления подлому трусу.

Картина Жака Луи Давида «Клятва Горациев» является поворотной в истории европейской живописи. Стилистически она еще принадлежит к классицизму; это стиль, ориентированный на Античность, и на первый взгляд эта ориентация у Давида сохраняется. «Клятва Горациев» написана на сюжет о том, как римские патриоты три брата Горация были выбраны, чтобы сразиться с представителями враждебного города Альба-Лонги братьями Куриациями. Эта история есть у Тита Ливия и Диодора Сицилийского, на ее сюжет написал трагедию Пьер Корнель.

«Но именно клятва Горациев отсутствует в этих классических текстах. <...> Именно Давид превращает клятву в центральный эпизод трагедии. Старик держит три меча. Он стоит в центре, он представляет собой ось картины. Слева от него — три сына, сливающиеся в одну фигуру, справа — три женщины. Эта картина потрясающе проста. До Давида классицизм при всей своей ориентации на Рафаэля и Грецию не смог найти такого сурового, простого мужского языка для выражения гражданских ценностей. Давид словно услышал то, что говорил Дидро, который не успел увидеть это полотно: „Писать надо так, как говорили в Спарте“».

Илья Доронченков

Во времена Давида Античность впервые стала осязаемой благодаря археологическому открытию Помпеи. До него Античность была суммой текстов древних авторов — Гомера, Вергилия и других — и нескольких десятков или сотен неидеально сохранившихся скульптур. Теперь она стала осязаемой, вплоть до мебели и бус.

«Но ничего этого нет в картине Давида. В ней Античность поразительным образом сведена не столько к антуражу (шлемы, неправильные мечи, тоги, колонны), сколько к духу первобытной яростной простоты».

Илья Доронченков

Давид тщательно срежиссировал появление своего шедевра. Он написал и выставил его в Риме, собрав там восторженную критику, а затем отправил письмо французскому покровителю. В нем художник сообщал, что в какой-то момент перестал писать картину для короля и стал писать ее для себя, и, в частности, решил делать ее не квадратной, как требовалось для Парижского салона, а прямоугольной. Как художник и рассчитывал, слухи и письмо подогрели общественный ажиотаж, картине забронировали выгодное место на уже открывшемся Салоне.

«И вот, с опозданием картина водружается на место и выделяется как единственная. Если бы она была квадратная, ее бы повесили в ряд остальных. А изменив размер, Давид превратил ее в уникальную. Это был очень властный художнический жест. С одной стороны, он заявлял себя как главного в создании полотна. С другой — он приковывал к этой картине всеобщее внимание».

Илья Доронченков

У картины есть и еще один важный смысл, который делает ее шедевром на все времена:

«Это полотно обращается не к личности — оно обращается к человеку, стоящему в строю. Это команда. И это команда к человеку, который сначала действует, а потом размышляет. Давид очень правильно показал два непересекающихся, абсолютно трагически разделенных мира — мир действующих мужчин и мир страдающих женщин. И вот это сопоставление — очень энергичное и красивое — показывает тот ужас, который на самом деле стоит за историей Горациев и за этой картиной. А поскольку этот ужас универсален, то и „Клятва Горациев“ никуда от нас не уйдет».

Илья Доронченков  

Конспект

В 1816 году у берегов Сенегала потерпел крушение французский фрегат «Медуза». 140 пассажиров покинули бриг на плоту, но спаслись только 15; чтобы выжить в 12-дневном скитании по волнам, им пришлось прибегнуть к каннибализму. Во французском обществе разразился скандал; виновным в катастрофе признали некомпетентного капитана, роялиста по убеждениям.

«Для либерального французского общества катастрофа фрегата „Медуза“, гибель корабля, который для христианского человека символизирует сообщество (сперва церковь, а теперь нацию), стала символом, очень дурным знаком начинающегося нового режима Реставрации».

