Родители, происхождение, детство

Евгений Львович Шварц родился 9 (21 октября) 1896 года в Казани. Его отцом был Лев Борисович (Васильевич) Шварц (1874-1940), принявший православие еврей, матерью - Мария Фёдоровна Шелкова (1875-1942), из православной русской семьи. Православным был не только отец Евгения Шварца, но и его дед, получивший при крещении имя Борис (по восприемнику - Лукич).

Лев Шварц родился 10 (22) декабря 1874 года в портовом городе Керчь Таврической губернии в семье мещанина местечка Пяски Люблинской губернии Берки (Бориса) Шварца и его жены Хаи-Бейлы (в тот же день - 14 тейвеса по еврейскому календарю - над ним был совершён обряд обрезания). Пять лет Лев обучался в Керченской Александровской, ещё два года - в Кубанской войсковой гимназиях. Закончил же он своё среднее образование в Екатеринодарской мужской гимназии, где пробыл год и восемь месяцев и откуда в 1892 году был выпущен с отличным поведением и удовлетворительным прилежанием.

После окончания гимназии Лев Шварц был уволен из среды общества керченских «ремесленных мещан вечного цеха» (куда был причислен «к семейству отца своего» в 1883 году) «на поступление в высшее учебное заведение для продолжения курса наук». Уехав из Екатеринодара, он подал документы в Императорский Харьковский Университет, но «в комплект принятых студентов-евреев» не вошел. Мечтая продолжить учёбу, Лев Шварц обратился с прошением к министру народного просвещения, с разрешения которого в том же 1892 г. был принят «в число студентов Казанского университета на Медицинский факультет».

Здесь судьба свела молодого студента-медика со слушательницей акушерских курсов Марией Фёдоровной Шелковой - дочерью рязанского цехового Фёдора Сергеевича Шелкова (бывшего, согласно воспоминаниям Евгения Шварца, незаконнорожденным ребёнком некоего рязанского помещика Телепнева). В 1895 г. они решили связать себя узами брака. Незадолго до этого двадцатилетний Лев Шварц обратился с просьбой о просвещении его святым крещением к священнику Михаило-Архангельской церкви города Казани. 18 (30) мая 1895 году он был крещён с наречением имени Льва (по восприемнику - Васильевич). В дальнейшем Лев Беркович (Борисович) стал писаться Львом Васильевичем Шварцем

Своей жизни в Казани Евгений Шварц не помнил, так как уже через несколько лет его родители покинули город и вскоре, волею судеб, оказались на юге.

В 1898 году Лев Шварц успешно закончил Императорский Казанский университет, прослушав «полный курс наук по медицинскому факультету». Причём, как отмечалось в «Свидетельстве» от 5 (17) июня 1898 года за подписью университетского инспектора студентов, «за время своего образования в университете поведения был отличного». И это при том, что за Львом Шварцем, по распоряжению ректора Императорского Казанского Университета К. В. Ворошилова, с самого начала был установлен «особо бдительный надзор». Но уже после переезда в 1898 г. в подмосковный Дмитров в жизни Шварцев произошёл крутой поворот: за подозрение в антиправительственной пропаганде среди рабочих Лев Шварц был подвергнут обыску, аресту и высылке подальше от крупных городов. В результате семья перебралась в Армавир, а затем в Ахтыри на Азовском море, позже - в Майкоп. Лев Шварц не раз обвинялся в революционной деятельности, в результате чего он неоднократно подвергался арестам и ссылкам

Однако на отношении в семье к религии политические увлечения Льва Шварца не отразились. В возрасте 7-8 лет Евгений, крещёный, как и его родители, в православие, считал себя русским, ничуть не удивляясь тому, что его двоюродный брат был евреем. И дело здесь было вовсе не в унаследованной от матери «русской крови», а в его принадлежности к церкви. «Я православный, следовательно, русский. Вот и всё», - написал однажды о своём детском мироощущении Евгений Шварц.

Раннее детство Евгения Шварца прошло в переездах: в дневниках он вспоминает Екатеринодар, Дмитров, Ахтыри, Рязань… «Это были разновременные наезды в родной город отца в промежутки между разными его службами до Майкопа».

В Майкопе, о котором Евгений Шварц всю жизнь вспоминал с любовью, прошли дальнейшие детство и юность писателя.

Двоюродный брат Е. Л. Шварца - известный чтец-декламатор, заслуженный артист РСФСР Антон Исаакович Шварц (1896-1954).

Молодость

В 1914 году Евгений поступил на юридический факультет Московского народного университета имени А. Л. Шанявского, но проучившись там два года, решительно отказался от профессии юриста, посвятив жизнь театральному искусству и литературе. Весной 1917 года был призван в армию. В апреле 1917 года находился в запасном батальоне в Царицыне, откуда его должны были перевести в числе других новопризванных студентов в военное училище в Москву. С августа 1917 года юнкер в Москве. 5 октября 1917 года был произведён в прапорщики. После Октябрьской революции поступил в Добровольческую армию. Участвовал в «Ледяном походе» Корнилова. При штурме Екатеринодара получил контузию, последствия которой - тремор рук - ощущал всю оставшуюся жизнь. После контузии был демобилизован и поступил в университет в Ростове-на-Дону, где начал работать в «Театральной мастерской». Помимо театра, Шварц работал фельетонистом в провинциальной газете «Всесоюзная кочегарка» (тогда выходила в г. Артёмовск Донецкой обл, ныне выходит в Горловке), где судьба его свела с Николаем Олейниковым, ставшим впоследствии близким другом и соавтором, там в 1923 году, по инициативе Михаила Слонимского, Евгений с Николаем выпустили первый номер журнала «Забой» (ныне «Донбасс»), который стал генератором развития литературного движения Донбасса.

В 1921 году он приехал в Петроград в составе ростовской театральной труппы. Некоторое время работал секретарём у Корнея Чуковского, а в 1923 году начал публиковать свои фельетоны.

С 1924 года Шварц жил в Ленинграде, работал в Госиздате под руководством С. Я. Маршака, тогда же сблизился с представителями литературного объединения ОБЭРИУ. Активно участвовал в создании популярных детских журналов «ЁЖ» и «ЧИЖ».

Шварц Евгений Львович краткая биография из жизни русского советского прозаика и драматурга, поэта, журналиста и сценариста изложены в этой статье.

Евгений Шварц биография краткая

Краткая биография Евгения Шварца, начинается 9 октября 1896 года, когда он появился на свет в семье врачей в Казани. Детство и молодость прошло в нескончаемых переездах, пока семья окончательно не осела в Майкопе. В 1914 году он поступает в Московский университет на факультет юрисдикции. Но вскоре понял, что это вовсе не его путь – юношу манили литература и театр.

В 1917 году Шварца призвали на службу в армию. Демобилизовавшись, Евгений Львович стал студентом университета в Ростове-на-Дону. Вскоре его приняли в труппу «Театральной мастерской» и игра начинающего актера благосклонно принялась критиками. Спустя 2 года он оставил сцену.

Под псевдонимом «Дед Сарай» Евгений Шварц начал писательскую карьеру и создавал фельетоны для журналов «Ленинград» и «Забой», газеты «Кочегарка». В 1924 году его взяли на работу в ленинградскую детскую редакцию Госиздата. Он помогал новичкам на литературной стезе.

Свою первую детскую книгу под названием «Рассказы старой балалайки» он издал в 1925 году. И она имела большой успех. Потом были сказочные «Ундервуд», «Клад», «Остров 5-К». В 1934 году Шварца приняли в члены Союза писателей СССР.

В годы Второй Мировой войны Евгений Львович продолжает писать и работать в Радиоцентре. Но в 1941 году он был эвакуирован из осажденного города. В период 1942 – 1943 годов писатель работает в кировском театре, после в Душанбе. Спустя год он переезжает в Москву. Пьесы, написанные в тот период, с репертуара сняли, так как они не понравились Сталину. По окончанию войны, Евгений Львович работает в кинематографе. В 1956 году он издал свое знаменитое произведение «Обыкновенное чудо» над которым трудился целых 10 лет.

Детство Шварца прошло в Майкопе. Он не окончил юридический факультет Московского университета, где учился в первые годы после Октябрьской революции 1917 года, поскольку начал играть в театрах-студиях – сначала в Ростове-на-Дону, а с 1921 года в Петрограде - в «Театральной мастерской».

В рецензиях на спектакли «Театральной мастерской» критики отмечали выдающиеся пластические и голосовые данные Шварца и прочили ему блестящее актерское будущее. Несмотря на это, он оставил сцену в начале 1920-х годов и работал литературным секретарем Корнея Чуковского, а в 1923–1924 годах – журналистом различных изданий Донецка, в том числе - журнала «Забой» и известной за пределами Донбасса газеты «Кочегарка», для которой сочинял стихотворные фельетоны под псевдонимом Дед Сарай. Также Шварц сотрудничал с журналом «Ленинград».

В 1924 году Евгений Шварц вернулся в Ленинград, где работал в детской редакции Госиздата под руководством Самуила Маршака. Одной из главных его обязанностей была помощь дебютантам, многие из которых вспоминали о том, что Шварц отличался редкой способностью развивать и дополнять чужие замыслы, помогая, таким образом, новичкам прояснить их индивидуальные возможности и намерения.

В эти годы Шварц был близок к группе ОБЭРИУ. Как и многие обэриуты, он писал детские рассказы и стихи для журналов «Чиж» и «Еж», издавал детские книги. Вспоминая общественную обстановку тех лет, Шварц писал: «Противники антропоморфизма, сказки утверждали, что и без сказок ребенок с трудом постигает мир. Им удалось захватить ключевые позиции в педагогике. Вся детская литература была взята под подозрение. Единственное, что, по их мнению, разрешалось делать детским писателям, это создавать некоторые необязательные довески к учебникам». В такой атмосфере рождалась драматургия Шварца.

