Антон чехов - дядя ваня

Действующие лица

«Серебряков Александр Владимирович, отставной профессор.
Елена Андреевна, его жена, 27-ми лет.
Софья Александровна (Соня), его дочь от первого брака.
Войницкая Мария Васильевна, вдова тайного советника, мать первой жены профессора.
Войницкий Иван Петрович, ее сын.
Астров Михаил Львович, врач.
Телегин Илья Ильич, обедневший помещик.
Марина, старая няня.
Работник» (13, 62).

И вновь все персонажи, заявленные в списке действующих лиц, маркированы как члены socium – мира, созданного человеком. Именно поэтому авторская характеристика каждого персонажа включает лишь его семейно-родственную или социальную роль (профессор, врач, помещик, жена, дочь, сын). Характерно в этом смысле присутствие в списке действующих лиц персонажа без имени, но с четко определенной социальной функцией – работник. Однако в отличие от предыдущей пьесы, многие эти роли сразу же обозначаются автором как уже недействительные в момент совершения сценических событий, оставшиеся в прошлом: отставной профессор, дочь от первого брака, обедневший помещик, старая няня. Обнажает прием доведение его до абсурда. Особенно показательна в этом смысле «удвоенная» характеристика Марии Васильевны – «вдова тайного советника, мать первой жены профессора». Знаки, весомые для идеологии жестко иерархической системы (тайный советник, профессор), в хронотопе драмы, которая по родовой своей природе изображает событие, происходящее в настоящем длящемся времени, оказываются абсолютно формальными, а персонаж, вследствие этого обстоятельства, как бы не существующим.
Таким образом, уже список действующих лиц, предпосланный драматическому действию, фиксирует авторское убеждение в том, что суть человека не определяется только его местом в системе по имени socium. Сюжетный (внутренний) конфликт пьесы будет зависеть от каких-то иных обстоятельств. Как покажет дальнейшее действие сцен из деревенской жизни, он определяется столкновением различных моделей самоощущения каждого человека в мире, различных картин бытия.
И действительно, роль человека в социальном мире и/или его представления о себе далеко не всегда совпадают с его сущностью и предназначением в мире-бытии, с логикой жизни относительно него. Об этом свидетельствует появление в системе действующих лиц целой группы так называемых страдающих персонажей, которым так и не удается обрести самих себя: Елена Андреевна, доктор Астров, и, в особенности, Иван Петрович Войницкий. Кстати, именно они заявлены в списке действующих лиц как существующие в данный момент: сын, жена, доктор. Их внутренний разлад, эксплицированный сюжетом, обусловлен именно несоответствием той роли, которую они играют или вынуждены играть, и того истинного предназначения, о котором лишь смутно догадываются:
«Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел… Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский» (13, 102).
Так, доктор Астров говорит о своей деятельности земского врача как о тягостной и весьма обременительной обязанности, от которой остается единственное ощущение – постоянной усталости: «От утра до ночи на ногах, покою не знаю, а ночью лежишь под одеялом и боишься, как бы к больному не потащили» (13, 63). Вспоминает он не о процессе лечения и не о вылеченных им пациентах, а об умершем на операционном столе больном: «Привезли с железной дороги стрелочника, положил я его на стол, чтобы ему операцию делать, а он возьми и умри у меня под хлороформом. И когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его» (13, 64).
Любопытно в этой связи и язвительное замечание профессора Серебрякова, больного подагрой, который отказывается от услуг доктора Астрова на том основании, что Астров «столько же понимает в медицине, сколько я в астрономии» (13, 77). Каламбурное обыгрывание фамилии доктора, занимающегося отнюдь не изучением звезд, еще раз подчеркивает случайный, не сущностный, характер его профессиональной деятельности, его роли в обществе. С большим удовольствием и необыкновенной серьезностью доктор Астров замещает лесника и выращивает лес, заботясь об изменении русского климата: «И, быть может, это, в самом деле, чудачество, но, когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти» (13, 73).
Причина столь странного, не типичного, на первый взгляд, отношения доктора к исполнению своего профессионального долга достаточно серьезна. Чеховскому доктору по самому роду его деятельности доступно понимание глубинного несовершенства человеческой жизни, самой природы человека: «Жизнь скучна, глупа, грязна» (13, 63). Есть в пьесе и прямое указание на причину именно такого отношения к жизни. «Жизнь люблю, но нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую, терпеть не могу и презираю ее всеми силами души» (13, 83), – в этом высказывании Астрова намечено вечное противоречие между жизнью, которую вынужден прожить человек, и возможным, но недостижимым образом жизни, который рисует ему его индивидуальное сознание. Трагедия человека в этом случае заключается в том, что он вынужден ассимилироваться в жизни реальной, ибо постоянно жить в мечтах невозможно: «Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки, а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком. Неизбежная участь» (13, 64).
Душевный кризис и последующий бунт Войницкого есть эксплицирование и последующая реализация намеченного Астровым противоречия. Персонаж осознает напрасность прожитой им жизни и пытается переложить вину за свою трагедию на профессора Серебрякова, обманувшего его ожидания, лишившего его придуманного им самим смысла собственной жизни – жертвы во имя гения. Талантливый профессор оказался мифом, а значит, жизнь во имя его блестящей карьеры не состоялась. Поиск же выхода из сложившейся ситуации дядя Ваня связывает с любовью к Елене Андреевне; именно она должна вернуть ему ощущение цели и необходимости его бытия на земле. Неслучайно, согласно авторскому комментарию, Войницкий не просто целует руку Елены Андреевны, он «припадает к ее руке» (13; 79, 80), словно к источнику жизни. Хотя очевидно, что речь в данном случае идет лишь о новой иллюзии, о новом самообмане персонажа:
«Войницкий. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну.
Елена Андреевна. Когда вы мне говорите о своей любви, я как-то тупею и не знаю, что говорить. Простите, я ничего не могу сказать вам» (13, 79).
Сама же Елена Андреевна, которой казалось, что она любит профессора, но которая поняла, что ее любовь была не настоящая, втайне страдает и мечтает о любви настоящей. Тем не менее, отчасти – во имя собственного спокойного и благополучного существования, главным же образом – из глубокой внутренней порядочности, в достаточной степени развитого чувства долга, она предпочитает вообще ничего не делать и ни о чем не думать, принимая ситуацию такой, какая она есть. Это, если будет позволена фольклорная параллель, спящая царевна, которой жить лень, и не хочется и которую не разбудил поцелуй доктора Астрова.
Итак, осознание ошибочности совершающихся сценариев собственной жизни реализуется в трех вариантах реакции персонажей на это обстоятельство. Их появление и столкновение, по сути, и предопределяет развитие сюжетных событий. Во-первых, это попытка волевым разовым усилием изменить течение событий (сюжетная линия дяди Вани). Во-вторых, смирение циничное (линия доктора Астрова) и, в-третьих, смирение идейное (линия Елены Андреевны).
Вторую группу персонажей образуют актеры одной роли – профессор Серебряков и Мария Васильевна. Их амплуа остаются неизменными на протяжении всей пьесы. Неслучайно авторский комментарий, сопровождающий, допустим, каждое появление Марии Васильевны, семантически повторяется: «Входит Мария Васильевна с книгой» (13, 68); «Мария Васильевна что-то записывает на полях брошюры» (13, 74); «Мария Васильевна пишет на полях брошюры» (13, 116). Это пояснение как нельзя лучше соотносится с той оценкой персонажа, которую задает реплика Войницкого и которая, по сути, исчерпывает характер человека определенных убеждений: «Моя старая галка, maman, все еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет зарю новой жизни» (13, 67). Неизменным на протяжении всей пьесы остается и ее преклонение перед профессором, доведенное в третьем действии до абсурда:
«Войницкий. Матушка, я в отчаянии! Матушка!
Мария Васильевна (строго). Слушайся Александра!» (13, 102).
Столь же постоянен и профессор:
«Войницкий. А профессор по-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и пишет» (13, 67).
Именно принципиальная статичность характера («Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут – как в ссылке» – 13, 77) становится главной причиной его раздражения и последующего отъезда из имения, невозможности приспособиться к изменившимся условиям жизни, то есть измениться самому. Роль профессора Серебрякова закончилась раньше, чем его жизнь. Сущность персонажей этой группы, таким образом, эксплицирована в списке действующих лиц и исчерпывается их представлениями о себе, о собственном месте в обществе; она закрыта для них самих.
Особое место в пьесе занимают три образа: Соня, Марина и Телегин. Соня – человек безусловной веры. Нереализованная мечта о любви Астрова и осознание невозможности ее осуществления лишь укрепляют ее первоначальное убеждение в том, что каждодневный труд, а не счастье, есть удел человека. Выход для себя (и потенциально – для дяди Вани) она находит в тотальном приятии жизни-страдания, в несении ее креста и… в новой мечте – теперь уже о «небе в алмазах».
Социальная роль, маркирующая в афише образы Марины и Телегина (няня и обедневший помещик), является формальной: дети давно выросли, а помещик превратился в приживала. Оба персонажа становятся в пьесе носителями принципиально иной – бытийной – точки зрения, остраняющей текущие, сиюминутные события. Как уже отмечалось выше, Марина с пряжей в руках персонифицирует соответствие человека размеренному и спокойному течению жизни. Именно она видит в Серебрякове не поверженного или все еще существующего кумира, а того, кем он в действительности является: старого, больного человека, которому нечем больше заняться в жизни и который вдруг почувствовал себя одиноким и никому не нужным:
«Марина. Старые что малые, хочется, чтобы пожалел кто, а старых-то никому не жалко (Целует Серебрякова в плечо). Пойдем, батюшка, в постель… Пойдем, светик… Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею… Богу за тебя помолюсь…» (13, 78).
В свою очередь, Телегин, к которому в пьесе никто, кроме Сони и Марины, не относится серьезно, персонифицирует безусловное приятие человеком сложившегося сюжета его жизни. Однако в этом приятии отсутствует комплекс жертвы или страдания, актуализированный Соней:
«Телегин. Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, – чего еще нам» (13, 66).
Здесь есть лишь радостное чувство приобщения индивидуальной человеческой жизни к спокойному и, в конечном итоге, примиряюще-гармоничному бытию природы. Однако и в данном случае невозможно говорить о полном совпадении идеологической позиции автора и кого бы то ни было из его персонажей. Вечное возвращение жизни на круги своя, зафиксированное в повторяющейся ремарке «Марина вяжет чулок», снижает и переводит в бытовую – комическую – плоскость другая повторяющаяся ремарка: «Мария Васильевна пишет на полях брошюры».

Которой полностью передает ее сюжетную линию, была написана Антоном Павловичем Чеховым. Он был не только драматургом и писателем, но и на протяжении всей своей жизни практиковал в медицине. Антон Чехов создал в литературе новое направление, которое позднее переняли многие авторы.

Он считал, что основная задача писателя заключается в том, чтобы не отвечать в своих произведениях на вопросы читателя. А, наоборот, самому задавать их и попутно создавать тему для размышлений.

Начало произведения. Первое действие

Пьеса "Дядя которой начинается с описания чаепития в усадьбе, состоит из сцен деревенской жизни. Под старым тополем стоит стол, который накрыли специально для чаепития. Пасмурная осенняя погода.

За столом расположилась пожилая няня Марина, сухонькая старуха Елена Андреевна, супруга профессора Серебрякова, которому и принадлежит имение. Войницкий, или дядя Ваня. Вокруг стола нервно ходит Астров. Вскоре появляется Телегин, которому дали кличку Вафля. Это разорившийся помещик, он живет в усадьбе на правах иждивенца.

Разговоры присутствующих за чаепитием

О чем говорят эти люди, собравшиеся за чаепитием? Пьеса "Дядя Ваня", краткое содержание которой лишь в общих чертах передает настроение всех присутствующих, не стремится анализировать их поступки. Автор только озвучивает мысли каждого своего персонажа, предоставляя читателю самому судить о правильности их рассуждений и действий.

Астров по профессии доктор, и, пока старушка наливает ему чай, он без устали рассказывает ей о трудностях своей работы. Жалуется на антисанитарные условия в избах крестьян, различные эпидемии и из-за этого частые смертельные случаи. Он переживает за российские леса, которые вырубают даже без дела. Однако этот человек не только сочувствует природе, но и находит время, чтобы высаживать новые молодые деревья.

Родной брат первой супруги профессора

Дядя Ваня, который является родным братом первой супруги Серебрякова, ворчит, что с тех пор, как профессор явился в усадьбу со своей второй женой, весь привычный уклад словно перевернулся. Войницкий даже не старается скрыть своей зависти к Серебрякову. Критикует его за постоянные жалобы. Насмехается над тем, что профессор уже четверть века пишет об искусстве, а на самом деле ничего в этом не понимает.

Елене Андреевне, второй супруге профессора, которая значительно моложе мужа, безгранично скучно в этом поместье. Она жалуется на отсутствие каких-либо развлечений. Отрывочные фразы и реплики всех присутствующих не связаны между собой. Нет за столом какого-то общего диалога. Но именно по ним можно судить о том, что пьеса "Дядя Ваня" (краткое описание ее и дальше будет содержать различные диалоги) прежде всего подчеркивает всю напряженность драмы, которую переживают персонажи пьесы. Нет в этом имении ни благополучия, ни спокойствия.

Отношение к профессору окружающих

Мать дяди Вани, Мария Васильевна, очень тепло относится к своему зятю и выговаривает своему сыну за то, что он выражает презрение к профессору. А Войницкий завидует Серебрякову не только из-за его успехов в карьере, но и из-за популярности среди женщин. Более того, ему понравилась молодая супруга профессора.

Но на признания Войницкого Елена Андреевна не отвечает взаимностью, а лишь отмахивается. Она сначала не понимает, чем вызвано такое отношение к ее супругу. Ей кажется, что он такой же, как и все. Так пьеса "Дядя первой главы которой подошло к концу, описывает своих персонажей. Практически все негативные эмоции сосредотачиваются вокруг профессора.

Страсти накаляются, или Брюзжащий профессор

О чем в дальнейшем повествует в своей пьесе "Дядя Ваня" Чехов? Краткое содержание теперь полностью посвящено Серебрякову. С каждой проходящей минутой чувствуется, как вокруг этого человека сгущается атмосфера ненависти и вражды. Он раздражает буквально всех. И теперь даже собственную супругу, которая как-то позабыла, что он такой же, как и все.

Профессор постоянно жалуется на разнообразные болезни. Требует тщательного ухода за ним. Войницкий окончательно понимает, насколько мелочен его родственник. Он вспоминает все то время, которое они вместе со своей племянницей Сонечкой, которая тоже живет в усадьбе, работали на него. Зачастую отказывая себе в чем-либо, старались отправить Серебрякову как можно больше денег, заработанных на имении.

Невозможно скрыть эмоции

Кипение чувств вокруг супруги Серебрякова

Соня замечает, как дядя Ваня словно тень бродит за ее мачехой, да и доктор Астров забросил медицинскую практику, даже леса, которые так его волновали. Елена Андреевна предлагает девушке поговорить с Астровым о своих чувствах и даже сама стремится выведать о его отношении к своей падчерице.

Но доктор не замечает этого. Он, наоборот, начинает рассказывать Елене о своей любви к ней. Пытается поцеловать ее. Свидетелем этой сцены становится Войницкий. Дядя Ваня не только смущен, но и в какой-то степени даже испуган. Женщина хочет покинуть имение. Таким образом, краткое содержание "Дяди Вани" раскрывает все тайные чувства персонажей.

Имение будет продано, или его обитателям

Профессор собрал всех обитателей имения и объявил, что собирается продать его. Он вложит деньги в ценные бумаги, которые и обеспечат им с супругой дальнейшее безбедное существование. Что хотел показать этим в своей пьесе "Дядя Ваня" Чехов?

Хотя есть немаловажный факт, о котором упомянул автор. Это то, что сама усадьба принадлежит Соне. Она досталась ей в наследство от матери. Краткое содержание книги "Дядя Ваня" не может не упомянуть о реакции основных персонажей на это заявление профессора.

Выстрел, или Заключительные события произведения

Войницкий просто вскипел от такого решения Серебрякова. Он наконец высказывает профессору все, что накопилось за долгое время. Начался грандиозный скандал. В течение которого дядя Ваня не сдержался и выстрелил в надоевшего ему профессора Серебрякова. Но, к счастью, промахнулся.

Чем же заканчивается произведение "Дядя Ваня" Чехова? Краткое содержание подходит к концу, и остается описать только последнюю сцену, во время которой Астров и Войницкий рассуждают о своих жизнях. Профессор вместе с супругой собирается в Харьков. В имении все остается по-прежнему. Дядя Ваня и Соня занимаются запущенным хозяйством. Девушка также мечтает о лучшей жизни.