Илья Доронченков

В 1818 году молодой художник Теодор Жерико, искавший достойную тему, прочел книгу выживших и приступил к работе над своей картиной. В 1819 году картина была выставлена на Парижском салоне и стала хитом, символом романтизма в живописи. Жерико быстро отказался от намерения изобразить самое соблазнительное — сцену каннибализма; не стал он показывать поножовщину, отчаяние или сам момент спасения.

«Постепенно он выбрал единственно верный момент. Это момент максимальной надежды и максимальной неуверенности. Это момент, когда уцелевшие на плоту люди впервые видят на горизонте бриг „Аргус“, который сначала прошел мимо плота (он его не заметил).
И лишь потом, идя встречным курсом, наткнулся на него. На эскизе, где идея уже найдена, „Аргус“ заметен, а в картине он превращается в маленькую точку на горизонте, исчезающую, которая притягивает к себе взгляд, но как бы и не существует».

Илья Доронченков

Жерико отказывается от натурализма: вместо изможденных тел у него на картине прекрасные мужественные атлеты. Но это не идеализация, это универсализация: картина не про конкретных пассажиров «Медузы», она про всех.

«Жерико рассыпает на переднем плане мертвецов. Это не он придумал: французская молодежь бредила мертвецами и израненными телами. Это возбуждало, било по нервам, разрушало условности: классицист не может показывать безобразное и ужасное, а мы будем. Но у этих трупов есть еще одно значение. Посмотрите, что творится в середине картины: там буря, там воронка, в которую втягивается взгляд. И по телам зритель, стоящий прямо перед картиной, шагает на этот плот. Мы все там».

Илья Доронченков

Картина Жерико работает по-новому: она обращена не к армии зрителей, а к каждому человеку, каждый приглашен на плот. И океан — это не просто океан потерянных надежд 1816 года. Это удел человеческий. 

Конспект

К 1814 году Франция подустала от Наполеона, и приход Бурбонов был воспринят с облегчением. Однако многие политические свободы были отменены, началась Реставрация, и к концу 1820-х молодое поколение стало осознавать онтологическую бездарность власти.

«Эжен Делакруа принадлежал к той прослойке французской элиты, которая поднялась при Наполеоне и была оттеснена Бурбонами. Но тем не менее он был обласкан: он получил золотую медаль за первую же свою картину в Салоне, „Ладья Данте“, в 1822 году. А в 1824-м выступил с картиной „Резня на Хиосе“, изображающей этническую чистку, когда греческое население острова Хиос во время греческой войны за независимость было депортировано и уничтожено. Это первая ласточка политического либерализма в живописи, который касался пока еще очень далеких стран».

Илья Доронченков

В июле 1830 года Карл X издал несколько законов, серьезно ограничивающих политические свободы, и направил войска громить типографию оппозиционной газеты. Но парижане ответили стрельбой, город покрылся баррикадами, и за «Три славных дня» режим Бурбонов пал.

На знаменитой картине Делакруа, посвященной революционным событиям 1830 года, представлены разные социальные слои: щеголь в цилиндре, мальчишка-босяк, рабочий в рубахе. Но главная, конечно, — молодая прекрасная женщина с обнаженной грудью и плечом.

«У Делакруа получается здесь то, чего почти никогда не получается у художников XIX века, все более реалистически мыслящих. Ему удается в одной картине — очень патетической, очень романтической, очень звучной — соединить реальность, физически осязаемую и брутальную, (посмотрите на любимые романтиками трупы на переднем плане) и символы. Потому что эта полнокровная женщина — это, конечно, сама Свобода. Политическое развитие начиная с XVIII века поставило перед художниками необходимость визуализировать то, чего нельзя увидеть. Как ты можешь увидеть свободу? Христианские ценности доносятся до человека через очень человеческое — через жизнь Христа и его страдания. А такие политические абстракции, как свобода, равенство, братство, не имеют облика. И вот Делакруа, пожалуй, первый и как бы не единственный, кто, в общем, успешно с этой задачей справился: мы теперь знаем, как свобода выглядит».

Илья Доронченков

Один из политических символов на картине — это фригийский колпак на голове у девушки, постоянный геральдический символ демократии. Другой говорящий мотив — нагота.