В 1929 году Шварц написал свою первую пьесу «Ундервуд». Сюжет ее был прост - студент Нырков получил для срочной работы на дому пишущую машинку «Ундервуд», жулики решили ее украсть, а пионерка Маруся помешала им. Детский образ, воплощающий в себе дружбу и самоотверженность, благодаря которым развеиваются силы зла, стал сквозным образом пьес Шварца – подобно Марусе из «Ундервуда» и девочке Птахе, героине пьесы «Клад», поставленной в 1933 году.

В 1934 году режиссер Н.Акимов уговорил драматурга попробовать свои силы в комедийной драматургии для взрослых. В результате появилась пьеса «Похождения Гогенштауфена» – сатирическое произведение со сказочными элементами, в котором борьба добрых и злых сил происходила в реалистически описанном советском учреждении, где управделами Упырев оказывался настоящим упырем, а уборщица Кофейкина – доброй феей.

Пьеса «Тень», поставленная в 1940 году, и написанная, как и некоторые другие пьесы Шварца, по мотивам сказок Андерсена, была снята с репертуара сразу после премьеры, так как в ней сказка слишком очевидно приближалась к политической сатире. Возможно, этим объясняется обращение Шварца к современной теме с «идеологически выдержанных позиций» и без сказочных элементов. Незадолго до Великой Отечественной войны он написал пьесы «Брат и сестра» о спасении детей со льдины и «Наше гостеприимство» о бдительности советских людей накануне войны. В годы войны он написал пьесу о блокаде Ленинграда «Одна ночь», поставленную в 1942 году, в которой также не было элементов сказки.

В годы Великой Отечественной войны Шварц был эвакуирован из блокадного Ленинграда в Киров (Вятку) и Сталинабад (Душанбе). Там он работал в 1943 году над пьесой «Дракон», которая была поставлена уже после войны. Спектакль был снят с репертуара сразу после премьеры в Ленинградском театре комедии, и пьеса оставалась под запретом до 1962 года. Содержание пьесы не сводилось к победе доброго рыцаря Ланцелота над злым правителем Драконом. Могущество Дракона было основано на том, что он сумел «вывихнуть людские души», поэтому сразу после его смерти началась борьба за власть между его приспешниками, а народ по-прежнему довольствовался своим убогим существованием.

Ознакомившись с режиссерской экспозицией «Дракона», сделанной Акимовым, Шварц высказал в письме постановщику один из главных принципов своей драматургии: «Чудеса придуманы прекрасно. Но в самом обилии их есть оттенок недоверия к пьесе... Если чудо вытекает из того, что сказано в пьесе, – оно работает на пьесу. Если же чудо хоть на миг вызывает недоумение, требует дополнительного объяснения, – зритель будет отвлечен от весьма важных событий. Развлечен, но отвлечен». Читатель и зритель пьес Шварца мог делать выводы о позиции автора, исходя из конкретных образов и ситуаций, из последовательного раскрытия драматургом психологии персонажей. При наличии глубокого философского подтекста, пьесы Шварца «Голый король» в 1934 году, «Красная Шапочка» в 1936 году, «Снежная королева» в 1938 году, «Золушка» в 1946 году, «Обыкновенное чудо» в 1954 году и другие произведения были антидидактичны - необыкновенное и сказочное содержание в них сочеталось с реальным и узнаваемым. По аналогии с «комедиями характеров» критики называли их «сказками характеров».

На репетиции "Тени", 1940 год.

В начале Великой Отечественной войны Шварц в соавторстве с Зощенко написал гротескную антифашистскую пьесу «Под липами Берлина», поставленную в Ленинградском театре Комедии в 1941 году.

Евгений Шварц пережил наиболее тяжелые месяцы ленинградской блокады. За годы войны он создал несколько лирических пьес: «Одна ночь» в 1942 году – о защитниках блокадного Ленинграда, «Далекий край» в 1942 году – об эвакуированных детях. В послевоенные годы его драматургия обогатилась новыми мотивами, в ней усилились лирический элемент, внимание к психологическим и бытовым подробностям жизни современного человека. Эти тенденции нашли воплощение в его пьесах «Обыкновенное чудо» в 1956 году и «Повесть о молодых супругах» в 1958 году. Для театра кукол Шварц написал пьесу «Сказка о потерянном времени», поставленную в 1940 году, «Сказка о храбром солдате», поставленную в 1946 году и «Сто друзей», поставленную в 1948 году. По его сценариям были сняты фильмы «Золушка» в 1947 году, «Первоклассница» в 1948 году и другие фильмы.

После войны общественное положение драматурга было нелегким. Об этом свидетельствовала его Автобиография, написанная в 1949 году и изданная в 1982 году в Париже. При жизни Сталина пьесы Шварца не ставились. За возвращение их на сцену выступила в 1954 году Ольга Берггольц, назвав Шварца на съезде писателей самобытным, своеобразным и гуманным талантом. Лишь в 1956 году был издан первый сборник его пьес, по ним снова начали ставить спектакли как в СССР, и за рубежом.

В 1955–1956-х годах Шварц вел дневниковые записи, ставшие основой его «Телефонной книжки» – уникальной формы мемуаров, изобретенной им самим. Телефонная книжка, полностью опубликованная в 1997 году – это миниатюрные портреты современников, с которыми сводила Шварца творческая судьба, а также меткие характеристики всевозможных советских учреждений – творческих союзов, издательств, театров, вокзалов и прочего. Цель ведения «Телефонной книжки» Шварц определил в ней же самой: «Я пишу о живых людях, которых рассматриваю по мере сил подробно и точно, словно явление природы. Мне страшно с недавних пор, что люди сложнейшего времени, под его давлением принимавшие или не принимавшие сложнейшие формы, менявшиеся незаметно для себя или упорно не замечавшие перемен вокруг – исчезнут.... Мне кажется, что любое живое лицо – это историческое лицо... Вот я и пишу, называя имена и фамилии исторических лиц».

В 1956 году Шварц был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

Илья Эренбург охарактеризовал Шварца как «чудесного писателя, нежного к человеку и злого ко всему, что мешает ему жить». Вениамин Каверин называл его «личностью исключительной по иронии, уму, доброте и благородству». К собственным пьесам Шварц относился без всякого придыхания. В пятьдесят лет он уверял друзей, что только еще созревает для настоящей литературы. В ответ на похвалы его юмору и стилю признавался, что писать пока учится, – в точности как волшебник-паж из его сценария «Золушки» признавался, что только учится быть волшебником, – и ради выработки стиля заполнял своими огромными дрожащими буквами по странице толстой конторской книги ежедневно. Вписывал он туда главным образом воспоминания, занимающие ровно половину его четырехтомника, и литературные портреты, объединенные позже в цикл «Телефонная книжка». Это была, действительно, очень точная, сильная и пристрастная проза. А лучшим своим сочинением Шварц считал не «Тень» или «Дракона», хотя и любил их, – а драму «Одна ночь» – о том, как переживали блокаду самые обычные, простые ленинградцы. При жизни Шварца она так и не была поставлена из-за того, что в ней якобы не хватало «героического начала». Это трагическая и светлая пьеса о том, как мать прорывается в Ленинград сквозь кольцо блокады, чтобы спасти умирающую от голода дочь, не понравилась театральным цензорам, и Шварц – никому не показывавший, как тяжел ему запрет любимой пьесы, – шутил с другом-завлитом: «Надо, наверное, пьесу про Ивана Грозного написать. Назову «Дядя Ваня».

Легкомыслие помогало ему всегда. Когда в кировской эвакуации он первым делом выменял решительно все свои вещи на еду – масло, мед и свинину, – эту еду в ту же ночь украли из кухни, где Шварцы держали ее за отсутствием холодильника. Жена Шварца, Катерина Ивановна, сочла это катастрофой и впала в отчаяние. Шварц, казалось, словно и не заметил ничего: «Живы, это главное». Чего ему стоило это легкое отношение к трудностям – он не рассказывал никогда, а возможно, не признавался и себе.

С Екатериной Ивановной Шварц познакомился благодаря Вениамину Каверину, который познакомил его со своим братом Александром, композитором, приобретшим широкую известность под псевдонимом Ручьев. Шварц с первого взгляда влюбился в его красавицу-жену Екатерину Ивановну – и очень скоро, через полгода, ушел из собственной семьи. После объяснения с первой женой Гаяне Хайладжиевой, для которой его уход в 1927 году был полнейшей неожиданностью, у него началась нервная болезнь, выражавшаяся в непрерывной и усиливающейся с годами тряске рук. В пятьдесят лет он уже с трудом мог поднести вилку ко рту. Врачи ничего не могли с этим сделать. С Екатериной Ивановной Шварц прожил тридцать лет, постоянно терзаясь сомнениями, любит ли она его. В 1937 году эти сомнения достигли небывалой остроты – он постоянно подозревал жену в изменах. Может быть, это было следствием всеобщего психоза, выражавшегося у всех по-разному. Интересно, что примерно в это же время подобный психоз терзал Пастернака: человеку изменяет всё – Родина, здравый смысл, чувство реальности, а кажется, что изменяет жена.

Тем не менее, Екатерина Ивановна любила Шварца всю жизнь, и опасения его были напрасны. Она покончила с собой через два года после его смерти. Именно к ней были обращены его последние слова: «Катя, спаси меня». Он был уверен, что она может спасти его от чего угодно, – и не без основания: внутренней силе и цельности этой женщины мог позавидовать иной мужчина. После ареста Заболоцкого в 1938 году именно Екатерина Ивановна спасла другую Катю, жену Николая Алексеевича, и его детей. Весь послевоенный быт Шварца – часто скудный – держался на ней же. Она любила его не за пьесы – и это он, как ни странно, ценил особенно.