Антон Павлович Чехов

ДЯДЯ ВАНЯ

СЦЕНЫ ИЗ ДЕРЕВЕНСКОЙ ЖИЗНИ В ЧЕТЫРЕХ ДЕЙСТВИЯХ

Источник: Чехов А. П. Полное собрание сочинений и писем в тридцати томах. Сочинения в восемнадцати томах. Том тринадцатый. Пьесы (1895-1904). -- М.: Наука, 1986.

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА

Серебряков Александр Владимирович, отставной профессор. Елена Андреевна, его жена, 27-ми лет. Софья Александровна (Соня), его дочь от первого брака. Войницкая Мария Васильевна, вдова тайного советника, мать первой жены профессора. Войницкий Иван Петрович, ее сын. Астров Михаил Львович, врач. Телегин Илья Ильич, обедневший помещик. Марина, старая няня. Работник.

Действие происходит в усадьбе Серебрякова.

ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Сад. Видна часть дома с террасой. На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. -- Третий час дня. Пасмурно.

Марина (сырая, малоподвижная старушка, сидит у самовара, вяжет чулок) и Астров (ходит возле).

Марина (наливает стакан). Кушай, батюшка. Астров (нехотя принимает стакан). Что-то не хочется. Марина. Может, водочки выпьешь? Астров. Нет. Я не каждый день водку пью. К тому же душно.

Нянька, сколько прошло, как мы знакомы? Марина (раздумывая). Сколько? Дай бог память... Ты приехал сюда, в эти края... когда?.. еще жива была Вера Петровна, Сонечкина мать. Ты при ней к нам две зимы ездил... Ну, значит, лет одиннадцать прошло. (Подумав.) А может, и больше... Астров. Сильно я изменился с тех пор? Марина. Сильно. Тогда ты молодой был, красивый, а теперь постарел. И красота уже не та. Тоже сказать -- и водочку пьешь. Астров. Да... В десять лет другим человеком стал. А какая причина? Заработался, нянька. От утра до ночи все на ногах, покою не знаю, а ночью лежишь под одеялом и боишься, как бы к больному не потащили. За все время, пока мы с тобою знакомы, у меня ни одного дня не было свободного. Как не постареть? Да и сама по себе жизнь скучна, глупа, грязна... Затягивает эта жизнь. Кругом тебя одни чудаки, сплошь одни чудаки; а поживешь с ними года два-три и мало-помалу сам, незаметно для себя, становишься чудаком. Неизбежная участь. (Закручивая свои длинные усы.) Ишь, громадные усы выросли... Глупые усы. Я стал чудаком, нянька... Поглупеть-то я еще не поглупел, бог милостив, мозги на своем месте, но чувства как-то притупились. Ничего я не хочу, ничего мне не нужно, никого я не люблю... Вот разве тебя только люблю. (Целует ее в голову.) У меня в детстве была такая же нянька. Марина. Может, ты кушать хочешь? Астров. Нет. В Великом посту на третьей неделе поехал я в Малицкое на эпидемию... Сыпной тиф... В избах народ вповалку... Грязь, вонь, дым, телята на полу, с больными вместе... Поросята тут же... Возился я целый день, не присел, маковой росинки во рту не было, а приехал домой, не дают отдохнуть -- привезли с железной дороги стрелочника; положил я его на стол, чтобы ему операцию делать, а он возьми и умри у меня под хлороформом. И когда вот не нужно, чувства проснулись во мне, и защемило мою совесть, точно это я умышленно убил его... Сел я, закрыл глаза -- вот этак, и думаю: те, которые будут жить через сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом? Нянька, ведь не помянут! Марина. Люди не помянут, зато бог помянет. Астров. Вот спасибо. Хорошо ты сказала.

Входит Войницкий.

Войницкий (выходит из дому; он выспался после завтрака и имеет помятый вид; садится на скамью, поправляет свой щегольской галстук). Да...

Да... Астров. Выспался? Войницкий. Да... Очень. (Зевает.) С тех пор, как здесь живет профессор со своею супругой, жизнь выбилась из колеи... Сплю не вовремя, за завтраком и обедом ем разные кабули, пью вина... не здорово все это! Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали -- мое почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью... Нехорошо! Марина (покачав головой). Порядки! Профессор встает в 12 часов, а самовар кипит с утра, все его дожидается. Без них обедали всегда в первом часу, как везде у людей, а при них в седьмом. Ночью профессор читает и пишет, и вдруг часу во втором звонок... Что такое, батюшки? Чаю! Буди для него народ, ставь самовар... Порядки! Астров. И долго они еще здесь проживут? Войницкий (свистит). Сто лет. Профессор решил поселиться здесь. Марина. Вот и теперь. Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли. Войницкий. Идут, идут... Не волнуйся.

Серебряков. Прекрасно, прекрасно... Чудесные виды. Телегин. Замечательные, ваше превосходительство. Соня. Мы завтра поедем в лесничество, папа. Хочешь? Войницкий. Господа, чай пить! Серебряков. Друзья мои, пришлите мне чай в кабинет, будьте добры! Мне сегодня нужно еще кое-что сделать. Соня. А в лесничестве тебе непременно понравится...

Елена Андреевна, Серебряков и Соня уходят в дом; Телегин идет к столу и садится возле Марины.

Войницкий. Жарко, душно, а наш великий ученый в пальто, в калошах, с зонтиком и в перчатках. Астров. Стало быть, бережет себя. Войницкий. А как она хороша! Как хороша! Во всю свою жизнь не видел женщины красивее. Телегин. Еду ли я по полю, Марина Тимофеевна, гуляю ли в тенистом саду, смотрю ли на этот стол, я испытываю неизъяснимое блаженство! Погода очаровательная, птички поют, живем мы все в мире и согласии, -- чего еще нам? (Принимая стакан.) Чувствительно вам благодарен! Войницкий (мечтательна). Глаза... Чудная женщина! Астров. Расскажи-ка что-нибудь, Иван Петрович. Войницкий (вяло). Что тебе рассказать? Астров. Нового нет ли чего? Войницкий. Ничего. Все старо. Я тот же, что и был, пожалуй, стал хуже, там как обленился, ничего не делаю и только ворчу, как старый хрен. Моя старая галка, maman, все еще лепечет про женскую эмансипацию; одним глазом смотрит в могилу, а другим ищет в своих умных книжках зарю новой жизни. Астров. А профессор? Войницкий. А профессор по-прежнему от утра до глубокой ночи сидит у себя в кабинете и пишет. "Напрягши ум, наморщивши чело, всё оды пишем, пишем, и ни себе, ни им похвал нигде не слышим". Бедная бумага! Он бы лучше свою автобиографию написал. Какой это превосходный сюжет! Отставной профессор, понимаешь ли, старый сухарь, ученая вобла... Подагра, ревматизм, мигрень, от ревности и зависти вспухла печенка... Живет эта вобла в именье своей первой жены, живет поневоле, потому что жить в городе ему не по карману. Вечно жалуется на свое несчастья, хотя, в сущности, сам необыкновенно счастлив. (Нервно.) Ты только подумай, какое счастье! Сын простого дьячка, бурсак, добился ученых степеней и кафедры, стал его превосходительством, зятем сенатора и прочее и прочее. Все это неважно, впрочем. Но ты возьми вот что. Человек ровно двадцать пять лет читает и пишет об искусстве, ровно ничего не понимая, в искусстве. Двадцать пять лет он пережевывает чужие мысли о реализме, натурализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет о нем, что умным давно уже известно, а для глупых неинтересно, -- значит, двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее. И в то же время какое самомнение! Какие претензии! Он вышел в отставку, и его не знает ни одна живая душа, он совершенно неизвестен; значит, двадцать пять лет он занимал чужое место. А посмотри: шагает, как полубог! Астров. Ну, ты, кажется, завидуешь. Войницкий. Да, завидую! А какой успех у женщин! Ни один Дон-Жуан не знал такого полного успеха! Его первая жена, моя сестра, прекрасное, кроткое создание, чистая, как вот это голубое небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, чем он учеников, -- любила его так, как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами. Моя мать, его теща, до сих пор обожает его, и до сих пор он внушает ей священный ужас. Его вторая жена, красавица, умница -- вы ее только что видели -- вышла за него, когда уже он был стар, отдала ему молодость, красоту, свободу, свой блеск. За что? Почему? Астров. Она верна профессору? Войницкий. К сожалению, да. Астров. Почему же к сожалению? Войницкий. Потому что эта верность фальшива от начала до конца. В ней много риторики, но нет логики. Изменить старому мужу, которого терпеть не можешь, -- это безнравственно; стараться же заглушить в себе бедную молодость и живое чувство -- это не безнравственно. Телегин (плачущим голосом). Ваня, я не люблю, когда ты это говоришь. Ну, вот, право... Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству! Войницкий (с досадой). Заткни фонтан, Вафля! Телегин. Позволь, Ваня. Жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор ее люблю и верен ей, помогаю, чем могу, и отдал свое имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался... Что же у нее осталось?

Входят Соня и Елена Андреевна; немного погодя входит Мария Васильевна с книгой; она садится и читает; ей дают чаю, и она пьет не глядя.

Соня (торопливо, няне). Там, нянечка, мужики пришли. Поди, поговори с ними, а чай я сама... (Наливает чай.)

Няня уходит. Елена Андреевна берет свою чашку и пьет, сидя на качелях.

Астров (Елене Андреевне). Я ведь к вашему мужу. Вы писали, что он очень болен, ревматизм и еще что-то, а оказывается, он здоровехонек. Елена Андреевна. Вчера вечером он хандрил, жаловался на боли в ногах, а сегодня ничего... Астров. А я-то сломя голову скакал тридцать верст. Ну, да ничего, не впервой. Зато уж останусь у вас до завтра и, по крайней мере, высплюсь quantum satis {В полную меру (лат.).}. Соня. И прекрасно. Это такая редкость, что вы у нас ночуете. Вы, небось, не обедали? Астров. Нет-с, не обедал. Соня. Так вот кстати и пообедаете. Мы теперь обедаем в седьмом часу. (Пьет.) Холодный чай! Телегин. В самоваре уже значительно понизилась температура. Елена Андреевна. Ничего, Иван Иваныч, мы и холодный выпьем. Телегин. Виноват-с... Не Иван Иваныч, а Илья Ильич-с... Илья Ильич Телегин, или, как некоторые зовут меня по причине моего рябого лица, Вафля. Я когда-то крестил Сонечку, и его превосходительство, ваш супруг, знает меня очень хорошо. Я теперь у вас живу-с, в этом имении-с... Если изволили заметить, я каждый день с вами обедаю. Соня. Илья Ильич наш помощник, правая рука. (Неясно.) Давайте, крестненький, я вам еще налью. Мария Васильевна. Ах! Соня. Что с вами, бабушка? Мария Васильевна. Забыла я сказать Александру... потеряла память... сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича... Прислал свою новую брошюру... Астров. Интересно? Мария Васильевна. Интересно, но как-то странно. Опровергает то, что семь лет назад сам же защищал. Это ужасно! Войницкий. Ничего нет ужасного. Пейте, maman, чай. Мария Васильевна. Но я хочу говорить! Войницкий. Но мы уже пятьдесят лет говорим и говорим, и читаем брошюры. Пора бы уж и кончить. Мария Васильевна. Тебе почему-то неприятно слушать, когда я говорю. Прости, Жан, но в последний год ты так изменился, что я тебя совершенно не узнаю... Ты был человеком определенных убеждений, светлою личностью... Войницкий. О, да! Я был светлою личностью, от которой никому не было светло...

Я был светлою личностью... Нельзя сострить ядовитей! Теперь мне сорок семь лет. До прошлого года я так же, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза вашею этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, -- и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю с досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь все, в чем отказывает мне теперь моя старость! Соня. Дядя Ваня, скучно! Мария Васильевна (сыну). Ты точно обвиняешь в чем-то свои прежние убеждения... Но виноваты не они, а ты сам. Ты забывал, что убеждения сами по себе ничто, мертвая буква... Нужно было дело делать. Войницкий. Дело? Не всякий способен быть пишущим perpetuum mobile, как ваш герр профессор. Мария Васильевна. Что ты хочешь этим сказать? Соня (умоляюще). Бабушка! Дядя Ваня! Умоляю вас! Войницкий. Я молчу. Молчу и извиняюсь.

Елена Андреевна. А хорошая сегодня погода... Не жарко...

Войницкий. В такую погоду хорошо повеситься...

Телегин настраивает гитару. Марина ходит около дома и кличет кур.

Марина. Цып, цып, цып... Соня. Нянечка, зачем мужики приходили?.. Марина. Все то же, опять все насчет пустоши. Цып, цып, цып... Соня. Кого ты это? Марина. Пеструшка ушла с цыплятами... Вороны бы не потаскали... (Уходит.)

Телегин играет польку; все молча слушают; входит работник.

Работник. Господин доктор здесь? (Астрову.) Пожалуйте, Михаил Львович, за вами приехали. Астров. Откуда? Работник. С фабрики. Астров (с досадой). Покорно благодарю. Что ж, надо ехать... (Ищет глазами фуражку.) Досадно, черт подери... Соня. Как это неприятно, право... С фабрики приезжайте обедать. Астров. Нет, уж поздно будет. Где уж... Куда уж... (Работнику.) Вот что, притащи-ка мне, любезный, рюмку водки, в самом деле.

Работник уходит.

Где уж... куда уж... (Нашел фуражку.) У Островского в какой-то пьесе есть человек с большими усами и малыми способностями... Так это я. Ну, честь имею, господа... (Елене Андреевне.) Если когда-нибудь заглянете ко мне, вот вместе с Софьей Александровной, то буду искренно рад. У меня небольшое именьишко, всего десятин тридцать, но, если интересуетесь, образцовый сад и питомник, какого не найдете за тысячу верст кругом. Рядом со мною казенное лесничество... Лесничий там стар, болеет всегда, так что, в сущности, я заведую всеми делами. Елена Андреевна. Мне уже говорили, что вы очень любите леса. Конечно, можно принести большую пользу, но разве это не мешает вашему настоящему призванию? Ведь вы доктор. Астров. Одному богу известно, в чем наше настоящее призвание. Елена Андреевна. И интересно? Астров. Да, дело интересное. Войницкий (с иронией). Очень! Елена Андреевна (Астрову). Вы еще молодой человек, вам на вид... ну, тридцать шесть -- тридцать семь лет... и, должно быть, не так интересно, как вы говорите. Все лес и лес. Я думаю, однообразно. Соня. Нет, это чрезвычайно интересно. Михаил Львович каждый год сажает новые леса, и ему уже прислали бронзовую медаль и диплом. Он хлопочет, чтобы не истребляли старых. Если вы выслушаете его, то согласитесь с ним вполне. Он говорит, что леса украшают землю, что они учат человека понимать прекрасное и внушают ему величавое настроение. Леса смягчают суровый климат. В странах, где мягкий климат, меньше тратится сил на борьбу с природой и потому там мягче и нежнее человек; там люди красивы, гибки, легко возбудимы, речь их изящна, движения грациозны. У них процветают науки и искусства, философия их не мрачна, отношения к женщине полны изящного благородства... Войницкий (смеясь). Браво, браво!.. Все это мило, но не убедительно, так что (Астрову) позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева. Астров. Ты можешь топить печи торфом, а сараи строить из камня. Ну, я допускаю, руби леса из нужды, но зачем истреблять их? Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и всё оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо. (Елене Андреевне.) Не правда ли, сударыня? Надо быть безрассудным варваром, чтобы жечь в своей печке эту красоту, разрушать то, чего мы не можем создать. Человек одарен разумом и творческою силой, чтобы преумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. (Войницкому.) Вот ты глядишь на меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется не серьезным и... и, быть может, это в самом деле чудачество, но, когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я. Когда я сажаю березку и потом вижу, как она зеленеет и качается от ветра, душа моя наполняется гордостью, и я... (Увидев работника, который принес на подносе рюмку водки.) Однако... (пьет) мне пора. Все это, вероятно, чудачество, в конце концов. Честь имею кланяться! (Идет к дому.) Соня (берет его под руку и идет вместе). Когда же вы приедете к нам? Астров. Не знаю... Соня. Опять через месяц?..

Астров и Соня уходят в дом; Мария Васильевна и Телегин остаются возле стола; Елена Андреевна и Войницкий идут к террасе.

Елена Андреевна. А вы, Иван Петрович, опять вели себя невозможно. Нужно было вам раздражать Марию Васильевну, говорить о perpetuum mobile! И сегодня за завтраком вы опять спорили с Александром. Как это мелко! Войницкий. Но если я его ненавижу! Елена Андреевна. Ненавидеть Александра не за что, он такой же, как все. Не хуже вас. Войницкий. Если бы вы могли видеть свое лицо, свои движения... Какая вам лень жить! Ах, какая лень! Елена Андреевна. Ах, и лень, и скучно! Все бранят моего мужа, все смотрят на меня с сожалением: несчастная, у нее старый муж! Это участие ко мне -- о, как я его понимаю! Вот как сказал сейчас Астров: все вы безрассудно губите леса, и скоро на земле ничего не останется. Точно так вы безрассудно губите человека, и скоро, благодаря вам, на земле не останется ни верности, ни чистоты, ни способности жертвовать собою. Почему вы не можете видеть равнодушно женщину, если она не ваша? Потому что -- прав этот доктор -- во всех вас сидит бес разрушения. Вам не жаль ни лесов, ни птиц, ни женщин, ни друг друга... Войницкий. Не люблю я этой философии!