«Нагота издавна ассоциируется с естественностью и с природой, а в XVIII веке эта ассоциация была форсирована. История Французской революции даже знает уникальный перформанс, когда в соборе Парижской Богоматери обнаженная актриса французского театра изображала природу. А природа — это свобода, это естественность. И вот что, оказывается, эта осязаемая, чувственная, привлекательная женщина обозначает. Она обозначает естественную вольность».

Илья Доронченков

Хотя эта картина прославила Делакруа, вскоре ее надолго убрали с глаз, и понятно почему. Стоящий перед ней зритель оказывается в положении тех, кого атакует Свобода, кого атакует революция. На неудержимое движение, которое сомнет тебя, смотреть очень неуютно. 

Конспект

2 мая 1808 года в Мадриде вспыхнул антинаполеоновский мятеж, город оказался в руках протестующих, однако уже к вечеру на 3-е число в окрестностях испанской столицы шли массовые расстрелы повстанцев. Эти события вскоре привели к партизанской войне, длившейся шесть лет. Когда она закончится, живописцу Франсиско Гойе будут заказаны две картины, чтобы увековечить восстание. Первая — «Восстание 2 мая 1808 года в Мадриде».

«Гойя действительно изображает момент начала атаки — тот первый удар навахой, который начал войну. Именно эта спрессованность момента здесь исключительно важна. Он как будто бы приближает камеру, от панорамы он переходит к исключительно близкому плану, чего тоже не было в такой степени до него. Есть и еще одна волнующая вещь: ощущение хаоса и поножовщины здесь чрезвычайно важно. Тут нет человека, которого ты жалеешь. Есть жертвы и есть убийцы. И эти убийцы с налитыми кровью глазами, испанские патриоты, в общем, занимаются мясницким делом».

Илья Доронченков

На второй картине персонажи меняются местами: те, кого режут на первой картине, на второй расстреливают тех, кто их резал. И моральная амбивалентность уличной схватки сменяется моральной ясностью: Гойя на стороне тех, кто восстал и погибает.

«Враги теперь разведены. Справа те, кто будет жить. Это череда людей в униформе с ружьями, абсолютно одинаковых, еще более одинаковых, чем братья Горации у Давида. У них не видно лиц, и их киверы делают их похожими на машины, на роботов. Это не человеческие фигуры. Они черным силуэтом выделяются в ночном мраке на фоне заливающего маленькую полянку светом фонаря.

Слева те, кто умрет. Они двигаются, клубятся, жестикулируют, и почему-то кажется, что они выше своих палачей. Хотя главный, центральный персонаж — мадридский мужик в оранжевых штанах и белой рубахе — стоит на коленях. Он все равно выше, он чуть-чуть на пригорке».

Илья Доронченков

Погибающий повстанец стоит в позе Христа, и для пущей убедительности Гойя изображает на его ладонях стигматы. Кроме того, художник заставляет все время переживать тяжелый опыт — смотреть на последнее мгновение перед казнью. Наконец, Гойя меняет понимание исторического события. До него событие изображалось своей ритуальной, риторической стороной, у Гойи событие — это мгновение, страсть, нелитературный выкрик.

На первой картине диптиха видно, что испанцы режут не французов: всадники, падающие под ноги лошади, одеты в мусульманские костюмы.
Дело в том, что в войсках Наполеона был отряд мамелюков, египетских кавалеристов.

«Казалось бы, странно, что художник превращает в символ французской оккупации мусульманских бойцов. Но это позволяет Гойе превратить современное событие в звено истории Испании. Для любой нации, ковавшей свое самосознание во время Наполеоновских войн, было исключительно важно осознать, что эта война есть часть вечной войны за свои ценности. И такой мифологической войной для испанского народа была Реконкиста, отвоевание Пиренейского полуострова у мусульманских королевств. Таким образом, Гойя, сохраняя верность документальности, современности, ставит это событие в связь с национальным мифом, заставляя осознать борьбу 1808 года как вечную борьбу испанцев за национальное и христианское».