Сказочных пьес у Шварца было немного, но славу ему принесли именно они. В сороковые годы его знали главным образом как сценариста «Золушки» и «Первоклассницы». «Дон Кихот» Козинцева по сценарию Шварца имел громкий международный успех. «Тень» и «Дракон» были сняты с постановки Ленинградского театра комедии, после нескольких представлений «Голый король» был впервые поставлен в «Современнике» в 1961 году, когда Шварца уже три года как не было на свете. И лишь за два года до смерти Шварц увидел на сцене собственную сказку – шедшее в Москве и Ленинграде с громовым успехом «Обыкновенное чудо». В Волшебнике узнается он сам, в жене волшебника – Катя. Пьеса была написана о ней и для нее.

Марк Захаров считал, что Щварц спрогнозировал все, что с нами будет: «К сожалению, я не был лично знаком с прекрасным человеком и литератором, ироничным философом Евгением Львовичем Шварцем. Шестидесятники поздно оценили Шварца и не сразу подняли его на щит… В середине семидесятых на «Мосфильме» мне предложили поставить «Обыкновенное чудо». Нужно сказать, что я видел спектакль по этой пьесе Шварца в Театре сатиры и как-то не проникся (не то что, скажем, после знаменитой постановки «Голого короля» в «Современнике»). Но мне уж очень захотелось снять свой фильм. И я придумал, что Волшебник (которого потом замечательно сыграл Олег Янковский) – это драматург, творец, литератор. Он пишет пьесу, как жизнь. Или жизнь, как пьесу. Это его творческий акт. Таким образом, волшебством оказывалось само творчество… В перестройку же я решил вернуться к «Дракону», которого когда-то, еще в конце оттепели, поставил в студенческом театре МГУ. Это великая пьеса. Шварц своим памфлетом так глубоко вклинился в нацистское сознание, что оказался на сопредельной территории – большевистской, коммунистической (после него тот же путь проделал Ромм в «Обыкновенном фашизме»). А потом на драматурга снизошло какое-то особое вдохновение. Он в своей пьесе прикоснулся чуть ли не ко всем нашим (и не только нашим) болячкам и химерам. А в образе и судьбе бургомистра спрогнозировал все, что с нами будет… Когда долго живешь под драконом, меняется химия мозга, люди зомбированы на много лет вперед. А если посмотреть шире, то дракон – это не только тоталитаризм. У каждого общества есть свои драконы. И в сегодняшнем столкновении цивилизаций их тоже нетрудно найти и вычленить в каждой из сторон».

Каин XVIII

Шварц написал много пьес. По его сценариям были позже поставлены фильмы «Первоклассница», «Золушка», «Дон-Кихот», «Убить дракона», «Обыкновенное чудо», «Тень» в которых снимались актеры Эраст Гарин, Янина Жеймо, Фаина Раневская, Николай Черкасов, Юрий Толубеев, Евгений Леонов, Олег Янковский, Александр Абдулов и многие другие…

Умер Евгений Шварц в Ленинграде 15 января 1958 года и был похоронен на Богословском кладбище в Санкт-Петербурге.

О творчестве Евгения Шварца был снят документальный фильм «О чем молчал сказочник...».

Your browser does not support the video/audio tag.

Текст подготовил Андрей Гончаров

Использованные материалы:

Материалы сайта www.peoples.ru
Материалы сайта www.donquixote.ru
Материалы сайта www.pravmir.ru
Материалы сайта www.krugosvet.ru

О ЕВГЕНИИ ШВАРЦЕ РАССКАЗЫВАЕТ ПИСАТЕЛЬ ЛЕОНИД ПАНТЕЛЕЕВ (Алексей Иванович Еремеев)

Имя Шварца я впервые услыхал от Златы Ионовны Лилиной, заведующей Ленинградским губернским отделом народного образования.

Вашу рукопись я уже передала в редакцию, - сказала она. - Идите в Дом книги, на Невский, поднимитесь на пятый этаж в отдел детской литературы и спросите там Маршака, Олейникова или Шварца. Должен признаться, что в то время ни одно из названных выше имен, даже имя Маршака, мне буквально ничего не говорило.

И вот в назначенный день мы с Гришей Белых, молодые авторы только что законченной повести "Республика Шкид", робко поднимаемся на пятый этаж бывшего дома Зингер, с трепетом ступаем на метлахские плитки длинного издательского коридора и вдруг видим - навстречу нам бодро топают на четвереньках два взрослых дяди - один пышноволосый, кучерявый, другой - тонколицый, красивый, с гладко причесанными на косой пробор волосами.

Несколько ошарашенные, мы прижимаемся к стене, чтобы пропустить эту странную пару, но четвероногие тоже останавливаются.

Вам что угодно, юноши? - обращается к нам кучерявый.

Маршака... Олейникова... Шварца, - лепечем мы.

Шварц! - протягивает руку его товарищ.

Боюсь, что современный молодой читатель усомнится в правдивости моего рассказа, не поверит, что таким странным образом могли передвигаться сотрудники советского государственного издательства. Но так было, из песни слова не выкинешь. Позже мы узнали, что, отдыхая от работы, редакторы разминались, "изображали верблюдов". Евгению Львовичу Шварцу было тогда двадцать девять лет, Николаю Макаровичу Олейникову, кажется, и того меньше.

Познакомились мы с ним в апреле 1926 года и чуть ли не с первого дня знакомства перешли на "ты". Это не значит, что мы стали друзьями, - нет, я мог бы, пожалуй, назвать несколько десятков человек, которым Шварц говорил "ты" и которые никогда не были его друзьями. И, наоборот, ко многим близким ему людям (к таким, как Д.Д.Шостакович, Г.М.Козинцев, Л.Н.Рахманов, М.В.Войно-Ясенецкий, академик В.И.Смирнов) он до конца дней своих обращался на "вы".

Его характер, то, что он во всяком обществе становился душой этого общества, делали его несколько фамильярным. Многих он называл просто по фамилии. И не каждому это нравилось.

Помню, как рассердилась и обиделась Тамара Григорьевна Габбе, человек умный, остроумный, понимающий шутку, когда Шварц пришел в редакцию и, проходя мимо ее столика, спросил: - Как дела, Габбе? Тамара Григорьевна вспыхнула и загорелась, как только она одна могла загораться: - Почему вы таким странным образом обращаетесь ко мне, Евгений Львович? Насколько я знаю, мы с вами за одной партой в реальном училище не сидели!

Рассказывали мне об этом и она и он. Она - с ядовитым юмором, возмущенная, он - с искренним, простодушным удивлением: дескать, чего она обиделась?

Он очень долго считал себя несостоявшимся писателем.

Слишком уж быстро прошла молодость. А в молодости, да и недавно еще совсем, казалось - все впереди, все успеется... У тебя этого не было? В молодости Евгений Львович был немножко ленив и, пожалуй, работал не всегда серьезно, не берег и не оттачивал свой большой талант. Но я его таким уже почти не помню. Когда мы с ним сошлись близко, он был всегда, постоянно, каждый час и каждую минуту поглощен работой, даже на прогулке, за едой, даже когда шутил или говорил о вещах посторонних…

Начинал он когда-то, в двадцатые годы, со стихов, писал сказки и рассказы для детей, долго и много работал для тюзовской сцены... Все это – и пьесы, и рассказы, и стихи для детей - было написано талантливой рукой, с блеском, с искрометным шварцевским юмором. Но полного удовлетворения эта работа ему не доставляла.

Ты знаешь, до сих пор не могу найти себя, - жаловался он мне.

Двадцать пять лет пишу, сволочь такая, для театра, а косноязычен, как последний юродивый на паперти..

Конечно, это было сильным самокритическим преувеличением, но была здесь, как говорится, и доля истины. Многие (в том числе и С.Я.Маршак) очень долго считали, что Евгений Львович принадлежит к числу тех писателей, которые говорят, рассказывают лучше, чем пишут.

Рассказчиком, импровизатором Евгений Львович действительно был превосходным. А писать ему было труднее.

В конце сороковых годов он на моих глазах мучительно "искал свой слог".

В то время ему было уже за пятьдесят, а он, как начинающий литератор, просиживал часами над каждой страничкой и над каждой строкой. Бывать у него в то время было тоже мучительно. Помню, он читал мне первые главы повести, о которой при всей моей любви и уважении к автору я не мог сказать ни одного доброго слова. Это было что-то холодное, вымученное, безжизненное, нечто вне времени и пространства, напоминавшее мне не формалистов даже, а то, что сочиняли когда-то в давние времена эпигоны формалистов.

Он сам, конечно, понимал, что это очень плохо, но критику, даже самую деликатную, воспринимал болезненно, сердился, огорчался, терял чувство юмора. Критика же несправедливая, грубая буквально укладывала его в постель.

Он был очень легко раним. И был тщеславен.

Однако это было такое тщеславие, которому я даже немножко завидовал. В нем было что-то трогательное, мальчишеское.

Помню, зашел у нас как-то разговор о славе, и я сказал, что никогда не искал ее, что она, вероятно, только мешала бы мне.

Ах, что ты! Что ты! - воскликнул Евгений Львович с какой-то застенчивой и вместе с тем восторженной улыбкой. - Как ты можешь так говорить! Что может быть прекраснее. Слава!!! И вместе с тем это был человек исключительно скромный. Например, он никогда не употреблял по отношению к себе слова "писатель".

Ты знаешь, - говорил он, - сказать о себе: "я драматург" - я могу.

Это профессия. А сказать: "я писатель" - стыдно, все равно, что сказать: "я красавец".

Был ли он добрым? Да, несомненно, он был человек очень добрый. Но добряком (толстым добряком), каким он мог показаться не очень внимательному наблюдателю, Евгений Львович никогда не был.

Он умел сердиться (хотя умел и сдерживать себя). Умел невзлюбить и даже возненавидеть подлеца, нехорошего человека и просто человека, обидевшего его (хотя умел, когда нужно, заставить себя и простить обиду).