Елена Андреевна. У этого доктора утомленное, нервное лицо. Интересное лицо. Соне, очевидно, он нравится, она влюблена в него, и я ее понимаю. При мне он был здесь уже три раза, но я застенчива и ни разу не поговорила с ним как следует, не обласкала его. Он подумал, что я зла. Вероятно, Иван Петрович, оттого мы с вами такие друзья, что оба мы нудные, скучные люди! Нудные! Не смотрите на меня так, я этого не люблю. Войницкий. Могу ли я смотреть на вас иначе, если я люблю вас? Вы мое счастье, жизнь, моя молодость! Я знаю, шансы мои на взаимность ничтожны, равны нулю, но мне ничего не нужно, позвольте мне только глядеть на вас, слышать ваш голос... Елена Андреевна. Тише, вас могут услышать!

Идут в дом.

Войницкий (идя за нею). Позвольте мне говорить о своей любви, не гоните меня прочь, и это одно будет для меня величайшим счастьем... Елена Андреевна. Это мучительно...

Оба уходят в дом.

Телегин бьет по струнам и играет польку; Мария Васильевна что-то записывает на полях брошюры.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

Столовая в доме Серебрякова. -- Ночь. -- Слышно, как в саду стучит сторож.

Серебряков (сидит в кресле перед открытым окном и дремлет) и Елена Андреевна (сидит подле него и тоже дремлет).

Серебряков (очнувшись). Кто здесь? Соня, ты? Елена Андреевна. Это я. Серебряков. Ты, Леночка... Невыносимая боль! Елена Андреевна. У тебя плед упал на пол. (Кутает ему ноги.) Я, Александр, затворю окно. Серебряков. Нет, мне душно... Я сейчас задремал, и мне снилось, будто у меня левая нога чужая. Проснулся от мучительной боли. Нет, это не подагра, скорей ревматизм. Который теперь час? Елена Андреевна. Двадцать минут первого.

Серебряков. Утром поищи в библиотеке Батюшкова. Кажется, он есть у нас. Елена Андреевна. А? Серебряков. Поищи утром Батюшкова. Помнится, он был у нас. Но отчего мне так тяжело дышать? Елена Андреевна. Ты устал. Вторую ночь не спишь. Серебряков. Говорят, у Тургенева от подагры сделалась грудная жаба. Боюсь, как бы у меня не было. Проклятая, отвратительная старость. Черт бы ее побрал. Когда я постарел, я стал себе противен. Да и вам всем, должно быть, противно на меня смотреть. Елена Андреевна. Ты говоришь о своей старости таким тоном, как будто все мы виноваты, что ты стар. Серебряков. Тебе же первой я противен.

Елена Андреевна отходит и садится поодаль.

Конечно, ты права. Я не глуп и понимаю. Ты молода, здорова, красива, жить хочешь, а я старик, почти труп. Что ж? Разве я не понимаю? И, конечно, глупо, что я до сих пор жив. Но погодите, скоро я освобожу вас всех. Недолго мне еще придется тянуть. Елена Андреевна. Я изнемогаю... Бога ради молчи. Серебряков. Выходит так, что благодаря мне все изнемогли, скучают, губят свою молодость, один только я наслаждаюсь жизнью и доволен. Ну да, конечно! Елена Андреевна. Замолчи! Ты меня замучил! Серебряков. Я всех замучил. Конечно. Елена Андреевна (сквозь слезы). Невыносимо! Скажи, что ты хочешь от меня? Серебряков. Ничего. Елена Андреевна. Ну, так замолчи. Я прошу. Серебряков. Странное дело, заговорит Иван Петрович или эта старая идиотка, Марья Васильевна, -- и ничего, все слушают, но скажи я хоть одно слово, как все начинают чувствовать себя несчастными. Даже голос мой противен. Ну, допустим, я противен, я эгоист, я деспот, -- но неужели я даже в старости не имею некоторого права на эгоизм? Неужели я не заслужил? Неужели же, я спрашиваю, я не имею права на покойную старость, на внимание к себе людей? Елена Андреевна. Никто не оспаривает у тебя твоих прав.

Окно хлопает от ветра.

Ветер поднялся, я закрою окно. (Закрывает.) Сейчас будет дождь. Никто у тебя твоих прав не оспаривает.

Пауза; сторож в саду стучит и поет песню.

Серебряков. Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам -- и вдруг, ни с того, ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры... Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут -- как в ссылке. Каждую минуту тосковать о прошлом, следить за успехами других, бояться смерти... Не могу! Нет сил! А тут еще не хотят простить мне моей старости! Елена Андреевна. Погоди, имей терпение: через пять-шесть лет и я буду стара.

Входит Соня.

Соня. Папа, ты сам приказал послать за доктором Астровым, а когда он приехал, ты отказываешься принять его. Это неделикатно. Только напрасно побеспокоили человека... Серебряков. На что мне твой Астров? Он столько же понимает в медицине, как я в астрономии. Соня. Не выписывать же сюда для твоей подагры целый медицинский факультет. Серебряков. С этим юродивым я и разговаривать не стану. Соня. Это как угодно. (Садится.) Мне все равно. Серебряков. Который теперь час? Елена Андреевна. Первый. Серебряков. Душно... Соня, дай мне со стола капли! Соня. Сейчас. (Подает капли.) Серебряков (раздраженно). Ах, да не эти! Ни о чем нельзя попросить! Соня. Пожалуйста, не капризничай. Может быть, это некоторым и нравится, но меня избавь, сделай милость! Я этого не люблю. И мне некогда, мне нужно завтра рано вставать, у меня сенокос.

Входит Войницкий в халате и со свечой.

Войницкий. На дворе гроза собирается.

Вона как! Helene и Соня, идите спать, я пришел вас сменить. Серебряков (испуганно). Нет, нет! Не оставляйте меня с ним! Нет. Он меня заговорит! Войницкий. Но надо же дать им покой! Они уже другую ночь не спят. Серебряков. Пусть идут спать, но и ты уходи. Благодарю. Умоляю тебя. Во имя нашей прежней дружбы, не протестуй. После поговорим. Войницкий (с усмешкой). Прежней нашей дружбы... Прежней... Соня. Замолчи, дядя Ваня. Серебряков (жене). Дорогая моя, не оставляй меня с ним! Он меня заговорит. Войницкий. Это становится даже смешно.

Входит Марина со свечой.

Соня. Ты бы ложилась, нянечка. Уже поздно. Марина. Самовар со стола не убран. Не очень-то ляжешь. Серебряков. Все не спят, изнемогают, один только я блаженствую. Марина (подходит к Серебрякову, нежно). Что, батюшка? Больно? У меня у самой ноги гудут, так и гудут. (Поправляет плед.) Это у вас давняя болезнь. Вера Петровна, покойница, Сонечкина мать, бывало, ночи не спит, убивается... Очень уж она вас любила...

Старые что малые, хочется, чтобы пожалел кто, а старых-то никому не жалко. (Целует Серебрякова в плечо.) Пойдем, батюшка, в постель... Пойдем, светик... Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею... Богу за тебя помолюсь... Серебряков (растроганный). Пойдем, Марина. Марина. У самой-то у меня ноги так и гудут, так и гудут. (Ведет его вместе с Соней.) Вера Петровна, бывало, все убивается, все плачет... Ты, Сонюшка, тогда была еще мала, глупа... Иди, иди, батюшка...

Серебряков, Соня и Марина уходят.

Елена Андреевна. Я замучилась с ним. Едва на ногах стою. Войницкий. Вы с ним, а я с самим собою. Вот уже третью ночь не сплю. Елена Андреевна. Неблагополучно в этом доме. Ваша мать ненавидит все, кроме своих брошюр и профессора; профессор раздражен, мне не верит, вас боится; Соня злится на отца, злится на меня и не говорит со мною вот уже две недели; вы ненавидите мужа и открыто презираете свою мать; я раздражена и сегодня раз двадцать принималась плакать... Неблагополучно в этом доме. Войницкий. Оставим философию! Елена Андреевна. Вы, Иван Петрович, образованны и умны и, кажется, должны бы понимать, что мир погибает не от разбойников, не от пожаров, а от ненависти, вражды, от всех этих мелких дрязг... Ваше бы дело не ворчать, а мирить всех. Войницкий. Сначала помирите меня с самим собою! Дорогая моя... (Припадает к ее руке.) Елена Андреевна. Оставьте! (Отнимает руку.) Уходите! Войницкий. Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну. Елена Андреевна. Когда вы мне говорите о своей любви, я как-то тупею и не знаю, что говорить. Простите, я ничего не могу сказать вам. (Хочет идти.) Спокойной ночи. Войницкий (загораживая ей дорогу). И если бы вы знали, как я страдаю от мысли, что рядом со мною в этом же доме гибнет другая жизнь -- ваша! Чего вы ждете? Какая проклятая философия мешает вам? Поймите же, поймите... Елена Андреевна (пристально смотрит на него). Иван Петрович, вы пьяны! Войницкий. Может быть, может быть... Елена Андреевна. Где доктор? Войницкий. Он там... у меня ночует. Может быть, может быть... Все может быть! Елена Андреевна. И сегодня пили? К чему это? Войницкий. Все-таки на жизнь похоже... Не мешайте мне, Helene! Елена Андреевна. Раньше вы никогда не пили и никогда вы так много не говорили... Идите спать! Мне с вами скучно. Войницкий (припадая к ее руке). Дорогая моя... чудная! Елена Андреевна (с досадой). Оставьте меня. Это, наконец, противно. (Уходит.) Войницкий (один). Ушла...

Десять лет тому назад я встречал ее у покойной сестры. Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет. Отчего я тогда не влюбился в нее и не сделал ей предложения? Ведь это было так возможно! И была бы она теперь моею женой... Да... Теперь оба мы проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы ее в своих объятиях и шептал: "Не бойся, я здесь". О, чудные мысли, как хорошо, я даже смеюсь... но, боже мой, мысли путаются в голове... Зачем я стар? Зачем она меня не понимает? Ее риторика, ленивая мораль, вздорные, ленивые мысли о погибели мира -- все это мне глубоко ненавистно.

О, как я обманут! Я обожал этого профессора, этого жалкого подагрика, я работал на него, как вол! Я и Соня выжимали из этого имения последние соки; мы, точно кулаки, торговали постным маслом, горохом, творогом, сами не доедали куска, чтобы не грошей и копеек собирать тысячи и посылать ему. Я гордился им и его наукой, я жил, я дышал им! Все, что он писал и изрекал, казалось мне гениальным... Боже, а теперь? Вот он в отставке, и теперь виден весь итог его жизни: после него не останется ни одной страницы труда, он совершенно неизвестен, он ничто! Мыльный пузырь! И я обманут... вижу -- глупо обманут...

Входит Астров в сюртуке, без жилета и без галстука; он навеселе; за ним Телегин с гитарой.

Астров. Играй! Телегин. Все спят-с! Астров. Играй!

Телегин тихо наигрывает.

(Войницкому.) Ты один здесь? Дам нет? (Подбоченясь, тихо поет.) "Ходи хата, ходи печь, хозяину негде лечь..." А меня гроза разбудила. Важный дождик. Который теперь час? Войницкий. А черт его знает. Астров. Мне как будто бы послышался голос Елены Андреевны. Войницкий. Сейчас она была здесь. Астров. Роскошная женщина. (Осматривает склянки на столе.) Лекарства. Каких только тут нет рецептов! И харьковские, и московские, и тульские... Всем городам надоел своею подагрой. Он болен или притворяется? Войницкий. Болен.

Астров. Что ты сегодня такой печальный? Профессора жаль, что ли? Войницкий. Оставь меня. Астров. А то, может быть, в профессоршу влюблен? Войницкий. Она мой друг. Астров. Уже? Войницкий. Что значит это "уже"? Астров. Женщина может быть другом мужчины лишь в такой последовательности: сначала приятель, потом любовница, а затем уж друг. Войницкий. Пошляческая философия. Астров. Как? Да... Надо сознаться, -- становлюсь пошляком. Видишь, я и пьян. Обыкновенно, я напиваюсь так один раз в месяц. Когда бываю в таком состоянии, то становлюсь нахальным и наглым до крайности. Мне тогда всё нипочем! Я берусь за самые трудные операции и делаю их прекрасно; я рисую самые широкие планы будущего; в это время я уже не кажусь себе чудаком и верю, что приношу человечеству громадную пользу... громадную! И в это время у меня своя собственная философская система, и все вы, братцы, представляетесь мне такими букашками... микробами. (Телегину.) Вафля, играй! Телегин. Дружочек, я рад бы для тебя всею душой, но пойми же -- в доме спят! Астров. Играй!

Телегин тихо наигрывает.

Выпить бы надо. Пойдем, там, кажется, у нас еще коньяк остался. А как рассветет, ко мне поедем. Идёть? У меня есть фельдшер, который никогда не скажет "идет", а "идёть". Мошенник страшный. Так идёть? (Увидев входящую Соню.) Извините, я без галстука. (Быстро уходит; Телегин идет за ним.) Соня. А ты, дядя Ваня, опять напился с доктором. Подружились ясные соколы. Ну, тот уж всегда такой, а ты-то с чего? В твои годы это совсем не к лицу. Войницкий. Годы тут ни при чем. Когда нет настоящей жизни, то живут миражами. Все-таки лучше, чем ничего. Соня. Сено у нас все скошено, идут каждый день дожди, все гниет, а ты занимаешься миражами. Ты совсем забросил хозяйство... Я работаю одна, совсем из сил выбилась... (Испуганно.) Дядя, у тебя на глазах слезы! Войницкий. Какие слезы? Ничего нет... вздор... Ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя... (Жадно целует ее руки и лицо.) Сестра моя... милая сестра моя... Где она теперь? Если бы она знала! Ах, если бы она знала! Соня. Что? Дядя, что знала? Войницкий. Тяжело, нехорошо... Ничего... После... Ничего... Я уйду... (Уходит.) Соня (стучит в дверь). Михаил Львович! Вы не спите? На минутку! Астров (за дверью). Сейчас! (Немного погодя входит: он уже в жилетке и галстуке.) Что прикажете? Соня. Сами вы пейте, если это вам не противно, но, умоляю, не давайте пить дяде. Ему вредно. Астров. Хорошо. Мы не будем больше пить.

Я сейчас уеду к себе. Решено и подписано. Пока запрягут, будет уже рассвет. Соня. Дождь идет. Погодите до утра. Астров. Гроза идет мимо, только краем захватит. Поеду. И, пожалуйста, больше не приглашайте меня к вашему отцу. Я ему говорю -- подагра, а он -- ревматизм; я прошу лежать, он сидит. А сегодня так и вовсе не стал говорить со мною. Соня. Избалован. (Ищет в буфете.) Хотите закусить? Астров. Пожалуй, дайте. Соня. Я люблю по ночам закусывать. В буфете, кажется, что-то есть. Он в жизни, говорят, имел большой успех у женщин, и его дамы избаловали. Вот берите сыр.

Оба стоят у буфета и едят.

Астров. Я сегодня ничего не ел, только пил. У вашего отца тяжелый характер. (Достает из буфета бутылку.) Можно? (Выпивает рюмку.) Здесь никого нет, и можно говорить прямо. Знаете, мне кажется, что в вашем доме я не выжил бы одного месяца, задохнулся бы в этом воздухе... Ваш отец, который весь ушел в свою подагру и в книги, дядя Ваня со своею хандрой, ваша бабушка, наконец, ваша мачеха... Соня. Что мачеха? Астров. В человеке должно быть все прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли. Она прекрасна, спора нет, но... ведь она только ест, спит, гуляет, чарует всех нас своею красотой -- и больше ничего. У нее нет никаких обязанностей, на нее работают другие... Ведь так? А праздная жизнь не может быть чистою.