Илья Доронченков

Художнику удалось создать иконографическую формулу расстрела. Каждый раз, когда его коллеги — будь то Мане, Дикс или Пикассо — обращались к теме казни, они следовали за Гойей. 

Конспект

Живописная революция XIX века еще более ощутимо, чем в событийной картине, произошла в пейзаже.

«Пейзаж совершенно меняет оптику. Человек изменяет свой масштаб, человек переживает себя по-иному в мире. Пейзаж — реалистическое изображение того, что вокруг нас, с ощущением насыщенного влагой воздуха и повседневных деталей, в которые мы погружены. Либо он может быть проекцией наших переживаний, и тогда в переливах заката или в радостном солнечном дне мы видим состояние нашей души. Но есть поразительные пейзажи, которые принадлежат и тому и другому модусу. И очень трудно понять, на самом деле, какой из них доминирует».

Илья Доронченков

Эта двойственность ярко проявляется у немецкого художника Каспара Давида Фридриха: его пейзажи и рассказывают нам о природе Балтики, и одновременно представляют собой философское высказывание. В пейзажах Фридриха есть томительное ощущение меланхолии; человек на них редко проникает дальше второго плана и обычно повернут к зрителю спиной.

На его последней картине «Возрасты жизни» на переднем плане изображена семья: дети, родители, старик. А дальше, за пространственным разрывом — закатное небо, море и парусники.

«Если мы поглядим, как выстроено это полотно, то мы увидим поразительную перекличку между ритмом человеческих фигур на переднем плане и ритмом парусников в море. Вот высокие фигуры, вот низкие фигуры, вот парусники большие, вот шлюпки под парусами. Природа и парусники — это то, что называется музыкой сфер, это вечное и от человека не зависящее. Человек на переднем плане — это его конечное бытие. Море у Фридриха очень часто метафора инобытия, смерти. Но смерть для него, верующего человека, — это обетование вечной жизни, про которую мы не знаем. Эти люди на переднем плане — маленькие, корявые, не очень привлекательно написанные — своим ритмом повторяют ритм парусника, как пианист повторяет музыку сфер. Это наша человеческая музыка, но она вся рифмуется с той самой музыкой, которой для Фридриха наполняется природа. Поэтому мне кажется, что в этом полотне Фридрих обещает — не загробный рай, но что наше конечное бытие находится все‑таки в гармонии с мирозданием».

Илья Доронченков  

Конспект

После Великой французской революции люди поняли, что у них есть прошлое. XIX век усилиями романтиков-эстетов и историков-позитивистов создал современную идею истории.

«XIX век создал историческую живопись, какой мы ее знаем. Не отвлеченные греческие и римские герои, действующие в идеальной обстановке, руководимые идеальными мотивами. История XIX века становится театрально-мелодраматичной, она приближается к человеку, и мы в состоянии теперь сопереживать не великим деяниям, а несчастьям и трагедиям. Каждая европейская нация создала себе историю в XIX веке, и, конструируя историю, она, в общем, создавала свой портрет и планы на будущее. В этом смысле европейскую историческую живопись XIX века страшно интересно изучать, хотя, на мой взгляд, она не оставила, почти не оставила по‑настоящему великих произведений. И среди этих великих произведений я вижу одно исключение, которым мы, русские, можем по праву гордиться. Это „Утро стрелецкой казни“ Василия Сурикова».

Илья Доронченков

Историческая живопись XIX века, ориентированная на внешнее правдоподобие, обычно рассказывает об одном герое, который направляет историю или терпит поражение. Картина Сурикова здесь — яркое исключение. Ее герой — толпа в пестрых нарядах, которая занимает практически четыре пятых картины; из-за этого кажется, что картина поразительно неорганизованная. За живой клубящейся толпой, часть которой скоро умрет, стоит пестрый, волнующийся храм Василия Блаженного. За застывшим Петром, шеренгой солдат, шеренгой виселиц — шеренга зубцов кремлевской стены. Картину скрепляет дуэль взглядов Петра и рыжебородого стрельца.