Но тут не обойдешься без несколько тривиальной оговорки: Евгений Львович был человек сложный.

В молодости он крепко дружил с Николаем Олейниковым. Это была неразлучная пара. Много лет в наших литературных кругах Шварц и Олейников звучало как Орест и Пилад, Ромул и Рем или Ильф и Петров…

И вот, спустя много лет после трагической гибели Олейникова, Евгений Львович читает мне свои "ме". И там встречается такая фраза: "Мой лучший друг и закадычный враг Николай Макарович Олейников..." Тот, кто знал Олейникова только как очень своеобразного поэта, отличного журнального редактора, каламбуриста и острослова, тот вряд ли поймет, что кроется за этим страшноватым шварцевским парадоксом. Я тоже не знаю подробностей их "дружбы-вражды", но знаю, что их отношения не были простыми и безоблачными. В Олейникове было нечто демоническое. Употребляю это немодное слово потому, что другого подыскать не мог. Тем более что это выражение самого Шварца.

Читал он колоссально много, и я всегда удивлялся, когда он успевает это делать. Читал быстро: вечером возьмет у тебя книгу или рукопись, а утром, глядишь, уже идет возвращать. Конечно, я говорю о хорошей книге. Плохих он не читал, бросал на второй странице, даже если книга эта была авторским даром близкого ему человека.

Круг чтения его был тоже очень широк. Перечитывал классиков, следил за современной прозой, выписывал "Иностранную литературу", любил сказки, приключения, путешествия, мемуары, читал книги по философии, по биологии, социологии, современной физике…

Книг он не собирал, не коллекционировал, как вообще ничего в жизни не копил, не собирал (собирала - старинный бисер и какой-то особенный старинный английский фарфор или фаянс - Екатерина Ивановна. Ей он любил подарить что-нибудь редкостное и радовался такой покупке вместе с нею). Но покупать книги было для него наслаждением. Особенно любил ходить к букинистам, откуда приносил покупки самые неожиданные. То холмушинский сонник, то настенный календарь за 1889 год, то потрепанный, без переплета томик Корана, то сборник воспоминаний декабристов, то книгу по истории Петербурга, то лубочное сытинское издание русских сказок…

Очень любил он Чапека. Много раз (и еще задолго до того, как начал писать для козинцева своего пленительного "Дон Кихота") читал и перечитывал Сервантеса. Но самой глубокой его привязанностью, самой большой любовью был и остается до последнего дня Антон Павлович Чехов.

На первый взгляд это может показаться удивительным: ведь то, что делал Шварц, было так непохоже, так далеко от чеховских традиций. И, тем не менее, Чехов был его любимым писателем. По многу раз читал он и рассказы Чехова, и пьесы, и письма, и записные книжки…Чехов был для него, как, впрочем, и для многих из нас, образцом не только как художник, но и как человек. С какой гордостью, с какой сыновней или братской нежностью перечитывал Евгений Львович известное "учительное" письмо молодого Чехова, адресованное старшему брату Александру…

Евгений Львович сам был того же склада, он был человек очень большого благородства, но так же, как и Чехов, умел прятать истинное свое лицо под маской шутки, иногда грубоватой. Всю жизнь он воспитывал себя. Толстой где-то заметил, что труднее всего быть хорошим, проявлять сдержанность в отношениях с самыми близкими, со своими домашними, даже с теми, кого любишь. Нелегко бывало подчас и Евгению Львовичу. А как трогательно, как бережно и уважительно относился он к Екатерине Ивановне. Не было на моей памяти случая, чтобы он на нее рассердился, сказал ей что-нибудь грубое или резкое. Но и терпеть то, что ему не нравилось, он тоже не умел. Бывало, за чайным столом Екатерина Ивановна начнет по дамской нехорошей привычке чесать язычком, перемалывать косточки какому-нибудь нашему общему знакомому. Евгений Львович послушает, послушает, не вытерпит, поморщится и скажет мягко: - Ну, Машенька, ну, не надо!

Почему-то в этих случаях (и только в этих) он называл Екатерину Ивановну Машенькой. А между тем он был вспыльчив, и очень вспыльчив. Впервые я узнал об этом, кажется, осенью или в начале зимы 1952 года, когда нервы у него (да и не только у него) были натянуты туже, чем позволяет природа. Да, только сейчас, на расстоянии видишь, как много чеховского было в этом человеке, внешне так мало похожем на Чехова.

Он много думал и часто говорил об искусстве, но всегда это была живая и даже простоватая речь, - как и Чехов, он стеснялся произносить громкие слова, изрекать что-нибудь было не в характере Евгения Львовича. Даже самые дорогие ему, глубокие, сокровенные мысли он облекал в полушутливую, а то и просто в "трепливую" форму, и надо было хорошо знать Шварца, чтобы понимать этот эзопов язык, отличать шутку просто от шутки-одежки, шутки-шелухи…

И вот еще тема - шварцевский юмор. Нельзя говорить об Евгении Львовиче и обойти эту черту, эту яркую особенность его личности.

"Где Шварц - там смех и веселье!" Не помню, был ли где-нибудь выбит такой девиз, но если и не был, то незримо он сиял над нашими головами всюду, в любом обществе, где появлялся Женя Шварц.

Ему всю жизнь поручали открывать собрания (правда, не самые ответственные), на банкетах и званых вечерах он был тамадой, хозяином стола, и совершенно невозможно представить себе, чтобы в его присутствии первую застольную речь произносил не он, а кто-нибудь другой.

Вспомнилось почему-то одно странное собрание в Ленинграде, в Доме писателя имени Маяковского. Тридцать восьмой или тридцать девятый год. В гостях у писателей юристы, прокуроры, следователи, маститые адвокаты, в том числе прославленный Коммодов. Время, надо сказать, не очень уютное. За спиной у нас ежовщина. Многих наших товарищей нет с нами. Смешного, улыбчатого тут не скажешь как будто.

Но открывает собрание Евгений Львович. Своим милым, негромким, интеллигентным, хорошо поставленным голосом он говорит: - В девятьсот пятнадцатом году на юридическом факультете московского университета я сдавал профессору такому-то римское право. Я сдавал его очень старательно и упорно, но, увы, как я ни бился, юрист из меня не получался. И на другое утро в Майкоп, где проживали тогда мои родители, полетела гордая и печальная телеграмма: "Римское право умирает, но не сдается!"..

Я уже упоминал о том, что последние десять - пятнадцать лет своей жизни Евгений Львович работал очень много, буквально с утра до ночи. Но это никогда не было "каторжной работой", - наоборот, работал он весело, со вкусом, с аппетитом, с удивительной и завидной легкостью, - так работали, вероятно, когда-то мастера Возрождения.

Самое удивительное, что ему никогда не мешали люди. Для многих из нас, пишущих, приход в рабочее время посетителя - почти катастрофа. Он же, услышав за дверью чужие голоса, переставал стучать на своем маленьком "ремингтоне", легко поднимался и выходил на кухню. И кто бы там ни был - знакомый ли писатель, дочь ли Наташа, приехавшая из города, почтальон, молочница или соседский мальчик, - он непременно оставался какое-то время на кухне, принимал участие в разговоре, шутил, входил в обсуждение хозяйственных дел, а потом, как ни в чем не бывало, возвращался к машинке и продолжал прерванную работу.

Он обижался и даже сердился, если видел из окна, как я проходил мимо и не свернул к его калитке.

Вот сволочь! - говорил он. - Шел утром на почту и не заглянул.

Я думал, ты работаешь, боялся помешать.

Скажите, пожалуйста! "Помешать"! Ты же знаешь, что я обожаю, когда мне мешают.

Говорилось это отчасти для красного словца, отчасти - по инерции, потому что было время, когда он действительно "обожал" помехи... Но была тут и правда - я и в самом деле был нужен ему утром, чтобы выслушать из его уст новые страницы "ме" или последний, двадцать четвертый, вариант третьего действия его новой пьесы... Это ведь тоже было работой. Читая кому-нибудь рукопись, он проверял себя и на слух и на глаз (то есть следил и за точностью фразы и за реакцией слушателя).

Он был мастером в самом высоком, в самом прекрасном смысле слова. Если в молодости он мог написать пьесу за две, за три недели, то на склоне дней на такую же трехактную пьесу у него уходили месяцы, а иногда и годы…

Сколько вариантов пьесы "Два клена" или сценария "Дон Кихот" выслушал я в его чтении! При этом он часто говорил: - Надо делать все, о чем тебя попросят, не отказываться ни от чего. И стараться, чтобы все получалось хорошо и даже отлично. Он не афишировал эти свои "высказывания", нигде об этом не писал и не заявлял публично, но ведь, по существу, это было то самое, о чем так часто и громко говорил В.В.Маяковский. Евгений Львович писал не только сказки и рассказы, не только пьесы и сценарии, но и буквально все, о чем его просили, - и обозрения для Аркадия Райкина, и подписи под журнальными картинками, и куплеты, и стихи, и статьи, и цирковые репризы, и балетные либретто, и так называемые внутренние рецензии.

Пишу все, кроме доносов, - говорил он.

Если не ошибаюсь, он был первым среди ленинградских литераторов, кто откликнулся пером на фашистское нашествие: уже в конце июня или в начале июля 1941 года он работал в соавторстве с М.М.Зощенко над сатирической пьесой-памфлетом "Под липами Берлина".

В молодости Шварц никогда не хворал. И вообще всю жизнь был очень здоровым человеком. В конце сороковых годов в Комарове он купался в заливе до поздней осени, едва ли не до заморозков. Никогда не кутался, и зимой и летом ходил нараспашку, в сильный мороз выходил провожать гостей без пальто и шапки и при этом понятия не имел, что такое кашель или насморк. И, как часто это бывает с людьми, никогда раньше не хворавшими, он очень трудно переносил те болезни, которые вдруг свалились на него в преддверии старости. Собственно говоря, одна болезнь мучила его всю жизнь - во всяком случае, с тех пор, как я его помню. Кажется, это называется тремор. У него дрожали руки. Болезнь, конечно, не такая уж опасная, но она доставляла ему очень много маленьких огорчений.