Впрочем, быть может, я отношусь слишком строго. Я не удовлетворен жизнью, как ваш дядя Ваня, и оба мы становимся брюзгами. Соня. А вы недовольны жизнью? Астров. Вообще жизнь люблю, но нашу жизнь, уездную, русскую, обывательскую, терпеть не могу и презираю ее всеми силами моей души. А что касается моей собственной, личной жизни, то, ей-богу, в ней нет решительно ничего хорошего. Знаете, когда идешь темною ночью по лесу, и если в это время вдали светит огонек, то не замечаешь ни утомления, ни потемок, ни колючих веток, которые бьют тебя по лицу... Я работаю, -- вам это известно, -- как никто в уезде, судьба бьет меня не переставая, порой страдаю я невыносимо, но у меня вдали нет огонька. Я для себя уже ничего не жду, не люблю людей... Давно уже никого не люблю. Соня. Никого? Астров. Никого. Некоторую нежность я чувствую только к вашей няньке -- по старой памяти. Мужики однообразны очень, неразвиты, грязно живут, а с интеллигенцией трудно ладить. Она утомляет. Все они, наши добрые знакомые, мелко мыслят, мелко чувствуют и не видят дальше своего носа -- просто-напросто глупы. А те, которые поумнее и покрупнее, истеричны, заедены анализом, рефлексом... Эти ноют, ненавистничают, болезненно клевещут, подходят к человеку боком, смотрят на него искоса и решают: "О, это психопат!" или: "Это фразер!" А когда не знают, какой ярлык прилепить к моему лбу, то говорят: "Это странный человек, странный!" Я люблю лес -- это странно; я не ем мяса -- это тоже странно. Непосредственного, чистого, свободного отношения к природе и к людям уже нет... Нет и нет! (Хочет выпить.) Соня (мешает ему). Нет, прошу вас, умоляю, не пейте больше. Астров. Отчего? Соня. Это так не идет к вам! Вы изящны, у вас такой нежный голос... Даже больше, вы, как никто из всех, кого я знаю, -- вы прекрасны. Зачем же вы хотите походить на обыкновенных людей, которые пьют и играют в карты? О, не делайте этого, умоляю вас! Вы говорите всегда, что люди не творят, а только разрушают то, что им дано свыше. Зачем же, зачем вы разрушаете самого себя? Не надо, не надо, умоляю, заклинаю вас. Астров (протягивает ей руку). Не буду больше пить. Соня. Дайте мне слово. Астров. Честное слово. Соня (крепко пожимает руку). Благодарю! Астров. Баста! Я отрезвел. Видите, я уже совсем трезв и таким останусь до конца дней моих. (Смотрит на часы.) Итак, будем продолжать. Я говорю: мое время уже ушло, поздно мне... Постарел, заработался, испошлился, притупились все чувства, и, кажется, я уже не мог бы привязаться к человеку. Я никого не люблю и... уже не полюблю. Что меня еще захватывает, так это красота. Неравнодушен я к ней. Мне кажется, что если бы вот Елена Андреевна захотела, то могла бы вскружить мне голову в один день... Но ведь это не любовь, не привязанность... (Закрывает рукой глаза и вздрагивает.) Соня. Что с вами? Астров. Так... В Великом посту у меня больной умер под хлороформом. Соня. Об этом пора забыть.

Скажите мне, Михаил Львович... Если бы у меня была подруга, или младшая сестра, и если бы вы узнали, что она... ну, положим, любит вас, то как бы вы отнеслись к этому? Астров (пожав плечами). Не знаю. Должно быть, никак. Я дал бы ей понять, что полюбить ее не могу... да и не тем моя голова занята. Как-никак, а если ехать, то уже пора. Прощайте, голубушка, а то мы так до утра не кончим. (Пожимает руку.) Я пройду через гостиную, если позволите, а то боюсь, как бы ваш дядя меня не задержал. (Уходит.) Соня (одна). Он ничего не сказал мне... Душа и сердце его все еще скрыты от меня, но отчего же я чувствую себя такою счастливою? (Смеется от счастья.) Я ему сказала: вы изящны, благородны, у вас такой нежный голос... Разве это вышло некстати? Голос его дрожит, ласкает... вот я чувствую его в воздухе. А когда я сказала ему про младшую сестру, он не понял... (Ломая руки.) О, как это ужасно, что я некрасива! Как ужасно! А я знаю, что я некрасива, знаю, знаю... В прошлое воскресенье, когда выходили из церкви, я слышала, как говорили про меня, и одна женщина сказала: "Она добрая, великодушная, но жаль, что она так некрасива"... Некрасива...

Входит Елена Андреевна.

Елена Андреевна (открывает окна). Прошла гроза. Какой хороший воздух!

Где доктор? Соня. Ушел.

Елена Андреевна. Софи! Соня. Что? Елена Андреевна. До каких пор вы будете дуться на меня? Друг другу мы не сделали никакого зла. Зачем же нам быть врагами? Полноте... Соня. Я сама хотела... (Обнимает ее.) Довольно сердиться. Елена Андреевна. И отлично.

Обе взволнованы.

Соня. Папа лег? Елена Андреевна. Нет, сидит в гостиной... Не говорим мы друг с другом по целым неделям и, бог знает, из-за чего... (Увидев, что буфет открыт.) Что это? Соня. Михаил Львович ужинал. Елена Андреевна. И вино есть... Давайте выпьем брудершафт. Соня. Давайте. Елена Андреевна. Из одной рюмочки... (Наливает.) Этак лучше. Ну, значит -- ты? Соня. Ты.

Пьют и целуются.

Я давно уже хотела мириться, да все как-то совестно было... (Плачет.) Елена Андреевна. Что же ты плачешь? Соня. Ничего, это я так. Елена Андреевна. Ну, будет, будет... (Плачет.) Чудачка, и я заплакала...

Ты на меня сердита за то, что я будто вышла за твоего отца по расчету... Если веришь клятвам, то клянусь тебе -- я выходила за него по любви. Я увлеклась им как ученым и известным человеком. Любовь была не настоящая, искусственная, но ведь мне казалось тогда, что она настоящая. Я не виновата. А ты с самой нашей свадьбы не переставала казнить меня своими умными подозрительными глазами. Соня. Ну, мир, мир! Забудем. Елена Андреевна. Не надо смотреть так -- тебе это не идет. Надо всем верить, иначе жить нельзя.

Соня. Скажи мне по совести, как друг... Ты счастлива? Елена Андреевна. Нет. Соня. Я это знала. Еще один вопрос. Скажи откровенно -- ты хотела бы, чтобы у тебя был молодой муж? Елена Андреевна. Какая ты еще девочка. Конечно, хотела бы! (Смеется.) Ну, спроси еще что-нибудь, спроси... Соня. Тебе доктор нравится? Елена Андреевна. Да, очень. Соня (смеется). У меня глупое лицо... да? Вот он ушел, а я все слышу его голос и шаги, а посмотрю на темное окно -- там мне представляется его лицо. Дай мне высказаться... Но я не могу говорить так громко, мне стыдно. Пойдем ко мне в комнату, там поговорим. Я тебе кажусь глупою? Сознайся... Скажи мне про него что-нибудь... Елена Андреевна. Что же? Соня. Он умный... Он все умеет, все может... Он и лечит, и сажает лес... Елена Андреевна. Не в лесе и не в медицине дело... Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах... Посадит деревцо и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить... Он пьет, бывает грубоват, -- но что за беда? Талантливый человек в России не может быть чистеньким. Сама подумай, что за жизнь у этого доктора! Непролазная грязь на дорогах, морозы, метели, расстояния громадные, народ грубый, дикий, кругом нужда, болезни, а при такой обстановке тому, кто работает и борется изо дня в день, трудно сохранить себя к сорока годам чистеньким и трезвым... (Целует ее.) Я от души тебе желаю, ты стоишь счастья... (Встает.) А я нудная, эпизодическое лицо... И в музыке, и в доме мужа, во всех романах -- везде, одним словом, я была только эпизодическим лицом. Собственно говоря, Соня, если вдуматься, то я очень, очень несчастна! (Ходит в волнении по сцене.) Нет мне счастья на этом свете. Нет! Что ты смеешься? Соня (смеется, закрыв лицо). Я так счастлива... счастлива! Елена Андреевна. Мне хочется играть... Я сыграла бы теперь что-нибудь. Соня. Сыграй. (Обнимает ее.) Я не могу спать... Сыграй! Елена Андреевна. Сейчас. Твой отец не спит. Когда он болен, его раздражает музыка. Поди спроси. Если он ничего, то сыграю. Поди. Соня. Сейчас. (Уходит.)

В саду стучит сторож.

Елена Андреевна. Давно уже я не играла. Буду играть и плакать, плакать, как дура. (В окно.) Это ты стучишь, Ефим? Голос сторожа. Я! Елена Андреевна. Не стучи, барин нездоров. Голос сторожа. Сейчас уйду! (Подсвистывает.) Эй, вы, Жучка, Мальчик! Жучка!

Соня (вернувшись). Нельзя!

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Гостиная в доме Серебрякова. Три двери: направо, налево и посредине. -- День.

Войницкий, Соня (сидят) и Елена Андреевна (ходит по сцене, о чем-то думая).

Войницкий. Герр профессор изволил выразить желание, чтобы сегодня все мы собрались вот в этой гостиной к часу дня. (Смотрит на часы.) Без четверти час. Хочет о чем-то поведать миру. Елена Андреевна. Вероятно, какое-нибудь дело. Войницкий. Никаких у него нет дел. Пишет чепуху, брюзжит и ревнует, больше ничего. Соня (тоном упрека). Дядя! Войницкий. Ну, ну, виноват. (Указывает на Елену Андреевну.) Полюбуйтесь: ходит и от лени шатается. Очень мило! Очень! Елена Андреевна. Вы целый день жужжите, всё жужжите -- как не надоест! (С тоской.) Я умираю от скуки, не знаю, что мне делать. Соня (пожимая плечами). Мало ли дела? Только бы захотела. Елена Андреевна. Например? Соня. Хозяйством занимайся, учи, лечи. Мало ли? Вот когда тебя и папы здесь не было, мы с дядей Ваней сами ездили на базар мукой торговать. Елена Андреевна. Не умею. Да и неинтересно. Это только в идейных романах учат и лечат мужиков, а как я, ни с того, ни с сего, возьму вдруг и пойду их лечить или учить? Соня. А вот я так не понимаю, как это не идти и не учить. Погоди и ты привыкнешь. (Обнимает ее.) Не скучай, родная. (Смеясь.) Ты скучаешь, не находишь себе места, а скука и праздность заразительны. Смотри: дядя Ваня ничего не делает и только ходит за тобою, как тень, я оставила свои дела и прибежала к тебе, чтобы поговорить. Обленилась, не могу! Доктор Михаил Львович прежде бывал у нас очень редко, раз в месяц, упросить его было трудно, а теперь он ездит сюда каждый день, бросил и свои леса и медицину. Ты колдунья, должно быть. Войницкий. Что томитесь? (Живо.) Ну, дорогая моя, роскошь, будьте умницей! В ваших жилах течет русалочья кровь, будьте же русалкой! Дайте себе волю хоть раз в жизни, влюбитесь поскорее в какого-нибудь водяного по самые уши -- и бултых с головой в омут, чтобы герр профессор и все мы только руками развели! Елена Андреевна (с гневом). Оставьте меня в покое! Как это жестоко! (Хочет уйти.) Войницкий (не пускает ее). Ну, ну, моя радость, простите... Извиняюсь. (Целует руку.) Мир. Елена Андреевна. У ангела не хватило бы терпения, согласитесь. Войницкий. В знак мира и согласия я принесу сейчас букет роз; еще утром для вас приготовил... Осенние розы -- прелестные, грустные розы... (Уходит.) Соня. Осенние розы -- прелестные, грустные розы...

Обе смотрят в окно.

Елена Андреевна. Вот уже и сентябрь. Как-то мы проживем здесь зиму!

Где доктор? Соня. В комнате у дяди Вани. Что-то пишет. Я рада, что дядя Ваня ушел, мне нужно поговорить с тобою. Елена Андреевна. О чем? Соня. О чем? (Кладет ей голову на грудь.) Елена Андреевна. Ну, полно, полно... (Приглаживает ей волосы.) Полно. Соня. Я некрасива. Елена Андреевна. У тебя прекрасные волосы. Соня. Нет! (Оглядывается, чтобы взглянуть на себя в зеркало.) Нет! Когда женщина некрасива, то ей говорят: "у вас прекрасные глаза, у вас прекрасные волосы"... Я его люблю уже шесть лет, люблю больше, чем свою мать; я каждую минуту слышу его, чувствую пожатие его руки; и я смотрю на дверь, жду, мне все кажется, что он сейчас войдет. И вот, ты видишь, я все прихожу к тебе, чтобы поговорить о нем. Теперь он бывает здесь каждый день, но не смотрит на меня, не видит... Это такое страдание! У меня нет никакой надежды, нет, нет! (В отчаянии.) О, боже, пошли мне силы... Я всю ночь молилась... Я часто подхожу к нему, сама заговариваю с ним, смотрю ему в глаза... У меня уже нет гордости, нет сил владеть собою... Не удержалась и вчера призналась дяде Ване, что люблю... И вся прислуга знает, что я его люблю. Все знают. Елена Андреевна. А он? Соня. Нет. Он меня не замечает. Елена Андреевна (в раздумье). Странный он человек... Знаешь что? Позволь, я поговорю с ним... Я осторожно, намеками...

Право, до каких же пор быть в неизвестности... Позволь!

И прекрасно. Любит или не любит -- это не трудно узнать. Ты не смущайся, голубка, не беспокойся -- я допрошу его осторожно, он и не заметит. Нам только узнать: да или нет?

Если нет, то пусть не бывает здесь. Так?

Соня утвердительно кивает головой.

Легче, когда не видишь. Откладывать в долгий ящик не будем, допросим его теперь же. Он собирался показать мне какие-то чертежи... Поди скажи, что я желаю его видеть. Соня (в сильном волнении). Ты мне скажешь всю правду? Елена Андреевна. Да, конечно. Мне кажется, что правда, какая бы она ни была, все-таки не так страшна, как неизвестность. Положись на меня, голубка. Соня. Да, да... Я скажу, что ты хочешь видеть его чертежи... (Идет и останавливается возле двери.) Нет, неизвестность лучше... Все-таки надежда... Елена Андреевна. Что ты? Соня. Ничего. (Уходит.) Елена Андреевна (одна). Нет ничего хуже, когда знаешь чужую тайну и не можешь помочь. (Раздумывая.) Он не влюблен в нее -- это ясно, но отчего бы ему не жениться на ней? Она не красива, но для деревенского доктора, в его годы, это была бы прекрасная жена. Умница, такая добрая, чистая... Нет, это не то, не то...

Я понимаю эту бедную девочку. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют, спят, иногда приезжает он, не похожий на других, красивый, интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный... Поддаться обаянию такого человека, забыться... Кажется, я сама увлеклась немножко. Да, мне без него скучно, я вот улыбаюсь, когда думаю о нем... Этот дядя Ваня говорит, будто в моих жилах течет русалочья кровь. "Дайте себе волю хоть раз в жизни"... Что ж? Может быть, так и нужно... Улететь бы вольною птицей от всех вас, от ваших сонных физиономий, от разговоров, забыть, что все вы существуете на свете... Но я труслива, застенчива... Меня замучит совесть... Вот он бывает здесь каждый день, я угадываю, зачем он здесь, и уже чувствую себя виноватою, готова пасть перед Соней на колени, извиняться, плакать... Астров (входит с картограммой). Добрый день! (Пожимает руку.) Вы хотели видеть мою живопись? Елена Андреевна. Вчера вы обещали показать мне свои работы... Вы свободны? Астров. О, конечно. (Растягивает на ломберном столе картограмму и укрепляет ее кнопками.) Вы где родились? Елена Андреевна (помогая ему). В Петербурге. Астров. А получили образование? Елена Андреевна. В консерватории. Астров. Для вас, пожалуй, это неинтересно. Елена Андреевна. Почему? Я, правда, деревни не знаю, но я много читала. Астров. Здесь в доме есть мой собственный стол... В комнате у Ивана Петровича. Когда я утомлюсь совершенно, до полного отупения, то все бросаю и бегу сюда, и вот забавляюсь этой штукой час-другой... Иван Петрович и Софья Александровна щелкают на счетах, а я сижу подле них за своим столом и мажу -- и мне тепло, покойно, и сверчок кричит. Но это удовольствие я позволяю себе не часто, раз в месяц... (Показывая на картограмме.) Теперь смотрите сюда. Картина нашего уезда, каким он был 50 лет назад. Темно- и светло-зеленая краска означает леса; половина всей площади занята лесом. Где по зелени положена красная сетка, там водились лоси, козы... Я показываю тут и флору, и фауну. На этом озере жили лебеди, гуси, утки, и, как говорят старики, птицы всякой была сила, видимо-невидимо: носилась она тучей. Кроме сел и деревень, видите, там и сям разбросаны разные выселки, хуторочки, раскольничьи скиты, водяные мельницы... Рогатого скота и лошадей было много. По голубой краске видно. Например, в этой волости голубая краска легла густо; тут были целые табуны, и на каждый двор приходилось по три лошади.