«Про конфликт общества и государства, народа и империи говорить можно очень много. Но мне кажется, что в этой вещи есть еще некоторые значения, которые делают ее уникальной. Владимир Стасов, пропагандист творчества передвижников и защитник русского реализма, написавший много лишнего про них, про Сурикова сказал очень хорошо. Он назвал картины такого рода „хоровыми“. Действительно, в них отсутствует один герой — в них отсутствует один двигатель. Двигателем становится народ. Но в этой картине очень хорошо заметна роль народа. Иосиф Бродский в своей нобелевской лекции прекрасно сказал, что настоящая трагедия — это не когда гибнет герой, а когда гибнет хор».

Илья Доронченков

События происходят на картинах Сурикова словно помимо воли их персонажей — и в этом концепция истории художника, очевидно, близка толстовской.

«Общество, народ, нация в этой картине кажутся разделенными. Солдаты Петра в униформе, которая кажется черной, и стрельцы в белом противопоставлены как добро и зло. Что соединяет эти две неравные части композиции? Это стрелец в белой рубашке, отправляющийся на казнь, и солдат в униформе, который поддерживает его за плечо. Если мы мысленно уберем все, что их окружает, мы ни за что в жизни не сможем предположить, что этого человека ведут на казнь. Это два приятеля, которые возвращаются домой, и один поддерживает другого дружески и тепло. Когда Петрушу Гринева в „Капитанской дочке“ вешали пугачевцы, они говорили: „Не бось, не бось“, словно и впрямь хотели подбодрить. Вот это ощущение того, что разделенный волей истории народ в то же время братск и един, — это поразительное качество суриковского полотна, которое я тоже больше нигде не знаю».

Илья Доронченков  

Конспект

В живописи размер имеет значение, однако не всякий сюжет можно изобразить на большом полотне. Разные живописные традиции изображали селян, однако чаще всего — не на огромных картинах, а именно такой являются «Похороны в Орнане» Гюстава Курбе. Орнан — зажиточный провинциальный городок, откуда родом сам художник.

«Курбе переехал в Париж, но не стал частью художественного истеблишмента. Он не получил академического образования, но у него была мощная рука, очень цепкий взгляд и огромное честолюбие. Он всегда ощущал себя провинциалом, и лучше всего ему было дома, в Орнане. Но он почти всю жизнь прожил в Париже, воюя с тем искусством, которое уже умирало, воюя с искусством, которое идеализирует и говорит об общем, о прошлом, о прекрасном, не замечая современности. Такое искусство, которое скорее хвалит, которое скорее услаждает, как правило, находит очень большой спрос. Курбе был, действительно, революционером в живописи, хотя сейчас эта революционность его нам не очень ясна, потому что он пишет жизнь, он пишет прозу. Главное, что было в нем революционным, — это то, что он перестал идеализировать свою натуру и стал писать ее именно так, как видит, или так, как полагал, что он видит».

Илья Доронченков

На гигантской картине практически в полный рост изображены около пятидесяти человек. Все они реальные лица, и специалисты опознали практически всех участников похорон. Курбе рисовал своих земляков, и им было приятно попасть на картину именно такими, какие они есть.

«Но когда эта картина была выставлена в 1851 году в Париже, она создала скандал. Она шла против всего, к чему парижская публика на этот момент привыкла. Художников она оскорбляла отсутствием четкой композиции и грубой, плотной пастозной живописью, которая передает материальность вещей, но не хочет быть красивой. Рядового человека она отпугивала тем, что он не очень может понять, кто это. Поразительный был распад коммуникаций между зрителями провинциальной Франции и парижанами. Парижане восприняли изображение этой добропорядочной зажиточной толпы как изображение бедняков. Один из критиков говорил: „Да, это безобразие, но это безобразие провинции, а у Парижа свое безобразие“. Под безобразием на самом деле понималась предельная правдивость».