Почерк у него был совершенно невообразимый - через две недели он сам не понимал того, что написал. И чем дальше, тем ужаснее и неудобочитаемее становились его каракули, - последние страницы "ме" вообще не поддаются расшифровке…Руки у него не дрожали, а прыгали. Чтобы расписаться в бухгалтерской ведомости или в разносной книге почтальона, он должен был правую руку придерживать левой. Рюмку брал со стола, как медведь, двумя руками, и все-таки рюмка прыгала, и вино расплескивалось.

Однажды, еще в довоенные годы, он выступал по ленинградскому радио. Я уже говорил, каким замечательным оратором, импровизатором был Евгений Львович. А тут сижу у себя дома, слушаю в репродуктор нашего милого Златоуста и не узнаю его, не понимаю, в чем дело. Он запинается, мычит, волнуется, делает невероятной длины паузы. Заболел, что ли? Вечером мы говорили с ним по телефону, и я узнал, в чем дело. В то время существовало правило, по которому выступать перед микрофоном можно было, только имея в руках готовый, завизированный текст. Первый, кому разрешили говорить без готового текста, был Николай, митрополит Крутицкий.

Упоминаю об этом потому, что впервые слышал этот рассказ именно от Шварца. В начале войны митрополита попросили выступить по радио с обращением к верующим. В назначенное время известный деятель православной церкви прибывает в радиостудию, следует в помещение, где стоит аппаратура. У него деликатно спрашивают: - А где, ваше преосвященство, так сказать, текстик вашего доклада? - Какого доклада? Какой текстик? - Ну, одним словом, то, что вы будете сейчас произносить в микрофон.

А я, милые мои, никогда в жизни не произносил своих проповедей по бумажке.

Слова эти будто бы вызвали сильную панику. Позвонили туда, сюда, дошли до самых высоких инстанций. И там решили: "Пусть говорит, что хочет". А у Евгения Львовича дела обстояли похуже. Правда, порядки того времени были ему известны, и он заблаговременно приготовил, отстукал на машинке две или три странички своего выступления. Но, на его несчастье, выступать ему пришлось в радиотеатре, на сцене, где микрофон был вынесен к самой рампе и перед ним не стояло ни столика, ни пюпитра, вообще ничего, на что можно было бы опереться или положить завизированные, заштемпелеванные листочки. И вот чуть ли не целый час бедный Евгений Львович на глазах у публики мужественно боролся со своими руками и с порхающими по сцене бумажками.

Никогда в жизни не испытывал такой пытки, - говорил он вечером в телефон.

Но это, конечно, не было ни пыткой, ни болезнью. Настоящие болезни пришли позже, лет двадцать спустя.

Обычно недуги, как известно, подкрадываются, и подкрадываются незаметно. Тут было по-другому. Был человек здоров, курил, пил, купался в ледяной воде, ходил на десятикилометровые прогулки, работал зимой при открытом окне, спал, как ребенок, сладко и крепко - и вдруг сразу всему пришел конец. Конечно, не совсем всему и не совсем сразу, но все-таки быстро, ужасно быстро протекала его болезнь. Началось с того, что Евгений Львович стал болезненно полнеть и стал жаловаться на сердце. В разговоре появились слова, о каких мы раньше не слыхивали: стенокардия, бессонница, обмен веществ, валидол, мединал, загрудинные боли... В голубом домике запахло лекарствами. Чаще, чем прежде, можно было встретить теперь в этом доме старого приятеля Шварцев, профессора А.Г.Дембо.

С тучностью Евгений Львович боролся. По совету врачей стал заниматься своеобразной гимнастикой: рассыпал на полу коробок спичек и собирал эти спички, за каждой отдельно нагибаясь. Позже, и тоже по рекомендации врача, завел велосипед, но ездил на нем нерегулярно и без всякой радости. Шутя говорил, что вряд ли и водка доставит человеку удовольствие, если пить ее по предписанию врача и покупать в аптеке по рецепту.

Все чаще стали приходить мысли о смерти. И говорил он теперь о ней тоже гораздо чаще. Вот сидишь, работаешь у себя в келье, в Доме творчества, и вдруг слышишь - где-то еще далеко за дверью повизгиванье собаки, позвякиванье ошейника, потом грузные шаги, тяжелое дыхание. Косточки пальцев постучали в дверь, и милый грудной голос спросил: - Можьня? Это он так со своей воспитанной, дрессированной Томочкой разговаривал, разрешая ей взять что-нибудь - конфету, косточку, кусочек мяса: - Можьня! Шумно и весело, как волшебник, входит - высокий, широкий, в высокой, осыпанной снегом шапке-колпаке, румяный, мокрый, разгоряченный. Собака поскуливает, натягивает поводок, рвется засвидетельствовать почтение. А он наклоняется, целует в губы, обдает тебя при этом свежестью зимнего дня и несколько смущенно спрашивает: - Работаешь? Помешал? Гулять не пойдешь? Трудно побороть искушение, отказаться, сказать "нет"! Смахиваешь в ящик стола бумаги, одеваешься, берешь палку и идешь на прогулку - по первому снегу, или по рыжему ноябрьскому листу, или по влажному весеннему песочку.

Если в Доме творчества гостил в это время Леонид Николаевич Рахманов, соблазняли попутно его и шли втроем…

Ходили в Академический городок или в сторону озера, чаще же всего, спустившись у черкасовской дачи к морю, шли берегом до Репина, там, у композиторского поселка, поднимались наверх и лесом возвращались в Комарово. Сколько было хожено гуськом по этим извилистым, путаным лесным тропинкам, где, вероятно, и сегодня я смог бы узнать каждый камень, каждый корень под ногами, каждую сосенку или куст можжевельника... И сколько было сказано и выслушано. И сейчас, когда пишу эти строки, слышу за спиной его голос, его смех, его дыхание…

Но, увы, чем дальше, тем короче делались эти утренние прогулки, с каждым днем труднее, тягостнее становился для Евгения Львовича подъем на крутую Колокольную гору. И все реже и реже раздавался за дверью моей комнаты милый петрушечный голос: - Можьня? И вот однажды под вечер иду в голубой домик и еще издали вижу у калитки веселую краснолицую Нюру, сторожиху соседнего гастронома. Машет мне рукой и через улицу пьяным испуганным голосом кричит: - А Явгения Львовича увезли, Ляксей Иваныч! Да! В Ленинград! На скорой помощи! Чего? Случилось-то? Да говорят - янфаркт!

Нюра из соседнего гастронома. И прочие соседи. И какая-то Мотя, помогавшая некогда Екатерине Ивановне по хозяйству. И какой-то местный товарищ, любитель выпить и закусить, с эксцентрическим прозвищем - Елка-Палка. И родственники. И товарищи по литературному цеху. И даже товарищи по Первому майкопскому реальному училищу. Приходили. Приезжали.

Писали. Просили. И не было на моей памяти случая, чтобы кто-нибудь не получил того, в чем нуждался.

Что же он - был очень богат, Евгений Львович? Да нет, вовсе не был… Однажды, года за два до смерти, он спросил меня: - У тебя когда-нибудь было больше двух тысяч на книжке? У меня - первый раз в жизни.

Пьесы его широко шли, пользовались успехом, но богатства он не нажил, да и не стремился к нему. Голубую дачку о двух комнатах арендовали у дачного треста, и каждый год (или, не помню, может быть, каждые два года) начинались долгие и мучительные хлопоты о продлении этой аренды. Куда же убегали деньги? Может быть, слишком широко жили? Да, пожалуй, если под широтой понимать щедрость, а не мотовство. Беречь деньги (как и беречь себя) Евгений Львович не умел. За столом в голубом доме всегда было наготове место для гостя, и не для одного, а для двух-трех. Но больше всего, как я уже говорил, уходило на помощь тем, кто в этом нуждался. Если денег не было, а человек просил, Евгений Львович одевался и шел занимать у приятеля. А потом приходил черед брать и для себя, на хозяйство, на текущие расходы, брать часто по мелочам, "до получки", до очередной выплаты авторских в Управлении по охране авторских прав.

Только перед самым концом, вместе с широкой известностью, вместе со славой, пришел к Евгению Львовичу и материальный достаток. Следуя примеру некоторых наших собратьев по перу и чтобы вырваться из кабалы дачного треста, он даже задумал строить дачу. Все уже было сделано для этого, присмотрели очень симпатичный участок (на горе, за чертой поселка - в сторону Зеленогорска), Евгений Львович взял в литфонде ссуду (именно тут и завелись у него на сберегательной книжке "лишние" деньги). Но дом так и не был построен. И деньги через год вернули в Литфонд с процентами…

Тогда же, в эти последние годы, появилась у Шварца машина. Грустно почему-то писать об этом. Кому и зачем она была нужна, эта серая "победа"? Раза два-три в месяц ездили из Комарова в Ленинград и обратно. Привозили врача. Остальное же время машина стояла в сарае, и казалось, что она или ржавеет там, или обрастает мохом.

Успели еще сшить Евгению Львовичу первую в жизни шубу. Шуба была, что называется, богатая, к ней была придана шапка из такого же, очень дорогого, но чем-то очень неприятного зеленовато-желтого меха. Грустно посмеиваясь, Евгений Львович сам говорил мне, что стал похож в этом наряде на ювелира времен нэпа.

Отлежавшись, оправившись от болезни, он опять вернулся в Комарово. И только после очередного приступа стенокардии, перед вторым инфарктом, приехал в Ленинград, чтобы остаться здесь навсегда. В Ленинграде мы жили в одном доме, здесь у нас было больше возможностей встречаться. Но встречались, пожалуй, реже. Когда болезнь слегка отпускала его, он гулял. Но что это были за прогулки! Дойдем от Малой Посадской до мечети, до Петропавловской крепости, до Сытного рынка и поворачиваем назад.