Теперь посмотрим ниже. То, что было 25 лет назад. Тут уж под лесом только одна треть всей площади. Коз уже нет, но лоси есть. Зеленая и голубая краски уже бледнее. И так далее, и так далее. Переходим к третьей части: картина уезда в настоящем. Зеленая краска лежит кое-где, но не сплошь, а пятнами; исчезли и лоси, и лебеди, и глухари... От прежних выселков, хуторков, скитов, мельниц и следа нет. В общем, картина постепенного и несомненного вырождения, которому, по-видимому, остается еще каких-нибудь 10 -- 15 лет, чтобы стать полным. Вы скажете, что тут культурные влияния, что старая жизнь естественно должна была уступить место новой. Да, я понимаю, если бы на месте этих истребленных лесов пролегли шоссе, железные дороги, если бы тут были заводы, фабрики, школы, -- народ стал бы здоровее, богаче, умнее, но ведь тут ничего подобного! В уезде те же болота, комары, то же бездорожье, нищета, тиф, дифтерит, пожары... Тут мы имеем дело с вырождением вследствие непосильной борьбы за существование; это вырождение от косности, от невежества, от полнейшего отсутствия самосознания, когда озябший, голодный, больной человек, чтобы спасти остатки жизни, чтобы сберечь своих детей, инстинктивно, бессознательно хватается за все, чем только можно утолить голод, согреться, разрушает все, не думая о завтрашнем дне... Разрушено уже почти все, но взамен не создано еще ничего. (Холодно.) Я по лицу вижу, что это вам неинтересно. Елена Андреевна. Но я в этом так мало понимаю... Астров. И понимать тут нечего, просто неинтересно. Елена Андреевна. Откровенно говоря, мысли мои не тем заняты. Простите. Мне нужно сделать вам маленький допрос, и я смущена, не знаю, как начать. Астров. Допрос? Елена Андреевна. Да, допрос, но... довольно невинный. Сядем!

Дело касается одной молодой особы. Мы будем говорить, как честные люди, как приятели, без обиняков. Поговорим и забудем, о чем была речь. Да? Астров. Да. Елена Андреевна. Дело касается моей падчерицы Сони. Она вам нравится? Астров. Да, я ее уважаю. Елена Андреевна. Она вам нравится, как женщина? Астров (не сразу). Нет. Елена Андреевна. Еще два-три слова -- и конец. Вы ничего не замечали? Астров. Ничего. Елена Андреевна (берет его за руку). Вы не любите ее, по глазам вижу... Она страдает... Поймите это и... перестаньте бывать здесь. Астров (встает). Время мое уже ушло... Да и некогда... (Пожав плечами.) Когда мне? (Он смущен.) Елена Андреевна. Фу, какой неприятный разговор! Я так волнуюсь, точно протащила на себе тысячу пудов. Ну, слава богу, кончили. Забудем, будто не говорили вовсе, и... и уезжайте. Вы умный человек, поймете...

Я даже красная вся стала. Астров. Если бы вы сказали месяц-два назад, то я, пожалуй, еще подумал бы, но теперь... (Пожимает плечами.) А если она страдает, то, конечно... Только одного не понимаю: зачем вам понадобился этот допрос? (Глядит ей в глаза и грозит пальцем.) Вы -- хитрая! Елена Андреевна. Что это значит? Астров (смеясь). Хитрая! Положим, Соня страдает, я охотно допускаю, но к чему этот ваш допрос? (Мешая ей говорить, живо.) Позвольте, не делайте удивленного лица, вы отлично знаете, зачем я бываю здесь каждый день... Зачем и ради кого бываю, это вы отлично знаете. Хищница милая, не смотрите на меня так, я старый воробей... Елена Андреевна (в недоумении). Хищница? Ничего не понимаю. Астров. Красивый, пушистый хорек... Вам нужны жертвы! Вот я уже целый месяц ничего не делаю, бросил все, жадно ищу вас -- и это вам ужасно нравится, ужасно... Ну, что ж? Я побежден, вы это знали и без допроса. (Скрестив руки и нагнув голову.) Покоряюсь. Нате, ешьте! Елена Андреевна. Вы с ума сошли! Астров (смеется сквозь зубы). Вы застенчивы... Елена Андреевна. О, я лучше и выше, чем вы думаете! Клянусь вам! (Хочет уйти.) Астров (загораживая ей дорогу). Я сегодня уеду, бывать здесь не буду, но... (берет ее за руку, оглядывается) где мы будем видеться? Говорите скорее: где? Сюда могут войти, говорите скорее... (Страстно.) Какая чудная, роскошная... Один поцелуй... Мне поцеловать только ваши ароматные волосы... Елена Андреевна. Клянусь вам... Астров (мешая ей говорить). Зачем клясться? Не надо клясться. Не надо лишних слов... О, какая красивая! Какие руки! (Целует руки.) Елена Андреевна. Но довольно, наконец... уходите... (Отнимает руки.) Вы забылись. Астров. Говорите же, говорите, где мы завтра увидимся? (Берет ее за талию.) Ты видишь, это неизбежно, нам надо видеться. (Целует ее; в это время входит Войницкий с букетом роз и останавливается у двери.) Елена Андреевна (не видя Войницкого). Пощадите... оставьте меня... (Кладет Астрову голову на грудь.) Нет! (Хочет уйти.) Астров (удерживая ее за талию). Приезжай завтра в лесничество... часам к двум... Да? Да? Ты приедешь? Елена Андреевна (увидев Войницкого). Пустите! (В сильном смущении отходит к окну.) Это ужасно. Войницкий (кладет букет на стул; волнуясь, вытирает платком лицо и за воротником). Ничего... Да... Ничего... Астров (будируя). Сегодня, многоуважаемый Иван Петрович, погода недурна. Утром было пасмурно, словно как бы на дождь, а теперь солнце. Говоря по совести, осень выдалась прекрасная... и озими ничего себе. (Свертывает картограмму в трубку.) Вот только что: дни коротки стали... (Уходит.) Елена Андреевна (быстро подходит к Войницкому). Вы постараетесь, вы употребите все ваше влияние, чтобы я и муж уехали отсюда сегодня же! Слышите? Сегодня же! Войницкий (вытирая лицо). А? Ну, да... хорошо... Я, Helene, все видел, все... Елена Андреевна (нервно). Слышите? Я должна уехать отсюда сегодня же!

Входят Серебряков, Соня, Телегин и Марина.

Телегин. Я сам, ваше превосходительство, что-то не совсем здоров. Вот уже два дня хвораю. Голова что-то того... Серебряков. Где же остальные? Не люблю я этого дома. Какой-то лабиринт. Двадцать шесть громадных комнат, разбредутся все, и никого никогда не найдешь. (Звонит.) Пригласите сюда Марью Васильевну и Елену Андреевну! Елена Андреевна. Я здесь. Серебряков. Прошу, господа, садиться. Соня (подойдя к Елене Андреевне, нетерпеливо). Что он сказал? Елена Андреевна. После. Соня. Ты дрожишь? Ты взволнована? (Пытливо всматривается в ее лицо.) Я понимаю... Он сказал, что уже больше не будет бывать здесь... Да?

Скажи: да?

Елена Андреевна утвердительно кивает головой.

Серебряков (Телегину). С нездоровьем еще можно мириться, куда ни шло, но чего я не могу переварить, так это строя деревенской жизни. У меня такое чувство, как будто я с земли свалился на какую-то чужую планету. Садитесь, господа, прошу вас. Соня!

Соня не слышит его, она стоит, печально опустив голову.

Соня!

Не слышит. (Марине.) И ты, няня, садись.

Няня садится и вяжет чулок.

Прошу, господа. Повесьте, так сказать, ваши уши на гвоздь внимания. (Смеется.) Войницкий (волнуясь). Я, быть может, не нужен? Могу уйти? Серебряков. Нет, ты здесь нужнее всех. Войницкий. Что вам от меня угодно? Серебряков. Вам... Что же ты сердишься?

Если я в чем виноват перед тобою, то извини, пожалуйста. Войницкий. Оставь этот тон. Приступим к делу... Что тебе нужно?

Входит Мария Васильевна.

Серебряков. Вот и maman. Я начинаю, господа.

Я пригласил вас, господа, чтобы объявить вам, что к нам едет ревизор. Впрочем, шутки в сторону. Дело серьезное. Я, господа, собрал вас, чтобы попросить у вас помощи и совета, и, зная всегдашнюю вашу любезность, надеюсь, что получу их. Человек я ученый, книжный и всегда был чужд практической жизни. Обойтись без указаний сведущих людей я не могу и прошу тебя, Иван Петрович, вот вас, Илья Ильич, вас, maman... Дело в том, что manet omnes una nox {всех ожидает одна ночь (лат.).}, то есть все мы под богом ходим; я стар, болен и потому нахожу своевременным регулировать свои имущественные отношения постольку, поскольку они касаются моей семьи. Жизнь моя уже кончена, о себе я не думаю, но у меня молодая жена, дочь-девушка.

Продолжать жить в деревне мне невозможно. Мы для деревни не созданы. Жить же в городе на те средства, какие мы получаем от этого имения, невозможно. Если продать, положим, лес, то это мера экстраординарная, которою нельзя пользоваться ежегодно. Нужно изыскать такие меры, которые гарантировали бы нам постоянную, более или менее определенную цифру дохода. Я придумал одну такую меру и имею честь предложить ее на ваше обсуждение. Минуя детали, изложу ее в общих чертах. Наше имение дает в среднем размере не более двух процентов. Я предлагаю продать его. Если вырученные деньги мы обратим в процентные бумаги, то будем получать от четырех до пяти процентов, и я думаю, что будет даже излишек в несколько тысяч, который нам позволит купить в Финляндии небольшую дачу. Войницкий. Постой... Мне кажется, что мне изменяет мой слух. Повтори, что ты сказал. Серебряков. Деньги обратить в процентные бумаги и на излишек, какой останется, купить дачу в Финляндии. Войницкий. Не Финляндия... Ты еще что-то другое сказал. Серебряков. Я предлагаю продать имение. Войницкий. Вот это самое. Ты продашь имение, превосходно, богатая идея... А куда прикажешь деваться мне со старухой-матерью и вот с Соней? Серебряков. Все это своевременно мы обсудим. Не сразу же. Войницкий. Постой. Очевидно, до сих пор у меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я имел глупость думать, что это имение принадлежит Соне. Мой покойный отец купил это имение в приданое для моей сестры. До сих пор я был наивен, понимал законы не по-турецки и думал, что имение от сестры перешло к Соне. Серебряков. Да, имение принадлежит Соне. Кто спорит? Без согласия Сони я не решусь продать его. К тому же я предполагаю сделать это для блага Сони. Войницкий. Это непостижимо, непостижимо! Или я с ума сошел, или... или... Мария Васильевна. Жан, не противоречь Александру. Верь, он лучше нас знает, что хорошо и что дурно. Войницкий. Нет, дайте мне воды. (Пьет воду.) Говорите что хотите, что хотите! Серебряков. Я не понимаю, отчего ты волнуешься. Я не говорю, что мой проект идеален. Если все найдут его негодным, то я не буду настаивать.

Телегин (в смущении). Я, ваше превосходительство, питаю к науке не только благоговение, но и родственные чувства. Брата моего Григория Ильича жены брат, может, изволите знать, Константин Трофимович Лакедемонов, был магистром... Войницкий. Постой, Вафля, мы о деле... Погоди, после... (Серебрякову.) Вот спроси ты у него. Это имение куплено у его дяди. Серебряков. Ах, зачем мне спрашивать? К чему? Войницкий. Это имение было куплено по тогдашнему времени за девяносто пять тысяч. Отец уплатил только семьдесят и осталось долгу двадцать пять тысяч. Теперь слушайте... Имение это не было бы куплено, если бы я не отказался от наследства в пользу сестры, которую горячо любил. Мало того, я десять лет работал, как вол, и выплатил весь долг... Серебряков. Я жалею, что начал этот разговор. Войницкий. Имение чисто от долгов и не расстроено только благодаря моим личным усилиям. И вот, когда я стал стар, меня хотят выгнать отсюда в шею! Серебряков. Я не понимаю, чего ты добиваешься! Войницкий. Двадцать пять лет я управлял этим имением, работал, высылал тебе деньги, как самый добросовестный приказчик, и за все время ты ни разу не поблагодарил меня. Все время -- и в молодости, и теперь -- я получал от тебя жалованья пятьсот рублей в год -- нищенские деньги! -- и ты ни разу не догадался прибавить мне хоть один рубль! Серебряков. Иван Петрович, почем же я знал? Я человек не практический и ничего не понимаю. Ты мог бы сам прибавить себе, сколько угодно. Войницкий. Зачем я не крал? Отчего вы все не презираете меня за то, что я не крал? Это было бы справедливо, и теперь я не был бы нищим! Мария Васильевна (строго). Жан! Телегин (волнуясь). Ваня, дружочек, не надо, не надо... я дрожу... Зачем портить хорошие отношения? (Целует его.) Не надо. Войницкий. Двадцать пять лет я вот с этою матерью, как крот, сидел в четырех стенах... Все наши мысли и чувства принадлежали тебе одному. Днем мы говорили о тебе, о твоих работах, гордились тобою, с благоговением произносили твое имя; ночи мы губили на то, что читали журналы и книги, которые я теперь глубоко презираю! Телегин. Не надо, Ваня, не надо... Не могу... Серебряков (гневно). Не понимаю, что тебе нужно? Войницкий. Ты для нас был существом высшего порядка, а твои статьи мы знали наизусть... Но теперь у меня открылись глаза! Я все вижу! Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве! Все твои работы, которые я любил, не стоят гроша медного! Ты морочил нас! Серебряков. Господа! Да уймите же его, наконец! Я уйду! Елена Андреевна. Иван Петрович, я требую, чтобы вы замолчали! Слышите? Войницкий. Не замолчу! (Загораживая Серебрякову дорогу.) Постой, я не кончил! Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг! Телегин. Я не могу... не могу... Я уйду... (В сильном волнении уходит.) Серебряков. Что ты хочешь от меня? И какое ты имеешь право говорить со мною таким тоном? Ничтожество! Если имение твое, то бери его, я не нуждаюсь в нем! Елена Андреевна. Я сию же минуту уезжаю из этого ада! (Кричит.) Я не могу дольше выносить! Войницкий. Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка! Мария Васильевна (строго). Слушайся Александра! Соня (становится перед няней на колени и прижимается к ней). Нянечка! Нянечка! Войницкий. Матушка! Что мне делать? Не нужно, не говорите! Я сам знаю, что мне делать! (Серебрякову.) Будешь ты меня помнить! (Уходит в среднюю дверь.)

Мария Васильевна идет за ним.

Серебряков. Господа, что же это такое, наконец? Уберите от меня этого сумасшедшего! Не могу я жить с ним под одною крышей! Живет тут (указывает на среднюю дверь), почти рядом со мною... Пусть перебирается в деревню, во флигель, или я переберусь отсюда, но оставаться с ним в одном доме я не могу... Елена Андреевна (мужу). Мы сегодня уедем отсюда! Необходимо распорядиться сию же минуту. Серебряков. Ничтожнейший человек! Соня (стоя на коленях, оборачивается к отцу, нервно, сквозь слезы). Надо быть милосердным, папа! Я и дядя Ваня так несчастны! (Сдерживая отчаяние.) Надо быть милосердным! Вспомни, когда ты был помоложе, дядя Ваня и бабушка по ночам переводили для тебя книги, переписывали твои бумаги... все ночи, все ночи! Я и дядя Ваня работали без отдыха, боялись потратить на себя копейку и всё посылали тебе... Мы не ели даром хлеба! Я говорю не то, не то я говорю, но ты должен понять нас, папа. Надо быть милосердным! Елена Андреевна (взволнованная, мужу). Александр, ради бога, объяснись с ним... Умоляю. Серебряков. Хорошо, я объяснюсь с ним... Я ни в чем его не обвиняю, я не сержусь, но, согласитесь, поведение его по меньшей мере странно. Извольте, я пойду к нему. (Уходит в среднюю дверь.) Елена Андреевна. Будь с ним помягче, успокой его... (Уходит за ним.) Соня (прижимаясь к няне). Нянечка! Нянечка! Марина. Ничего, деточка. Погогочут гусаки -- и перестанут... Погогочут -- и перестанут... Соня. Нянечка! Марина (гладит ее по голове). Дрожишь, словно в мороз! Ну, ну, сиротка, бог милостив. Липового чайку или малинки, оно и пройдет... Не горюй, сиротка... (Глядя на среднюю дверь, с сердцем.) Ишь расходились, гусаки, чтоб вам пусто!

За сценой выстрел; слышно, как вскрикивает Елена Андреевна; Соня вздрагивает.

У, чтоб тебя! Серебряков (вбегает, пошатываясь от испуга). Удержите его! Удержите! Он сошел с ума!

Елена Андреевна и Войницкий борются в дверях.

Елена Андреевна (стараясь отнять у него револьвер). Отдайте! Отдайте, вам говорят! Войницкий. Пустите, Helene! Пустите меня! (Освободившись, вбегает и ищет глазами Серебрякова.) Где он? А, вот он! (Стреляет в него). Бац!