Илья Доронченков

Курбе отказывался идеализировать, что делало его подлинным авангардистом XIX века. Он ориентируется на французские лубки, и на голландский групповой портрет, и на античную торжественность. Курбе учит воспринимать современность в ее неповторимости, в ее трагичности и в ее красоте.

«Французские салоны знали изображения тяжелого крестьянского труда, бедных крестьян. Но модус изображения был общепринятым. Крестьян нужно было пожалеть, крестьянам нужно было посочувствовать. Это был взгляд несколько сверху. Человек, который сочувствует, по определению находится в приоритетной позиции. А Курбе лишал своего зрителя возможности такого покровительственного сопереживания. Его персонажи величественные, монументальные, игнорируют своих зрителей, и они не позволяют установить с ними вот такой вот контакт, который делает их частью привычного мира, они очень властно ломают стереотипы».

Илья Доронченков  

Конспект

XIX век не любил себя, предпочитая искать красоту в чем-то еще, будь то Античность, Средневековье или Восток. Первым красоту современности научился видеть Шарль Бодлер, а воплотили ее в живописи художники, которых Бодлеру не суждено было увидеть: например, Эдгар Дега и Эдуард Мане.

«Мане — провокатор. Мане в то же время блестящий живописец, обаяние красок которого, красок, очень парадоксально соединенных, заставляет зрителя не задавать себе очевидных вопросов. Если присмотреться к его картинам, мы часто вынуждены будем признать, что мы не понимаем, что привело сюда этих людей, что они делают друг рядом с другом, почему эти предметы соединяются на столе. Самый простой ответ: Мане прежде всего живописец, Мане прежде всего глаз. Ему интересно соединение цветов и фактур, а логическое сопряжение предметов и людей — дело десятое. Такие картины часто ставят зрителя, который ищет содержание, который ищет истории, в тупик. Мане историй не рассказывает. Он мог бы так и остаться таким поразительно точным и изысканным оптическим аппаратом, если бы не создал свой последний шедевр уже в те годы, когда им владела смертельная болезнь».

Илья Доронченков

Картина «Бар в „Фоли-Бержер“» была выставлена в 1882 году, сначала снискала насмешки критиков, а потом быстро была признана шедевром. Ее тема — кафе-концерт, яркое явление парижской жизни второй половины века. Кажется, что Мане ярко и достоверно запечатлел быт «Фоли-Бержер».

«Но когда мы начнем присматриваться к тому, что натворил Мане в своей картине, мы поймем, что здесь огромное количество несоответствий, подсознательно беспокоящих и, в общем, не получающих внятного разрешения. Девушка, которую мы видим, продавщица, она должна своей физической привлекательностью заставлять посетителей останавливаться, кокетничать с ней и заказывать еще выпивку. Между тем она не кокетничает с нами, а смотрит сквозь нас. На столе, в тепле стоят четыре бутылки шампанского — но почему не во льду? В зеркальном отражении эти бутылки стоят не на том краю стола, на каком стоят на переднем плане. Бокал с розами увиден не под тем углом, под каким увидены все остальные предметы, стоящие на столике. А девушка в зеркале выглядит не совсем так, как та девушка, которая смотрит на нас: она поплотнее, у нее более округлые формы, она склонилась к посетителю. В общем, она ведет себя так, как должна была бы вести та, на которую смотрим мы».

Илья Доронченков

Феминистская критика обращала внимание на то, что девушка своими очертаниями напоминает бутылку шампанского, стоящую на прилавке. Это меткое наблюдение, но едва ли исчерпывающее: меланхолия картины, психологическая изолированность героини противостоят прямолинейному истолкованию.

«Эти оптические сюжетные и психологические загадки картины, похоже, не имеющие однозначного ответа, заставляют нас каждый раз подходить к ней снова и задавать эти вопросы, подсознательно пропитываясь тем ощущением прекрасной, грустной, трагической, повседневной современной жизни, о которой мечтал Бодлер и которую навсегда оставил перед нами Мане».

Илья Доронченков