У него появилась одышка. Он стал задыхаться. И чаще он стал задумываться. Молчать. Он хорошо понимал, к чему идет дело.

Испытываю судьбу, - сказал он мне с какой-то смущенной и даже виноватой усмешкой. - Подписался на тридцатитомное собрание Диккенса.

Интересно, на каком томе это случится. Это случилось задолго до выхода последнего тома. Он меньше гулял, меньше и реже встречался с людьми (врачи предписали покой), только работать не переставал ни на один день и даже ни на одну минуту. Его "ме" выросли за время болезни на несколько толстых "гроссбухов".

До последнего часа не угасало в нем ребяческое, мальчишеское. Но это не было инфантильностью. Инфантильность он вообще ни в себе, ни в других не терпел.

Проказливость мальчика, детская чистота души сочетались в нем с мужеством и мудростью зрелого человека. Однажды, осуждая меня за легкомысленный, необдуманный поступок, он сказал: - Ты ведешь себя как гимназист. Сам он, при всей легкости характера, при всей "трепливости" его, в решительных случаях умел поступать как мужчина. И чем дальше, тем реже проявлял он опрометчивость, душевную слабость, тем чаще выходил победителем из маленьких и больших испытаний.

У него был очередной инфаркт. Было совсем плохо, врачи объявили, что остаток жизни его исчисляется часами. И сам он понимал, что смерть стоит рядом. О чем же он говорил в эти решительные мгновения, когда пульс его колотился со скоростью двести двадцать ударов в минуту? Он просил окружающих: - Дайте мне, пожалуйста, карандаш и бумагу! Я хочу записать о бабочке…Думали - бредит. Но это не было бредом.

Болезнь и на этот раз отпустила его, и дня через два он рассказывал мне о том, как мучила его тогда мысль, что он умрет - сейчас вот, через минуту умрет, - и не успеет рассказать о многом, и прежде всего - об этой вот бабочке.

О какой бабочке? - Да о самой простой белой бабочке. Я ее видел в Комарове летом, в садике у парикмахерской…

Чем же она тебе так понравилась, эта бабочка? - Да ничем. Самая обыкновенная, вульгарная капустница. Но, понимаешь, мне казалось, что я нашел слова, какими о ней рассказать. О том, как она летала. Ведь ты сам знаешь, как это здорово - найти нужное слово…

Бунин писал о Чехове: "До самой смерти росла его душа". То же самое, теми же словами я могу сказать и про Евгения Львовича Шварца.

Семь лет нет его с нами. И семь лет я не могу в это поверить. Знаю, так часто говорят об ушедших: "не верится". И мне приходилось не раз говорить: "не верю", "не могу поверить"... Но в этом случае, когда речь идет о Шварце, это не фраза и не преувеличение. Да, уже восьмой год пошел с тех пор, как мы отвезли его на Богословское кладбище, я сам, своими руками бросил тяжелый ком мерзлой земли в глубокую черную яму, а ведь нет, пожалуй, ни одного дня, когда, живя в Комарове и проходя по Морскому проспекту, или по Озерной улице, или по нижнему Выборгскому шоссе, я бы не встретил на своем пути Евгения Львовича. Нет, я, разумеется, не о призраках говорю, я имею в виду ту могучую, титаническую силу, с какой запечатлелся этот человек в моей (и не только в моей) памяти.

Вот он возник в снежной дали, идет на меня, высокий, веселый, грузный, в распахнутой шубе, легко опираясь на палку, изящно и даже грациозно откидывая ее слегка в сторону наподобие какого-то вельможи XVII столетия.

Вот он, ближе, ближе... Вижу его улыбку, слышу его милый голос, его тяжелое, сиплое дыхание.

И все это обрывается, все это - мираж. Его нет. Впереди только белый снег и черные деревья.

Публикуется с сокращениями по книге Пантелеев А.И. Собрание сочинений в четырех томах. Том 3. Л.: Дет. лит., 1984.

"Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре! Разные люди бывают на свете: кузнецы, повара, доктора, школьники, аптекари, учителя, кучера, актеры, сторожа. А я вот - сказочник..." - и "молодой человек лет двадцати пяти... в сюртуке, при шпаге, в широкополой шляпе" выходит на сцену, чтобы начать новую историю про Снежную королеву. Он красивый, мудрый и смелый, он настоящий друг.
А Ланцелот - "потомок известного странствующего рыцаря"? Едва появившись в своей сказке он сразу отважно заявляет: "Я вызываю тебя на бой, слышишь ты, дракон!", - и мы сразу начинаем восхищаться и волноваться.
А Хозяин из "Обыкновенного чуда", "бородатый человек огромного роста"? Взял, понимаете ли, и приделал всем цыплятам по четыре лапки, а потом ещё оправдывается: "Утро было веселое, небо ясное, прямо силы девать некуда, так хорошо. Захотелось пошалить... Ведь все-таки я волшебник!"...
Какое это счастье - написать на белом листе бумаги: волшебник, рыцарь, сказочник...
Однако, в реальной жизни Евгений Львович Шварц даже писателем никогда себя не называл. Он стеснялся. Он был уверен: "Вслух можно сказать: я член Союза писателей, потому что это есть факт, удостоверяемый членским билетом, подписью и печатью. А писатель - слишком высокое слово...".
Он всегда так думал. Он сделал свой выбор в самом раннем детстве, еще не переступив порога школы, но это была великая тайна. Только один раз маленький Женя Шварц довольно странным образом ответил на мамин вопрос "кем же ты будешь?": "Я от застенчивости лег на ковер, повалялся у маминых ног и ответил полушепотом: "Романистом". В смятении своем я забыл, что существует более простое слово "писатель"... Но я... не сомневался, что буду писателем".
Это случилось не скоро. Сначала всё склонялось к театру и причиной тому стали родители. В год рождения Жени его отец был студентом-медиком Казанского университета, а мать - курсисткой на акушерских курсах. Но разве умела молодая интеллигенция в конце XIX века усидеть в границах повседневной профессии! Темпераментный красавец Лев Шварц играл на скрипке, пел, занимался чем-то подпольно-политическим, но главное - играл в любительском театре. Кем по-вашему должен вырасти сын, если отец, привыкая к сценическому костюму, разгуливает по дому в римской тоге? А мать? Все современники, а позже и сам Евгений Львович в один голос утверждали, что на любительской сцене она была ещё талантливее отца - по-настоящему одаренная самобытная актриса.
Стоит ли удивляться, что сын таких родителей бросает юридический факультет Московского университета и становится актером "Театральной мастерской" в городе Ростове-на-Дону? Сначала этот крошечный театрик, составленный исключительно из друзей, жен и двоюродных братьев, довольно успешно существует в провинции, а в 1921 году приезжает завоевывать Петроград. В результате театрик исчезает, а Шварц остается. Ни о каком писательстве речь не идет. У Шварца множество знакомых и приятелей в литературном мире, он даже работает несколько месяцев секретарем у Чуковского, все Женю Шварца знают и любят, но исключительно потому, что он веселый. Он никогда ни с кем не ссорится, он выдумщик, шутник и великолепный рассказчик. Он такой замечательный рассказчик, что его даже называют "устным писателем". И так будет почти десять лет.
Конечно, за это время происходит многое: Евгений Львович успевает поработать в разных редакциях и в самом Петрограде, и в провинции, что-то понемножечку пишет, знакомится с Маршаком и целых шесть лет трудится под его руководством в легендарном и неповторимом Детском отделе Госиздата, публикует развеселые детские стихи под названием "Рассказ старой балалайки", написанные в стиле русского раешника, сочиняет пьесы для детей и некоторые из них - например, "Ундервуд" - даже пользуются успехом... Но к чему все эти перечисления, если сам Евгений Шварц сказал просто и прекрасно: "Я подходил тогда к литературе от избытка уважения на цыпочках, робко улыбаясь..."
Никто не знал и будущий волшебник тоже не догадывался, что пробирается сквозь жизненные дебри не просто в литературу, а в сказку. То есть, в самое древнее, самое вечное, самое тайное место встречи человеческой души с человеческим словом.
Теперь, разматывая клубок от конца к началу, можно уверенно сказать: знаки были. Ведь не каждый малыш, впервые слушая про Дюймовочку, с ужасным криком затыкает себе уши и не дает маме дочитать, потому что слишком боится плохого конца. И хотя сочиняет в детстве каждый, зачем же всё-таки несколько лет подряд оглядываться на прохожих: вдруг они догадаются, что на самом деле ты вовсе не пешком идешь по улице? Ты мчишься на прекрасном коне, который умеет превращаться в человека, любит путешествовать по Индии и Африке, а также лакомиться колбасой, каштанами и конфетами?... Причем, такой способ жизни никуда не уходит вместе с детством. Наоборот. Достаточно прочитать воспоминания друзей и знакомых о взрослом Шварце, чтобы убедиться: никакие "прохожие" его теперь не остановят!
...однажды два совсем юных неопытных автора пришли в одно очень солидное издательство (тот самый Госиздат), чтобы впервые повстречаться со знаменитыми редакторами. Вступают в огромный пустой коридор, буквально замирают от волнения и вдруг видят, как из глубины этого коридора не спеша выходят им навстречу два солидных взрослых дяди, но почему-то... на четвереньках! Бедные авторы чуть с ума не сошли от изумления, а "четвероногие" подходят к ним, ни капельки не смущаясь, и прямо так, "с четверенек", спрашивают как ни в чем ни бывало: "Вам что угодно, юноши?"...
Ну кто теперь поверит, что это вполне официальные сотрудники госучреждения Шварц и Олейников, устав от редакторской работы, просто играли в верблюдов?
А личная жизнь?
...Один молодой актер (по фамилии, разумеется, Шварц) влюбился в одну молодую актрису и просил у нее руки и сердца, а она никак не соглашалась. И вот поздним холодным вечером в конце ноября гуляют они в городе Ростове-на-Дону вдоль берега реки и молодой актер уверяет, что готов сделать ради прекрасной девушки всё, что угодно. "А если я скажу: прыгни в Дон?" - засмеялась девушка. Зря она так сказала. Потому что в ту же секунду человек по имени Щварц буквально перелетел через парапет и прыгнул в ледяную воду прямо, как был - в шляпе, пальто и калошах. Правда, следует признать, что после этого молодая актриса сразу вышла за него замуж...
И вот когда такой человек вдруг стал сочинять что-то совсем особенное, непохожее ни на какую другую литературу, все очень удивились. Тот самый Шварц? Который работал конферансье?!
Уже на премьере "Красной Шапочки", которая состоялась в ленинградском ТЮЗе в 1937 году, всем показалось, что это какая-то "не такая" детская сказка. Прямо в первом действии Красная Шапочка почему-то говорила: "Я волка не боюсь... Я ничего не боюсь". А когда через два года все увидели "Снежную королеву", стало ясно, что все эти смешные вороны и маленькие разбойницы какие-то уж очень умные. При этом никто ведь ещё не знал, что с 1934 года в столе у Шварца лежит "Голый король", который в сюжете своем "перепутывает" три знаменитых андерсеновских сказки, а по сути - распутывает смысл окружающей жизни.
Только через тридцать, сорок и даже пятьдесят лет театральные зрители и читатели книг начали с настоящим изумлением вглядываться в сказки Евгения Шварца. Кто же он на самом деле? Вот милые детские истории про "Золушку" или "Марью-искусницу", а вот сочинения, написанные в самые темные годы советской истории, смелые сатирические сочинения, которые, пожалуй, только прикидываются сказками? "Голый король" - настоящее разоблачение глупой власти. В "сказке" про "Тень" эта самая Тень, нечеловеческое отродье, едва не захватила трон. И разве коварный "Дракон" не похож на Иосифа Сталина? И если вслушаться внимательно в разговоры героев "Обыкновенного чуда"...
Если вслушаться внимательно, то прежде всего нужно услышать то, что говорил сам Шварц. А он говорил, что в жизни "все замечательно и великолепно перепутано". Это значит, что даже в любимой "Снежной королеве" - если, конечно, внимательно прислушаться - веет холодом реальной, совсем не сказочной жестокости, а на страницах безжалостного "Дракона", может быть, громче всего звучит нота человеческой нежности. И происходит это вот по какой причине...
За четыре года до смерти Евгений Львович Шварц в своем дневнике написал о себе самом в третьем лице: "Без людей он жить не может... Всегда преувеличивая размеры собеседника и преуменьшая свои, он смотрит на человека как бы сквозь увеличительное стекло... И в этом взгляде... нашел Шварц точку опоры. Он помог ему смотреть на людей как на явление, как на созданий божьих".
А для своей самой последней, лучшей волшебной истории про "Обыкновенное чудо" нашел Евгений Шварц такие слова, наверное - главные: "Сказка рассказывается не для того, чтобы скрыть, а для того, чтобы открыть, сказать во всю силу, во весь голос то, что думаешь".