Не попал? Опять промах?! (С гневом.) А, черт, черт... черт бы побрал... (Бьет револьвером об пол и в изнеможении садится на стул.)

Серебряков ошеломлен; Елена Андреевна прислонилась к стене, ей дурно.

Елена Андреевна. Увезите меня отсюда! Увезите, убейте, но... я не могу здесь оставаться, не могу! Войницкий (в отчаянии). О, что я делаю! Что я делаю! Соня (тихо). Нянечка! Нянечка!

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

Комната Ивана Петровича; тут его спальня, тут же и контора имения. У окна большой стол с приходо-расходными книгами и бумагами всякого рода, конторка, шкапы, весы. Стол поменьше для Астрова; на этом столе принадлежности для рисования, краски; возле папка. Клетка со скворцом. На стене карта Африки, видимо, никому здесь не нужная. Громадный диван, обитый клеенкой. Налево -- дверь, ведущая в покои; направо -- дверь в сени; подле правой двери положен половик, чтобы не нагрязнили мужики. -- Осенний вечер. Тишина.

Телегин и Марина сидят друг против друга и мотают чулочную шерсть. Телегин. Вы скорее, Марина Тимофеевна, а то сейчас позовут прощаться. Уже приказали лошадей подавать. Марина (старается мотать быстрее). Немного осталось. Телегин. В Харьков уезжают. Там жить будут. Марина. И лучше. Телегин. Напужались... Елена Андреевна "одного часа, говорит, не желаю жить здесь... уедем да уедем... Поживем, говорит, в Харькове, оглядимся и тогда за вещами пришлем..." Налегке уезжают. Значит, Марина Тимофеевна, не судьба им жить тут. Не судьба... Фатальное предопределение. Марина. И лучше. Давеча подняли шум, пальбу -- срам один! Телегин. Да, сюжет, достойный кисти Айвазовского. Марина. Глаза бы мои не глядели.

Опять заживем, как было, по-старому. Утром в восьмом часу чай, в первом часу обед, вечером -- ужинать садиться; все своим порядком, как у людей... по-христиански. (Со вздохом.) Давно уже я, грешница, лапши не ела. Телегин. Да, давненько у нас лапши не готовили.

Давненько... Сегодня утром, Марина Тимофеевна, иду я деревней, а лавочник мне вслед: "Эй, ты, приживал!" И так мне горько стало! Марина. А ты без внимания, батюшка. Все мы у бога приживалы. Как ты, как Соня, как Иван Петрович -- никто без дела не сидит, все трудимся! Все... Где Соня? Телегин. В саду. С доктором все ходит, Ивана Петровича ищет. Боятся, как бы он на себя рук не наложил. Марина. А где его пистолет? Телегин (шепотом). Я в погребе спрятал! Марина (с усмешкой). Грехи!

Входят со двора Войницкий и Астров.

Войницкий. Оставь меня. (Марине и Телегину.) Уйдите отсюда, оставьте меня одного хоть на один час! Я не терплю опеки. Телегин. Сию минуту, Ваня. (Уходит на цыпочках.) Марина. Гусак: го-го-го! (Собирает шерсть и уходит.) Войницкий. Оставь меня! Астров. С большим удовольствием, мне давно уже нужно уехать отсюда, но, повторяю, я не уеду, пока ты не возвратишь того, что взял у меня. Войницкий. Я у тебя ничего не брал. Астров. Серьезно говорю -- не задерживай. Мне давно уже пора ехать. Войницкий. Ничего я у тебя не брал.

Оба садятся.

Астров. Да? Что ж, погожу еще немного, а потом, извини, придется употребить насилие. Свяжем тебя и обыщем. Говорю это совершенно серьезно. Войницкий. Как угодно.

Разыграть такого дурака: стрелять два раза и ни разу не попасть! Этого я себе никогда не прощу! Астров. Пришла охота стрелять, ну, и палил бы в лоб себе самому. Войницкий (пожав плечами). Странно. Я покушался на убийство, а меня не арестовывают, не отдают под суд. Значит, считают меня сумасшедшим. (Злой смех.) Я -- сумасшедший, а не сумасшедшие те, которые под личиной профессора, ученого мага, прячут свою бездарность, тупость, свое вопиющее бессердечие. Не сумасшедшие те, которые выходят за стариков и потом у всех на глазах обманывают их. Я видел, видел, как ты обнимал ее! Астров. Да-с, обнимал-с, а тебе вот. (Делает нос.) Войницкий (глядя на дверь). Нет, сумасшедшая земля, которая еще держит вас! Астров. Ну, и глупо. Войницкий. Что ж, я -- сумасшедший, невменяем, я имею право говорить глупости. Астров. Стара штука. Ты не сумасшедший, а просто чудак. Шут гороховый. Прежде и я всякого чудака считал больным, ненормальным, а теперь я такого мнения, что нормальное состояние человека -- это быть чудаком. Ты вполне нормален. Войницкий (закрывает лицо руками). Стыдно! Если бы ты знал, как мне стыдно! Это острое чувство стыда не может сравниться ни с какою болью. (С тоской.) Невыносимо! (Склоняется к столу.) Что мне делать? Что мне делать? Астров. Ничего. Войницкий. Дай мне чего-нибудь! О, боже мой... Мне сорок семь лет; если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? О, понимаешь... (судорожно жмет Астрову руку) понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым. (Плачет.) Начать новую жизнь... Подскажи мне, как начать... с чего начать... Астров (с досадой). Э, ну тебя! Какая еще там новая жизнь! Наше положение, твое и мое, безнадежно. Войницкий. Да? Астров. Я убежден в этом. Войницкий. Дай мне чего-нибудь... (Показывая на сердце.) Жжет здесь. Астров (кричит сердито), Перестань! (Смягчившись.) Те, которые будут жить через сто, двести лет после нас и которые будут презирать нас за то, что мы прожили свои жизни так глупо и так безвкусно, -- те, быть может, найдут средство, как быть счастливыми, а мы... У нас с тобою только одна надежда и есть. Надежда, что когда мы будем почивать в своих гробах, то нас посетят видения, быть может, даже приятные. (Вздохнув.) Да, брат. Во всем уезде было только два порядочных, интеллигентных человека: я да ты. Но в какие-нибудь десять лет жизнь обывательская, жизнь презренная затянула нас; она своими гнилыми испарениями отравила нашу кровь, и мы стали такими же пошляками, как все. (Живо.) Но ты мне зубов не заговаривай, однако. Ты отдай то, что взял у меня. Войницкий. Я у тебя ничего не брал. Астров. Ты взял у меня из дорожной аптеки баночку с морфием.

Послушай, если тебе, во что бы то ни стало, хочется покончить с собою, то ступай в лес и застрелись там. Морфий же отдай, а то пойдут разговоры, догадки, подумают, что это я тебе дал... С меня же довольно и того, что мне придется вскрывать тебя... Ты думаешь, это интересно?

Входит Соня.

Войницкий. Оставь меня. Астров (Соне). Софья Александровна, ваш дядя утащил из моей аптеки баночку с морфием и не отдает. Скажите ему, что это... не умно, наконец. Да и некогда мне. Мне пора ехать. Соня. Дядя Ваня, ты взял морфий?

Астров. Он взял. Я в этом уверен. Соня. Отдай. Зачем ты нас пугаешь? (Нежно.) Отдай, дядя Ваня! Я, быть может, несчастна не меньше твоего, однако же не прихожу в отчаяние. Я терплю и буду терпеть, пока жизнь моя не окончится сама собою... Терпи и ты.

Отдай! (Целует ему руки.) Дорогой, славный дядя, милый, отдай! (Плачет.) Ты добрый, ты пожалеешь нас и отдашь. Терпи, дядя! Терпи! Войницкий (достает из стола баночку и подает ее Астрову). На, возьми! (Соне.) Но надо скорее работать, скорее делать что-нибудь, а то не могу... не могу... Соня. Да, да, работать. Как только проводим наших, Сядем работать... (Нервно перебирает на столе бумаги.) У нас все запущено. Астров (кладет баночку в аптеку и затягивает ремни). Теперь можно и в путь. Елена Андреевна (входит). Иван Петрович, вы здесь? Мы сейчас уезжаем. Идите к Александру, он хочет что-то сказать вам. Соня. Иди, дядя Ваня. (Берет Войницкого под руку.) Пойдем. Папа и ты должны помириться. Это необходимо.

Соня и Войницкий уходят.

Елена Андреевна. Я уезжаю. (Подает Астрову руку.) Прощайте. Астров. Уже? Елена Андреевна. Лошади уже поданы. Астров. Прощайте. Елена Андреевна. Сегодня вы обещали мне, что уедете отсюда. Астров. Я помню. Сейчас уеду.

Испугались? (Берет ее за руку.) Разве это так страшно? Елена Андреевна. Да. Астров. А то остались бы! А? Завтра в лесничестве... Елена Андреевна. Нет... Уже решено... И потому я гляжу на вас так храбро, что уже решен отъезд... Я об одном вас прошу: думайте обо мне лучше. Мне хочется, чтобы вы меня уважали. Астров. Э! (Жест нетерпения.) Останьтесь, прошу вас. Сознайтесь, делать вам на этом свете нечего, цели жизни у вас никакой, занять вам своего внимания нечем, и, рано или поздно, все равно поддадитесь чувству -- это неизбежно. Так уж лучше это не в Харькове и не где-нибудь в Курске, а здесь, на лоне природы... Поэтично, по крайней мере, даже осень красива... Здесь есть лесничество, полуразрушенные усадьбы во вкусе Тургенева... Елена Андреевна. Какой вы смешной... Я сердита на вас, но все же... буду вспоминать о вас с удовольствием. Вы интересный, оригинальный человек. Больше мы с вами уже никогда не увидимся, а потому -- зачем скрывать? Я даже увлеклась вами немножко. Ну, давайте пожмем друг другу руки и разойдемся друзьями. Не поминайте лихом. Астров (пожал руку). Да, уезжайте... (В раздумье.) Как будто бы вы и хороший, душевный человек, но как будто бы и что-то странное во всем вашем существе. Вот вы приехали сюда с мужем, и все, которые здесь работали, копошились, создавали что-то, должны были побросать свои дела и все лето заниматься только подагрой вашего мужа и вами. Оба -- он и вы -- заразили всех нас вашею праздностью. Я увлекся, целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики пасли свой скот... Итак, куда бы ни ступили вы и ваш муж, всюду вы вносите разрушение... Я шучу, конечно, но все же... странно, и я убежден, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное. И я бы погиб, да и вам бы... не сдобровать. Ну, уезжайте. Finita la comedia! Елена Андреевна (берет с его стола карандаш и быстро прячет). Этот карандаш я беру себе на память. Астров. Как-то странно... Были знакомы и вдруг почему-то... никогда уже больше не увидимся. Так и всё на свете... Пока здесь никого нет, пока дядя Ваня не вошел с букетом, позвольте мне... поцеловать вас... На прощанье... Да? (Целует ее в щеку.) Ну, вот... и прекрасно. Елена Андреевна. Желаю вам всего хорошего. (Оглянувшись.) Куда ни шло, раз в жизни! (Обнимает его порывисто, и оба тотчас же быстро отходят друг от друга.) Надо уезжать. Астров. Уезжайте поскорее. Если лошади поданы, то отправляйтесь. Елена Андреевна. Сюда идут, кажется.

Оба прислушиваются.

Астров. Finita!

Входят Серебряков, Войницкий, Мария Васильевна с книгой, Телегин и Соня.

Серебряков (Войницкому). Кто старое помянет, тому глаз вон. После того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Я охотно принимаю твои извинения и сам прошу извинить меня. Прощай! (Целуется с Войницким три раза.) Войницкий. Ты будешь аккуратно получать то же, что получал и раньше. Все будет по-старому.

Елена Андреевна обнимает Соню.

Серебряков (целует у Марии Васильевны руку). Maman... Мария Васильевна (целуя его). Александр, снимитесь опять и пришлите мне вашу фотографию. Вы знаете, как вы мне дороги. Телегин. Прощайте, ваше превосходительство! Нас не забывайте! Серебряков (поцеловав дочь). Прощай... Все прощайте! (Подавая руку Астрову.) Благодарю вас за приятное общество... Я уважаю ваш образ мыслей, ваши увлечения, порывы, но позвольте старику внести в мой прощальный привет только одно замечание: надо, господа, дело делать! Надо дело делать! (Общий поклон.) Всего хорошего! (Уходит; за ним идут Мария Васильевна и Соня.) Войницкий (крепко целует руку у Елены Андреевны). Прощайте... Простите... Никогда больше не увидимся. Елена Андреевна (растроганная). Прощайте, голубчик. (Целует его в голову и уходит.) Астров (Телегину). Скажи там, Вафля, чтобы заодно кстати подавали и мне лошадей. Телегин. Слушаю, дружочек. (Уходит.)

Остаются только Астров и Войницкий.

Астров (убирает со стола краски и прячет их в чемодан). Что же ты не идешь проводить? Войницкий. Пусть уезжают, а я... я не могу. Мне тяжело. Надо поскорей занять себя чем-нибудь... Работать, работать! (Роется в бумагах на столе.)

Пауза; слышны звонки.

Астров. Уехали. Профессор рад, небось. Его теперь сюда и калачом не заманишь. Марина (входит). Уехали. (Садится в кресло и вяжет чулок.) Соня (входит). Уехали. (Утирает глаза.) Дай бог благополучно. (Дяде.) Ну, дядя Ваня, давай делать что-нибудь. Войницкий. Работать, работать... Соня. Давно, давно уже мы не сидели вместе за этим столом. (Зажигает на столе лампу.) Чернил, кажется, нет... (Берет чернильницу, идет к шкапу и наливает чернил.) А мне грустно, что они уехали. Мария Васильевна (медленно входит). Уехали! (Садится и погружается в чтение.) Соня (садится за стол и перелистывает конторскую книгу). Напишем, дядя Ваня, прежде всего счета. У нас страшно запущено. Сегодня опять присылали за счетом. Пиши. Ты пиши один счет, я -- другой... Войницкий (пишет). "Счет... господину..."

Оба пишут молча.

Марина (зевает). Баиньки захотелось... Астров. Тишина. Перья скрипят, сверчок кричит. Тепло, уютно... Не хочется уезжать отсюда.

Слышны бубенчики.

Вот подают лошадей... Остается, стало быть, проститься с вами, друзья мои, проститься со своим столом и -- айда! (Укладывает картограммы в папку.) Марина. И чего засуетился? Сидел бы. Астров. Нельзя. Войницкий (пишет). "И старого долга осталось два семьдесят пять..."

Входит работник.

Работник. Михаил Львович, лошади поданы. Астров. Слышал. (Подает ему аптечку, чемодан и папку.) Вот возьми это. Гляди, Чтобы не помять папку. Работник. Слушаю. (Уходит.) Астров. Ну-с... (Идет проститься.) Соня. Когда же мы увидимся? Астров. Не раньше лета, должно быть. Зимой едва ли... Само собою, если случится что, то дайте знать -- приеду. (Пожимает руки.) Спасибо за хлеб, за соль, за ласку... одним словом, за все. (Идет к няне и целует ее в голову.) Прощай, старая. Марина. Так и уедешь без чаю? Астров. Не хочу, нянька. Марина. Может, водочки выпьешь? Астров (нерешительно). Пожалуй...

Марина уходит.

(После паузы.) Моя пристяжная что-то захромала. Вчера еще заметил, когда Петрушка водил поить. Войницкий. Перековать надо. Астров. Придется в Рождественном заехать к кузнецу. Не миновать. (Подходит к карте Африки и смотрит на нее.) А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища -- страшное дело! Войницкий. Да, вероятно. Марина (возвращается с подносом, на котором рюмка водки и кусочек хлеба). Кушай.

Астров пьет водку.

На здоровье, батюшка. (Низко кланяется.) А ты бы хлебцем закусил. Астров. Нет, я и так... Затем, всего хорошего! (Марине.) Не провожай меня, нянька. Не надо.

Он уходит; Соня идет за ним со свечой, чтобы проводить его; Марина садится в свое кресло.

Войницкий (пишет). "Второго февраля масла постного двадцать фунтов... Шестнадцатого февраля опять масла постного двадцать фунтов... Гречневой крупы..."

Пауза. Слышны бубенчики.

Марина. Уехал.

Соня (возвращается, ставит свечу на стол). Уехал... Войницкий (сосчитал на счетах и записывает). Итого... пятнадцать... двадцать пять...

Соня садится и пишет.

Марина (зевает). Ох, грехи наши...

Телегин входит на цыпочках, садится у двери и тихо настраивает гитару.

Войницкий (Соне, проведя рукой по ее волосам). Дитя мое, как мне тяжело! О, если б ты знала, как мне тяжело! Соня. Что же делать, надо жить!