Здесь можно было бы поставить точку, потому что история сказочника подходит к концу. Но это несправедливо. У Евгения Львовича Шварца есть ещё одна книга и некоторые даже считают, что она - лучшая. Спорить об этом не стоит, ясно только одно: перед нами опять небывалое, удивительное сочинение. Совершенно точно - не сказка. Дневник? На первый взгляд похоже, потому что в последние годы жизни Евгений Львович неукоснительно делал эти записи каждый день. Но дневник пишут чаще всего про то, что было сегодня, а в своих записках Шварц уходил всё глубже в минувшее время, рассказывал о десятках (если не сотнях!) знакомых ему людей, "довспоминал", наконец, до своего младенчества... Значит - мемуары?
Когда близкий друг, писатель Леонид Пантелеев впервые узнал о существовании этих записок и назвал их мемуарами, Шварц ужасно рассердился: "Только не мемуары!.. Терпеть не могу это слово: мэ-му-ары!.." Пантелеев тоже был шутник. Он отбросил из нелюбимого слова всё лишнее и огромная работа, вместе с которой Евгений Шварц завершил свою жизнь, стала называться между друзьями смешным прозвищем "ме".
Однако, серьезнее этой книги, занимающей более семисот страниц, трудно что-нибудь представить. Раньше Шварц отважно брал любые известные сюжеты, смешивал, как хотел, персонажи, детали и даже отдельные слова чьих-то сочинений, чтобы всё это передумать, переделать, пересказать по-новому и по-своему. Теперь он сам вышел на сцену. И позволил себе быть свободным: то превращаться в нежного ребенка, то в беспощадного критика, писать вперемешку про любое время, любое событие, переживание или знакомство. Он как будто повернул свое волшебное увеличительное стекло, чтобы рассмотреть, наконец, самого себя. Он сумел это сделать. И если в принципе возможно поставить точку, рассказывая о жизни писателя, Евгений Львович Шварц тоже сделал это сам. 30 августа 1957 года он записал на одной из последних страничек "ме": "Я человек непростой..." Через четыре с половиной месяца этот человек умер.
Остались только Волшебник, Рыцарь и Сказочник.

Ирина Линкова

ПРОИЗВЕДЕНИЯ Е.Л.ШВАРЦА

ИЗБРАННОЕ. - М.: Гудьял-Пресс, 1999. - 640 с.: ил. - (Гранд-Либрис).

Из содерж: "Голый король", "Тень", "Дракон", "Обыкновенное чудо" и др пьесы.
Николай Павлович Акимов, руководитель знаменитого Ленинградского театра комедии и неустанный постановщик Шварца написал так: " ...нашелся все-таки волшебник, который, сохранив власть над детьми, сумел покорить и взрослых, вернул нам, бывшим детям, магическое очарование простых сказочных героев - злых драконов и говорящих котов. Волшебник, ковер-самолет которого по вечерам поднимает сразу тысячу взрослых серьезных людей и мигом уносит их за тридевять земель в утерянный, казалось, мир - в мир сказки... На наше счастье, он оказался не просто волшебником, а добрым и умным волшебником, и, проделав путешествие в его сказочный мир, мы всегда возвращаемся, поняв что-то, чего не понимали, подумав о многом таком, о чем всегда не хватало времени подумать, и немного более склонные к хорошим поступкам, чем обычно". Пожалуй, о сказочной драматургии Евгения Львовича Шварца лучше не скажешь.

ПРОЗА. СТИХОТВОРЕНИЯ ДРАМАТУРГИЯ. - М.: АСТ: Олимп, 1998. - 640 с. - (Школа классики).

РАССЕЯННЫЙ ВОЛШЕБНИК: Сказки, пьесы / Рис. М.Майофиса. - Л.: Дет. лит., 1989. - 271 с.: ил.

С этого большого, красивого сборника очень хорошо начинать знакомство с произведениями Евгения Шварца. Заботливой рукой его дочери здесь собраны и литературные сказки, и пьесы, которые вправду нужны каждому маленькому читателю: и "Красная Шапочка" со "Снежной королевой", и "Золушка", и "Сказка о потерянном времени", и конечно сам "Рассеянный волшебник".

СКАЗКИ ДЛЯ ТЕАТРА. - М.: Алгоритм: Материк Альфа, 1999. - 464 с.: ил.

Я БУДУ ПИСАТЕЛЕМ: Дневники и письма. - М.: Корона-принт, 1999. - 558 с.

ПРЕДЧУВСТВИЕ СЧАСТЬЯ: Дневники. Стихи и письма. Произведения 20-30-х годов. - М.: Корона-принт, 1999. - 656 с.: ил.

БЕССМЫСЛЕННАЯ РАДОСТЬ БЫТИЯ: Произведения 30-40-х г. - М.: Корона-принт, 1999. - 592 с.: ил.

ПОЗВОНКИ МИНУВШИХ ДНЕЙ: Произведения 50-х годов. - М.: Корона-принт, 1999. - 608 с.: ил.

Эти четыре сборника, выпущенные московским издательством "Корона-принт", не что иное как собрание сочинений Е.Л.Шварца, пока - наиболее полное.

Ирина Линкова

ЛИТЕРАТУРА О ЖИЗНИ И ТВОРЧЕСТВЕ Е.Л.ШВАРЦА

Житие сказочника. Евгений Шварц: Из автобиогр. прозы; Письма; Воспоминания о писателе. - М.: Кн. палата, 1991. - 366 с.

Шварц Е. Живу беспокойно...: Из дневников. - Л.: Сов. писатель, 1990. - 749 с.: ил.

Исаева Е. Великие прописные истины // Шварц Е. Сказки для театра. - М.: Алгоритм: Материк Альфа, 1999. - С.5-16.

Каверин В. Ланцелот // Каверин В. Счастье таланта. - М.: Современник, 1989. - С.197-221.

Крыжановский А. За что мы любим праздник // Шварц Е.Л. Рассеянный волшебник. - Л.: Дет. лит., 1989. - С.268-270.

Мы знали Евгения Шварца. - Л.-М.: Искусство, 1966. - 230 с.: ил. Перемышлева Е.В. Очень приличный человек: [Предисловие]; Краткая летопись жизни и творчества Е.Шварца; Материалы к биографии Е.Шварца; Критика о творчестве Е.Шварца; Е.Шварц в литературе и искусстве // Шварц Е.Л. Проза. Стихотворения. Драматургия. - М.: АСТ: Олимп, 1998. - С.5-27; 474-612.

Чуковский Н.К. Евгений Шварц // Чуковский Н.К. Литературные воспоминания. - М.: Сов. писатель, 1989. - С.245-279.

И.К.

ЭКРАНИЗАЦИИ ПРОИЗВЕДЕНИЙ Е.Л.ШВАРЦА

- ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ФИЛЬМЫ -

Дон Кихот. Сцен. Е.Шварца. Реж. Г.Козинцев. Комп. К.Караев. СССР, 1957. В ролях: Н.Черкасов, Ю.Толубеев, С.Бирман, Г.Вицин, Б.Фрейндлих, Л.Вертинская, Г.Волчек, О.Викландт и др.

Золушка. Сцен. Е.Шварца. Реж. Н.Кошеверова, М.Шапиро. Комп. А.Спадавеккиа. СССР, 1947. В ролях: Я.Жеймо, А.Консовский, Э.Гарин, В.Меркурьев, Ф.Раневская, Е.Юнгер, В.Мясникова и др.

Каин XVIII. Сцен. Е.Шварца, Н.Эрдмана. Реж. Н.Кошеверова, М.Шапиро. Комп. А.Спадавеккиа. СССР, 1963. В ролях: Э.Гарин, Л.Сухаревская, Ю.Любимов, М.Жаров, А.Демьяненко, Р.Зеленая, Б.Фрейндлих, М.Глузский, Г.Вицин, Б.Чирков и др.

Марья-искусница. По пьесе "Царь-Водокрут". Сцен. Е.Шварца. Реж. А.Роу. Комп. А.Волконский. СССР, 1959. В ролях: М.Кузнецов, Н.Мышкова, Витя Перевалов, А.Кубацкий, Г.Милляр, В.Алтайская и др.

Первоклассница. Реж. И.Фрэз. СССР, 1948. В ролях: Наташа Защипина, Т.Макарова и др.

Обыкновенное чудо. Авт. сцен. и реж. Э.Гарин, Х.Локшина. Комп. Б.Чайковский, Л.Рапопорт. СССР, 1964. В ролях: Э.Гарин, А.Консовский, О.Видов, Г.Георгиу, В.Караваева, Е.Весник, Г.Милляр и др.

Обыкновенное чудо. Телефильм. В 2-х сер. Авт. сцен. и реж. М.Захаров. Комп. Г.Гладков. СССР, 1978. В ролях: О.Янковский, Е.Леонов, А.Миронов, И.Купченко, Е.Симонова, А.Абдулов, В.Ларионов, Ю.Соломин, Е.Васильева и др.

Сказка о потерянном времени. Реж. А.Птушко. Комп. И.Морозов. СССР, 1964. В ролях: О.Анофриев, Л.Шагалова, Р.Зеленая, С.Крамаров, С.Мартинсон, Г.Вицин, И.Мурзаева, В.Телегина и др.

Сказка о потерянном времени. Музыкально-кукольный фильм-спектакль. Реж. Д.Генденштейн. СССР, 1990.

Снежная королева. Сцен. Е.Шварца. Реж. Г.Казанский. Комп. Н.Симонян. СССР, 1966. В ролях: В.Никитенко, Лена Проклова, Слава Цюпа, Е.Мельникова, Е.Леонов, Н.Боярский, О.Викландт и др.

Тень. Реж. Н.Кошеверова. Комп. А.Эшпай. СССР, 1971. В ролях: О.Даль, М.Неелова, А.Вертинская, Л.Гурченко, А.Миронов, В.Этуш, З.Гердт, С.Филиппов, Г.Вицин и др.

Тень, или Может быть, все обойдется. Реж. М.Козаков. Комп. В.Дашкевич. СССР, 1991. В ролях: К.Райкин, М.Неелова, М.Дюжева, А.Лазарев, В.Невинный, С.Мишулин, Ю.Волынцев, М.Козаков и др.

Убить дракона. Сцен. М.Захарова, Г.Горина. Реж. М.Захаров. Комп. Г.Гладков. СССР-ФРГ, 1988. В ролях: А.Абдулов, О.Янковский, Е.Леонов, В.Тихонов, А.Захарова, А.Збруев, С.Фарада и др.

- МУЛЬТИПЛИКАЦИОННЫЙ ФИЛЬМ -

Два клена. СССР. Роли озвучивают: В.Васильева, Л.Ахеджакова и др.

- ТЕАТРАЛЬНЫЕ СПЕКТАКЛИ -

Голый король. Реж. О.Ефремов. Т-р Современник. Москва, 1960. В гл. ролях: Е.Евстигнеев, И.Кваша и др.

Два клена. Реж. П.К.Вейсбрем. ТЮЗ. Ленинград, 1954.

Дракон. Реж. Н.Акимов. Ленинградский т-р Комедии,1962.

Обыкновенное чудо. Реж. Э.Гарин. Т-р киноактера. Москва, 1956. В ролях: В.Тихонов, Э.Гарин и др.

Снежная королева. ТЮЗ. Ленинград, 1939. Тень. Реж. Н.Акимов. Ленинградский т-р Комедии. 1940.

Как считается рейтинг
◊ Рейтинг рассчитывается на основе баллов, начисленных за последнюю неделю
◊ Баллы начисляются за:
⇒ посещение страниц, посвященных звезде
⇒ голосование за звезду
⇒ комментирование звезды

Биография, история жизни Шварца Евгения Львовича

Шварц Евгений Львович – русский писатель, драматург, сценарист.

Детство и юность

Евгений Шварц появился на свет в 1896 году 9 октября (по новому стилю – 21 октября). Место рождения – Казань, Российская Империя. Родители Евгения – Лев Борисович, врач, и Мария Федоровна (в девичестве Шелкова), акушерка, – были выходцами из зажиточных семей.

Лев Шварц, глава семейства, часто обвинялся в революционной деятельности. Из-за этого Шварцы постоянно переезжали с места на место. Семья меняла место жительства с завидной регулярностью, пока наконец Шварцы не обрели свой дом в Майкопе. Именно в Майкопе и прошли детство и юность Евгения.

Образование

В 1914 году Евгений поступил в Московский народный университет имени Шанявского на факультет юриспруденции. Чуть позже молодой человек перевелся на аналогичный факультет в Московский университет. Юридические науки неплохо давались пытливому уму, однако действительно большой страстью Евгения в те дни был театр.

Служба в армии

В 1916 году Шварца призвали в армию. Весной 1917 года он был рядовым в запасном батальоне в Царицине, откуда его, студента, всего лишь через пару месяцев перевели в военное училище в качестве юнкера. Чуть позднее Шварц получил звание прапорщика.

В 1918 году Евгений вступил в Добровольческую армию. В составе этого объединения Шварц участвовал в «Ледяном походе» (боевое движение армии по маршруту Ростов-на-Дону – Екатеринодар – Дон, февраль-апрель 1918). Во время штурма Екатеринодара Шварц был контужен. Его отправили в госпиталь, после чего демобилизовали. Воспоминания о контузии остались с Евгением Львовичем на всю жизнь – о тяжелом состоянии постоянно напоминал тремор рук.

Писательская деятельность

Демобилизовавшись, Шварц решил продолжить обучение и поступил в университет Ростова-на-Дону. Параллельно он работал в «Театральной мастерской» – его все еще привлекала сцена.

В 1921 году Евгений Львович в составе театральной труппы приехал в Петроград. Там Шварц играл в маленьких театрах, подрабатывал продавцом в книжном магазине, некоторое время служил секретарем Корнея Чуковского. Общественности Шварц был известен как интересный собеседник, восхитительный рассказчик и непредсказуемый импровизатор.

ПРОДОЛЖЕНИЕ НИЖЕ

В 1923 году Евгений Шварц начал писать. Летом того года он уехал на Донбасс, где сотрудничал с газетой «Всероссийская кочегарка», выпуская для издания литературное приложение «Забой». В 1924 году на свет появилось первое произведение Шварца для детей – «Рассказ старой балалайки». Это детище Шварца было опубликовано в детском альманахе «Воробей» в 1924 году.

В 1925 году Евгений Львович начал постоянно сотрудничать со многими детскими журналами. В это же время «Рассказ старой балалайки» вышел отдельной книжкой – большой успех для начинающего писателя! Со временем начали появляться и другие его книги – «Лагерь», «Шарики» и т.д.

Когда началась Великая Отечественная война, Евгений Шварц наотрез отказывался эвакуироваться из Ленинграда. Писатель продолжал жить и творить в блокадном городе. Правда, в результате ему все равно пришлось уехать сначала в Киров, а затем в Душанбе. В это время Шварц писал об эвакуированных детях («Далекий край») и о доблестных защитниках Ленинграда («Одна ночь»). А чуть позже, когда страшные годы войны остались позади, Шварц написал свое знаменитое «Обыкновенное чудо».

Личная жизнь

Первой любовью Евгения Львовича была Гаянэ Халайджиева, актриса театра Ростова-на-Дону. Шварц был безумно влюблен в красавицу, однако та не спешила давать ему согласие на брак. Однажды Шварц на глазах своей избранницы прямо в одежде бросился в Дон, чтобы доказать искренность своих намерений. А дело было, между прочим, в холодном ноябре. Пораженная Гаянэ, никак не ожидавшая от ухажера такого сумасшедшего поступка, решила выйти за экстравагантного парня замуж. Вскоре после свадьбы в семье Евгения и Гаянэ родилась доченька Наташа.

В 1927 году в жизни Евгения случилась вторая любовь. Писатель познакомился с братом своего друга. У этого самого брата друга была жена Екатерина – удивительная, прекрасная женщина, в которую невозможно было не влюбиться. И Евгений влюбился. Поначалу их роман был тайной, однако со временем Евгений и Екатерина нашли в себе силы признаться во всем своим половинкам и сойтись по-настоящему. Евгений и Екатерина прожили душа в душу 30 лет – вплоть до самого последнего вздоха Шварца.

Смерть

15 января 1958 года Евгения Шварц, страдающий последние годы жизни от сердечной недостаточности, скончался. Тело писателя похоронили на Богословском кладбище.