Мы, дядя Ваня, будем жить. Проживем длинный-длинный ряд дней, долгих вечеров; будем терпеливо сносить испытания, какие пошлет нам судьба; будем трудиться для других и теперь, и в старости, не зная покоя, а когда наступит наш час, мы покорно умрем и там за гробом мы скажем, что мы страдали, что мы плакали, что нам было горько, и бог сжалится над нами, и мы с тобою, дядя, милый дядя, увидим жизнь светлую, прекрасную, изящную, мы обрадуемся и на теперешние наши несчастья оглянемся с умилением, с улыбкой -- и отдохнем. Я верую, дядя, я верую горячо, страстно... (Становится перед ним на колени и кладет голову на его руки; утомленным голосом.) Мы отдохнем!

Телегин тихо играет на гитаре.

Мы отдохнем! Мы услышим ангелов, мы увидим все небо в алмазах, мы увидим, как все зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собою весь мир, и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка. Я верую, верую... (Вытирает ему платком слезы.) бедный, бедный дядя Ваня, ты плачешь... (Сквозь слезы.) Ты не знал в своей жизни радостей, но погоди, дядя Ваня, погоди... Мы отдохнем... (Обнимает его.) Мы отдохнем!

Стучит сторож.
Телегин тихо наигрывает; Мария Васильевна пишет на полях брошюры; Марина вяжет чулок.

Мы отдохнем!

Занавес медленно опускается

Российский государственный институт сценических искусств

Анализ пьесы А.П. Чехова «Дядя Ваня» (1897)

Курсовая работа в семинаре

по анализу драмы

студентки I курса

театроведческого факультета

(бакалавриат)

Я.Г. Добычиной

Руководитель семинара

И.И. Бойкова

Санкт-Петербург

«…Но век уже как будто на исходе,

И скоро без сомнения пройдет,

А с нами ничего не происходит,

И вряд ли что-нибудь произойдет…»

Булат Шалвович Окуджава

Действие первое

Первое действие пьесы начинается с ремарки, описывающей обстановку сада в имении Серебряковых («Сад. Видна часть дома с террасой. На аллее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; на одной из скамей лежит гитара. Недалеко от стола качели. – Третий час дня. Пасмурно.»). За столом у самовара сидит и вяжет чулок няня Марина, названная Чеховым сырой, малоподвижной старушкой. Возле неё находится Михаил Львович Астров, земский врач и частый гость в имении. Обстановка в этой сцене спокойна и размеренна, чувствуется неторопливое движение времени. Марина предлагает Астрову выпить, но тот отказывается, по ремарке «нехотя». Няня относится к нему с материнской теплотой и нежностью, в принципе, также, как и ко всем в доме. Почти с первых же реплик перед нами начинает раскрываться довольно объёмная и многокомплексная экспозиция.

Надо сказать, что некоторые её части раскрываются ещё в списке действующих лиц. Так, например, непосредственно оттуда мы узнаём о том, что Серебряков - отставной профессор, а его супруге Елене Андреевне двадцать семь лет (к слову, она единственный персонаж в данном списке, чей возраст указан конкретно, но уже в самой пьесе выясниться, что Войницкому сорок семь, а Астрову чуть больше тридцати пяти), Соня – дочь Серебрякова от первого брака, Мария Васильевна Войницкая – вдова статского советника и мать первой жены профессора, а Телегин – обедневший помещик, который теперь живёт в имении у Серебряковых и Войницких. Огромное любопытство возникает и от того, в какой последовательности указаны действующие лица: профессор почему-то оказывается на первом месте, а Войницкий, несмотря на то, что он главный герой, и вовсе на пятом.

«Нянька, сколько лет прошло, как мы знакомы» - спрашивает Астров. Из ответа няни мы узнаём, что Астров знаком с семьёй Серебряковых и Войницких уже одиннадцать лет и даже застал в живых Сонину мать, Веру Петровну. За эти одиннадцать лет он сильно постарел и успел разочароваться в жизни. В ответ на реплику няни «Может, ты кушать хочешь» он отвечает ещё одним монологом, который он начинает с описания суровых будней земского врача, приехавшего в деревню на эпидемию, отталкивающих подробностей из жизни крестьян, умершего на операционном столе стрелочника и заканчивает мыслью о совести и об ответственности перед последующими поколениями: «Те, которые будут жить через лет сто-двести лет после нас и для которых мы теперь пробиваем дорогу, помянут ли нас добрым словом?» В этом весь Астров – его особенность заключается в особом взгляде на мир. Сделав что-то, он тут же начинает думать, как тот или иной его поступок повлияет на людей будущего, что останется им после него (позже Елена Андреевна правильно назовёт это талантом и с её словами трудно не согласиться). «Люди не помянут, зато Бог помянет» - смиренно отвечает няня Марина.

Появляется Иван Петрович Войницкий, главное действующее лицо пьесе. Как сказано в ремарке, «он имеет помятый вид». После продолжительного сна он немного не в себе, он с трудом осознаёт, где находится. Он нерасторопен. Ему, кажется, некуда торопиться. Он вспоминает про то, как раньше жил и работал до приезда четы Серебряковых в имение: «Прежде минуты свободной не было, я и Соня работали – моё почтение, а теперь работает одна Соня, а я сплю, ем, пью… Нехорошо!». Осколки экспозиции, разбросанные Чеховым по всей пьесе, будут ещё глубже погружать во внутренний мир Войницкого, но в данной сцене он представлен довольно-таки меланхоличным, и это отчётливо видно по реплике, представленной выше.

Вдруг тишину прерывают голоса. Появляются профессор Александр Владимирович Серебряков, Софья, его дочь, Елена Андреевна, его супруга, и Илья Ильич Телегин. Старый профессор просит принести ему чай в кабинет, а сам поспешно удаляется в компании дочери. «Жарко, душно, а наш великий учёный в пальто, в калошах, с зонтиком и в перчатках» - говорит Иван Петрович в след Серебрякову. Уже по этой реплике можно составить мнение о профессоре: он в буквальном смысле культивирует свой недуг, чурается деревенской жизни и поэтому старается дистанцироваться от неё, облачившись в такое довольно странное и неподходящее погоде одеяние. Он – типичный городской житель, эмоциональное и душевное состояние которого идёт в очевидный разрез с тем бытом, к которому за эти долгие годы привыкли Войницкие, Телегин и няня Марина. Чуть позже (очередная частичка экспозиции) Иван Петрович отметит, что тот переехал в деревню из-за недостатка средств.

Пожалуй полной противоположностью ему является Илья Ильич Телегин - он с восторгом говорит о погоде и о быте - «Живем мы все в мире и согласии, - чего ещё нам?». Телегин представляется миролюбивым человеком. Он счастлив от сознания того, что живёт в ладу с собой и окружающими. В нём чувствуется открытая беззащитность, в некоторых репликах слышится его детская непосредственность и наивность. Контрапунктом его реплике служит мечтательная фраза Войницкого: «Глаза… Чудная женщина!». Астров пытается разговорить его, но Иван Петрович отвечает вяло и с неохотой. Но как только Михаил Львович задаёт ему вопрос о профессоре, он разражается большим монологом, который показывает нам другую сторону героя – он тяготится обязанностью служить и восхищаться деятельностью профессора. Он с жаром говорит Астрову, что втечение двадцати пяти лет профессор занимал чужое место и не понимал в сфере своих научных интересов ровным счётом ничего («Двадцать пять лет он пережёвывает чужие мысли о натурализме, реализме и всяком другом вздоре; двадцать пять лет читает и пишет то, что умным уже давно известно, а для глупых неинтересно; значит двадцать пять лет переливает из пустого в порожнее. И в тоже время какое самомнение! Какие претензии! Он вышел в отставку, и его не знает ни одна живая душа, он совершенно неизвестен; значит, двадцать пять лет он занимал чужое место. А посмотри: шагает, как полубог!»). В этом монологе слышится боль и отчаяние. Отчаяние и невозможность что-либо изменить. Незаслуженный успех Серебрякова и загубленный потенциал мучает Войницкого. В этом состоит его заблуждение. Но заблуждение это не так однобоко: с другой стороны Ивану Петровичу кажется, что верность Елены Андреевной своему мужу фальшива и безнравственна. Он ослеплён мыслью о том, что может спасти её от серого однообразия и безвыходности. Войницкий ставит себя на место Серебрякова (так, уже во втором действии, он в виде сослагательного наклонения будет рассуждать о том, как будет успокаивать её во время грозы). Этот момент в пьесе можно назвать завязкой. Нам вполне очевиден антагонизм между двумя героями (это будет подытожено репликой профессора «Не оставляйте меня с ним! Он меня заговорит!» в начале второго действия). Но не стоит рассматривать только эту сторону завязавшегося действия. По сути, завязка в «Дяде Ване» также многокомплексна, как и её экспозиция. Обратной стороной медали является влюблённость в Серебрякову. Очевиден факт уверенности Войницкого в том, что он мог бы повернуть её жизнь в правильное русло и что их отношениям мешает лишь её «проклятая философия». Он винит в своих бедах других, а не себя. Это ничто иное как очередное заблуждение главного героя. Это заблуждение будет рассматриваться мною и далее, так как оно красной нитью будет проходить через всё действие, вплоть до кульминации. Внутренне Войницкий отрицает жизнь, которой он живёт сейчас и это уже непосредственно движущая сила действия. Но не стоит забывать то, что ненависть Ивана Петровича к профессору это следствие его любви к Елене Андреевне, и этот факт немаловажен в постановке конфликта.

Как уже было мною сказано ранее, завязка в пьесе многокомплексна. Но многокомплексна она не только в отношении одного лишь Войницкого. Будет завязываться и надежда Сони на любовь и чувства Елены Андреевны к доктору Астрову. Но об этом стоит поговорить позднее.

Также в монологе Войницкого прослеживаются немаловажные частички экспозиции. От туда мы узнаём, что в далёком прошлом Серебряков был сыном «простого дьячка», бурсаком, но несмотря на это смог достичь учёной степени и стать зятем сенатора (вместе с этим выясняется, что Елена Андреевна дочь высокопоставленного лица). Надо сказать, что все монологи главного героя буквально насквозь пронизаны лирическим волнением и элегическими тонами, и этот большой монолог не стал исключением. Речь идёт о том, как он отзывается о его старшей и ныне покойной сестре: «Его первая жена, моя сестра, прекрасное и кроткое создание, чистая, как вот это голубое небо, благородная, великодушная, имевшая поклонников больше, чем он учеников, - любила его так, как могут любить одни только чистые ангелы таких же чистых и прекрасных, как они сами…» - по этим словам становится ясно, что потеря сестры стала для Ивана Петровича большим ударом. Он сравнивает её с ангелом, как бы противопоставляя с Серебряковым. В дальнейших его словах о сестре будут прослеживаться намёки на то, что именно её безумная любовь к мужу и погубила её.

С Войницким в спор тут же вступает Телегин, который считает, что измена супругу может рано или поздно довести и до измены Отечеству. В этом есть определённая доля комичности и наивности. Что уж говорить, Илья Ильич предстаёт в пьесе как очевидный комический персонаж. Войницкий не хочет его слушать, но это не останавливает Телегина («Позволь, Ваня. Жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы с любимым человеком по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих пор её люблю и верен ей, помогаю чем могу и отдал своё имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость. А она? Молодость уже прошла, красота под влиянием законов природы поблекла, любимый человек скончался… Что же у неё осталось?»). Этот монолог является очередной частичкой экспозиции, и он раскрывает нам Илью Ильича с неожиданной стороны. В его словах слышится бескорыстное желание помочь любимому человеку и отдать ему всё последнее, что есть, потому что любовь Телегина к этой женщине была искренней и выстраданной.

Появляются Соня и её мачеха, Елена Андреевна Серебрякова. Немного погодя входит Мария Васильевна, маменька Войницкого, с книгой в руках. Она незаметно садится за стол и начинает пить чай вместе с остальными. Доктор Астров, несмотря на не совсем этичное обращение с ним профессора, независимо от этого решает переночевать в имении до следующего дня. Соня, явно питающая к нему романтические чувства, пытается ухаживать за ним. «Мы теперь обедаем в седьмом часу» - говорит она. В этой фразе явно чувствуется упрёк отцу, который своим распорядком дня и ночными бодрствованиями нарушил прежний уклад жизни в имении. Здесь явно видна вторая часть многокомплексной завязки, а именно – завязавшиеся чувства Сони к Астрову. Но доктор не замечает её ухаживаний, скрытых в реплике «Это такая редкость, что вы у нас ночуете».

Итак, все в сборе. Но при прочтении именно этого момента в пьесе совсем не возникает чувства, что за столом сидят близкие люди. Каждый занят своими мыслями. Атмосфера отчуждения чувствуется непосредственно в отрывке, который будет приведён ниже:

Телегин. В самоваре уже значительно понизилась температура.

Елена Андреевна. Ничего, Иван Иваныч, мы и холодный выпьем.

Телегин. Виноват-с… Не Иван Иваныч, а Илья Ильич-с… Илья Ильич Телегин, или, как некоторые зовут меня по причине моего рябого лица, Вафля. Я когда-то крестил Сонечку, и его превосходительство, ваш супруг, знает меня очень хорошо. Я теперь у вас живу-с, в этом имении-с… Если изволили заметить, я каждый день с вами обедаю.

При прочтении этого момента невольно начинаешь испытывать чувство некоторой неловкости. Но, как ни странно, эта сцена очень ярко характеризует Серебрякову: несмотря на то, что она знакома с Телегиным и каждый день чаёвничает с ним за одним столом, ни разу за всё это время она не удосужилась запомнить его имя и отчество. Это очень показательная деталь. В ней есть как комическое, так и драматическое. Елене Андреевне явно чужда эта атмосфера и окружение. Единственный человек, к которому она неравнодушна – доктор Астров. Возможно, в его стремлениях изменить мир к лучшему и внести свою лепту в сохранение живой природы, она видит что-то схожее с её мировоззрением. Дрязги и обыденность тяготят её, это же тяготит и Астрова. «У этого доктора интересное лицо…» - скажет она позже Войницкому. Она выделяет его лицо, в то время как остальной мир кажется ей пустым. Как известно, лицо отражает характер человека, его скрытые помыслы и то, что может вырваться наружу в виде слов, но на деле выражается лишь в глазах - зеркале души. Вполне возможно, что Елена Андреевна видит, таким образом, его душу, его стремления. Её влечёт к нему, но, будучи порядочной женщиной, она держит себя в руках, пытаясь не сорваться и не упасть в омут страсти.

«Забыла я сказать Александру… потеряла память… сегодня получила я письмо из Харькова от Павла Алексеевича… Прислал новую брошюру» - вмешивается в разговор Мария Васильевна. Сын обрывает её и упрекает в том, что на протяжении пятидесяти лет они только и делают, что говорят и читают брошюры. «До прошлого года я также, как вы, нарочно старался отуманивать свои глаза вашей этою схоластикой, чтобы не видеть настоящей жизни, - и думал, что делаю хорошо. А теперь, если бы вы знали! Я ночи не сплю из досады, от злости, что так глупо проворонил время, когда мог бы иметь всё, в чём отказывает мне теперь моя старость!». Но если вдуматься, то что же произошло в «прошлом году» такого, что сподвигло его на эти мысли? Ответ кроется в переезде четы Серебряковых из города в имение. Увидев Елену Андреевну под руку с нелюбимым человеком, он понял, что это и есть его надежда на возрождение, тот спасательный круг, который сможет вытащить его из омута серости и уныния. Он возомнил, что сможет спасти не только свою жизнь, но и жизнь Серебряковой. Потеряв эту последнюю ниточку, он лишится и смысла жизни.

Вспыхивает вторая искра в сознании Войницкого, но она тут же гасится будничным тоном Елены Андреевны «А хорошая сегодня погода… Не жарко…». Постепенно по своим делам разбредаются все остальные: Марина убегает ловить убежавших со двора кур, а за Астровым приходит работник, чтобы оповестить его о новом пациенте. Казалось бы, зачем все эти ничего не значащие эпизоды? Одной из отличительных черт драматургии Чехова является подбор бытовых линий по принципу их значимости в общем эмоциональном содержании жизни. Подобных «случайных» моментов в пьесах Антона Павловича великое множество. Момент с Мариной, манящей кур, это не характеристика Марины как персонажа, а ничто иное, как создание общего впечатления серых будней, которые тяготят как Войницкого, так и Серебрякову.

На прощание Астров приглашает Соню и Елену Андреевну как-нибудь съездить к нему в имение, которое он ласкательно называет «именьишком». Его серьёзное увлечение лесом вызывает у Серебряковой некоторые сомнения, в ответ на это Соня своим пылким монологом пытается доказать важность и полезность дел, которыми занимается доктор, несмотря на его основную профессию земского врача. Нельзя не привести некоторые выдержки из большого монолога Михаила Львовича, в котором он со всем жаром говорит о своём предназначении: «Человек одарён творческою силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор не творил, а разрушал. Лесов все меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днем земля становится все беднее и безобразнее. (Войницкому.) Вот ты глядишь на меня с иронией, и все, что я говорю, тебе кажется не серьезным и... и, быть может, это в самом деле чудачество, но, когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я». Ключевое слово в данном монологе «чудачество». Астров действительно выглядит чудаком в глазах героев. Но в данном случае, делая подобные выводы о будущих поколениях, он в чём-то схож на великих учёных прошлого, к суждениям которых современники относились либо с недоверием, либо с иронией. При прочтении монолога возникает чувство некоторой жалости по отношению к этому герою – ведь он мог бы стать великим, он мог бы заниматься тем, что доставляет ему удовольствие... Практически каждая его реплика создаёт впечатление, что ему тесно в рамках своей профессии. Но в его рассуждениях есть доля самокритичности – он осознаёт, что его забота о лесе может быть чудачеством, а фраза «немножко буду виноват и я» выдаёт в нём человека, лишённого себялюбия, но наделённого огромным усердием.

«Когда же вы приедете к нам?» - в надежде спрашивает у него Соня. В её последующей реплике «Опять через месяц?...» слышно отчаяние, ведь месяц в разлуке с любимым человеком это мука, и она это очень хорошо понимает.

Елена Андреевна и Войницкий идут к террасе. Между ними завязывается диалог, который ярко иллюстрирует отчаянные и бесполезные попытки Войницкого добиться взаимности:

Елена Андреевна. А вы, Иван Петрович, опять вели себя невозможно. Нужно было вам раздражать Марию Васильевну, говорить о perpetuum mobile! И сегодня за завтраком вы опять спорили с Александром. Как это мелко!

Войницкий. Но если я его ненавижу!

Елена Андреевна. Ненавидеть Александра не за что, он такой же, как все. Не хуже вас.

Войницкий. Если бы вы могли видеть свое лицо, свои движения... Какая вам лень жить! Ах, какая лень!

Елена Андреевна. Ах, и лень, и скучно! Все бранят моего мужа, все смотрят на меня с сожалением: несчастная, у нее старый муж!

Елена Андреевна. У этого доктора утомленное, нервное лицо. Интересное лицо. Соне, очевидно, он нравится, она влюблена в него, и я ее понимаю. При мне он был здесь уже три раза, но я застенчива и ни разу не поговорила с ним как следует, не обласкала его. Он подумал, что я зла. Вероятно, Иван Петрович, оттого мы с вами такие друзья, что оба мы нудные, скучные люди! Нудные! Не смотрите на меня так, я этого не люблю.

Войницкий. Могу ли я смотреть на вас иначе, если я люблю вас?

Елена Андреевна. Тише, вас могут услышать!

Складывается впечатление, что Войницкий говорит это Елене Андреевне не в первый раз. Подобное будет встречаться и в других сценах. Так, например, ещё в начале первого действия после его монолога о профессоре, Соня восклицает: «Дядя Ваня, скучно!». Но Иван Петрович, произнося одни и те же слова из раза в раз, никак не может осознать своё заблуждение. Реплика «Но если я его ненавижу!» тоже входит в этот так называемый комплекс заблуждений. Он ненавидит не только самого Серебрякова как человека, но и его незаслуженный успех. Это кажется ему несправедливостью и это вполне объяснимо, ведь профессор, не имея таланта, добился места на кафедре во многом благодаря самоуверенности и упорству (возможно, и не без протекции, но об этом остаётся только гадать). Но что касается самого диалога, то здесь присутствует определённая композиционная деталь, встречающаяся во всех остальных пьесах Чехова: оба героя говорят друг с другом, они слышат друг друга ушами, но не сердцами. В ответ на с жаром сказанные реплики Войницкого Елена Андреевна вдруг начинает говорить об Астрове, ведь её, несомненно, волнует, что он думает о ней. Но как ведёт себя в данном случае Войницкий? Как раз-таки он прекрасно понимает, что его шансы на взаимность равны нулю. Он просит Серебрякову лишь об одном: позволить ему созерцать её и слышать её голос. Ему важен звук её голоса, её движения, но он также не слышит её абсолютное равнодушие к его словам. Но ей безразличны его просьбы не потому что она холодна, а потому что её мысли заняты абсолютно другим человеком. Она обрывает его на полуслове репликой «Тише! Нас могут услышать!». Глагол «слышать» был неоднократно использован мною неслучайно: не слышат друг друга и другие герои. Эта композиционная деталь будет встречаться и позже.

А фраза Серебряковой «У этого доктора утомленное, нервное лицо» ни что иное, как завязка отношений между Астровым и Еленой Андреевной. Она выделяет его среди прочих, проявляет к нему интерес. Из этой короткой реплики сразу становится понятно, что эти чувства будут иметь своё развитие и дальше.

Действие второе

Второе действие разворачивается уже ночью в столовой дома Серебряковых. Царит тишина. Ремарка «Ночь. - Слышно, как в саду стучит сторож» погружает в состояние относительного покоя. В кресле перед открытым окном дремлет чета Серебряковых, Елена Андреевна и профессор Александр Владимирович. От невыносимой боли внезапно просыпается профессор («Я сейчас задремал, и мне приснилось, что у меня левая нога чужая. Проснулся от мучительной боли. Нет, это не подагра, скорее ревматизм»). Несмотря на глубокую жалость к себе самому, старик понимает, что стал противен всем домашним. Всем, даже своей собственной супруге, казалось бы, самому близкому человеку. «Ты молода, здорова, красива, жить хочешь, а я старик, почти труп. Что ж? Разве я не понимаю? И, конечно, глупо, что я до сих пор жив. Ну погодите, скоро я освобожу вас всех. Недолго мне ещё придётся тянуть». Елена Андреевна еле сдерживается; её вполне можно понять - старый муж, к которому она не испытывает никаких чувств, является для неё никем иным, как тяжким бременем. «Замолчи! Ты меня замучил!» - произносит она, не выдержав. Эта фраза высвобождает в ней неожиданные чувства. Кажется, что в первый раз за долгие годы супружества она решилась высказать мужу в лицо всё, что наболело, и эти эмоции, кипящие внутри неё, как ни странно, смогли уместиться в одной единственной фразе. В ответ на это муж обрушивает на неё гору упрёков: «Ну, допустим, я эгоист, я деспот, но неужели я даже в старости не имею некоторого права на эгоизм? <...> Всю жизнь работать для науки, привыкнуть к своему кабинету, к аудитории, к почтенным товарищам и вдруг, ни с того ни с сего, очутиться в этом склепе, каждый день видеть тут глупых людей, слушать ничтожные разговоры... Я хочу жить, я люблю успех, люблю известность, шум, а тут - как в ссылке». Его стенания ничто иное, как жалоба посредственности, добившейся относительного успеха и довольствующейся им, считая своим самым большим достижением.

Это тоже своего рода заблуждение, оправдание своим слабостям. Но что же в это время происходит за окнами? Ветер поднимается и изо всех сил бьёт в окна, собирается дождь. А сторож в саду, который в начале действия был молчалив, вдруг начинает петь песни. Тревога нарастает, и через ремарки чувствуется всё большее и большее напряжение. Кажется, что вот-вот и произойдёт нечто страшное. «Никто у тебя твоих прав не оспаривает» - спокойно говорит Елена - Серебрякова охватывает злость на домашних, которым он невыносимо противен, вперемешку с жалостью по отношению к себе и к своему мнимому труду. Но вдруг входит Соня и начинает упрекать отца в жёстком и неучтивом обращении с доктором Астровым. В её словах слышится то самое чувство, которое овладевает юной девушкой при виде оскорблённого любимого человека. В каждом её слове об Астрове на протяжении всей пьесы сквозит нежность, забота и желание защитить его. Входит Иван Петрович Войницкий со свечой в руках. Он просит Елену и Соню уйти спать, чтобы сменить их. Но Серебряков, будто имея какой-то необъяснимый и детский страх перед ним, вдруг восклицает: «Нет, нет! Не оставляйте меня с ним! Он меня заговорит!». Войницкий с усмешкой напоминает ему, что когда-то давным-давно они были близкими друзьями, но эта фраза быстро прерывается Сониной резкой «Замолчи, дядя Ваня!». Надо сказать, что Соня ещё много раз на протяжении всей пьесы будет прерывать его речи, как бы стараясь сгладить конфликт, который рано или поздно может привести к страшным последствиям. И Иван Петрович не может ей перечить, ведь она его близкий человек, его племянница, маленькая частичка безвозвратно ушедшей сестры.

Вошедшая Марина успокаивает Серебрякова и уводит его в спальню. Она обращается со старым профессором с такой же материнской нежностью, с какой она обращается с доктором Астровым. «Пойдём, светик... Я тебя липовым чаем напою, ножки твои согрею... Богу за тебя помолюсь...» и растроганный Александр Владимирович, забыв о тревоге и о злости, покорно уходит вместе с Мариной и Соней. Войницкий и Елена Андреевна остаются наедине. «Неблагополучно в этом доме» - говорит она, словно как никто другой чувствуя всё раздражение и нарастающую тревогу, главенствующую в доме. «Оставим философию!» - отвечает Войницкий, как бы желая сфокусироваться на объяснении в любви, но Елене Андреевне не нужны его чувства, она просит его уйти. Как не очевидно это сравнение, но Елена представляется в этой сцене совершенно каменной стеной, сквозь которую пытается пробиться Иван Петрович. В очередной раз он говорит ей о своей любви, и в очередной раз это заканчивается ничем.

Елена Андреевна. Оставьте! (Отнимает руку.) Уходите!

Войницкий. Сейчас пройдет дождь, и все в природе освежится и легко вздохнет. Одного только меня не освежит гроза. Днем и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости. Вот вам моя жизнь и моя любовь: куда мне их девать, что мне с ними делать? Чувство мое гибнет даром, как луч солнца, попавший в яму, и сам я гибну.

Елена Андреевна. Когда вы мне говорите о своей любви, я как-то тупею и не знаю, что говорить. Простите, я ничего не могу сказать вам. (Хочет идти.) Спокойной ночи.

Войницкий (загораживая ей дорогу). И если бы вы знали, как я страдаю от мысли, что рядом со мною в этом же доме гибнет другая жизнь - ваша! Чего вы ждете? Какая проклятая философия мешает вам? Поймите же, поймите...

Елена Андреевна (пристально смотрит на него). Иван Петрович, вы пьяны!

Войницкий. Может быть, может быть...

Последняя фраза очень показательна. Показательна, потому что многогранна. От чего же пьян Войницкий? Банально от выпитого? От любви к Елене Андреевне? Или же от заблуждения за все двадцать пять лет служения профессору? Думаю, что третий вариант в данном случае наиболее подходящий. Опьянение здесь выступает не в буквальном смысле, а в роли следствия того, что же произошло с Войницким и с его жизнью. На первый взгляд фраза кажется абсолютно обычной и ничего не значащей, но если поместить её в контекст экспозиции, то в ней проснётся смысл. Складывается впечатление, что Иван Петрович сам не знает, что с ним происходит и желает во всём разобраться, но что в итоге?

Но в итоге всё-таки Иван Петрович остаётся один на один со своими мыслями. Он произносит довольно эмоциональный и даже надрывный монолог: «И я обманут… вижу – глупо обманут…» - произносит он. Поняв, что все эти годы он посвящал свою жизнь не заслуживающему того человеку и при этом терпеливо нёс свой крест, Войницкий впадает в гнев и бесконечную обиду на самого себя. Его становится действительно жаль, ведь в попытке найти родственную душу он терпит неудачу, которая, как оказалось, была его последней надеждой.

Он вспоминает свою первую встречу с Еленой Андреевной. Эта встреча является очередной маленькой частичкой многокомплексной экспозиции. Так, из неё мы узнаём, что Войницкий встретил Серебрякову у его покойной сестры, первой жены профессора. По этой маленькой детали мы можем понять, что, возможно, Елена Андреевна была хорошей знакомой или даже подругой покойной сестры Ивана Петровича. Она была юна, но несмотря на это Войницкий не влюбился в неё и не сделал ей предложения. Чехов придаёт этому монологу нотки лирического волнения, реплики складываются воедино и создают нечто гармоничное, схожее с белым стихом. «Теперь мы оба проснулись бы от грозы; она испугалась бы грома, а я держал бы её в своих объятиях и шептал: «Не бойся, я здесь» - такое многократное использование частицы бы придаёт монологу ощущение детской мечты. «Зачем я стар?» - отчаянно произносит он. Все мысли Серебряковой о погибели мира кажутся ему пустяком, вздором. Войницкому кажется, что если бы он опередил профессора, его жизнь бы сложилась по-другому. С одной стороны это кажется наивностью, а с другой стороны всем людям свойственны подобные рассуждения в сослагательном наклонении. Но если обычно это просто мечты или пустые сожаления, то у Ивана Петровича это смысл жизни. Сам монолог логически разделён на две части. А делится он ремаркой «Пауза». Несмотря на то, что в первой части герой говорит о Елене Андреевне, а во второй – о Серебрякове, через обе эти части красной нитью проходит настроение отчаяния, сожаления о бездарно прожитой жизни. «И я обманут… - вижу, - глупо обманут…» - эта фраза как бы подытоживает рассуждения героя.

Его мысли прерывает подвыпивший Астров в компании Телегина с гитарой наперевес. Астров просит его сыграть что-нибудь и замечает приятеля в глубокой задумчивости. В присущей ему залихватской и немного циничной манере и узнаёт от чувствах Войницкого к Елене Андреевне. Иван Петрович называет его рассуждения «пошляческой философией», на что Астров без раздражения отвечает ему, что хоть он и стал пошляком, но несмотря на это в его голове грандиозные планы, а всё мирское кажется ему совершенно незначительным. И опять-таки в своём монологе он снова исходит от земного до возвышенного, что становиться его характерной чертой как героя. В своей полупьяной манере он рассуждает о прекрасном и старается уйти как можно дальше от всего низменного, что идёт в полный разрез с его любовью к выпивке и вечерним гуляниям. Это существенное противоречие и есть его отличительная черта. Он распаляется ещё больше и просит Телегина играть громче, но тут входит Соня. Она смущает Астрова, который уходит за дверь, чтобы привести себя в порядок. Ей дико видеть Ивана Петровича в подпитии, поэтому она призывает его вспомнить о хозяйстве. Войницкий видит племянницу и вспоминает о своей покойной сестре, Сониной матери. Как уже было сказано выше, Соня является для него последним маленьким напоминанием о ней и о его прошлом, ведь тогда он был молод и ещё имел возможность что-то исправить («Какие слёзы? Ничего нет… вздор… Ты сейчас взглянула на меня, как покойная твоя мать. Милая моя… (жадно целует её руки и лицо) Сестра моя… милая сестра моя… где она теперь? Если бы она знала! Ах, если бы она знала!»). Желая скрыть свои слёзы ото всех, Войницкий удаляется.

Соня, желая объясниться с Астровым, стучится к нему и он, немного погодя, выходит. «Сами вы пейте, если вам не противно, но, умоляю, не давайте пить дяде. Ему вредно» - заявляет она. Ей важно знать, взаимны ли её чувства по отношению к Михаилу Львовичу. «Дождь идёт, погодите до утра» - произносит она. Я уже ранее отмечала то, с какой искренностью она заботится об Астрове. Пожалуй её отношение к доктору идёт в очевидный разрез с отношением к нему того же Серебрякова. Вообще, когда кто-то из героев отзывается о Михаиле Львовиче в ироническом или насмешливом ключе (например, в первом действии Войницкий даже подшучивал над его попытками сохранить лес и призывами использовать другие материалы для строительства и топки печей: «Браво, браво!... Всё это мило, но как-то не убедительно, так что позволь мне, мой друг, продолжать топить печи дровами и строить сараи из дерева»), она начинает по-детски доказывать всю важность и пользу его деятельности. Это выглядит комично внешне, но что же скрывается внутри? Композиционно их диалог построен так, что Астров, рассуждая об обстановке в имении, постепенно переходит на вопросы общефилософского характера, а Соня, изредка задавая ему короткие вопросы, внимательно его слушает. Разговор заходит об Елене Андреевне, и тут доктор произносит фразу, ставшую впоследствии хрестоматийной: «В человеке должно быть всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли» по отношению к Серебряковой. Он разочарован в жизни и уже неспособен никого полюбить, но так ли это на самом деле? Возможно, он просто «рисуется» перед девушкой. Соню завораживают его рассказы о лесе, о природе и о людях. В момент полного самозабвения он уже было тянется к стакану, но Соня одёргивает его. «Это так не идет к вам! Вы изящны, у вас такой нежный голос... Даже больше, вы, как никто из всех, кого я знаю, - вы прекрасны. Зачем же вы хотите походить на обыкновенных людей, которые пьют и играют в карты? О, не делайте этого, умоляю вас! Вы говорите всегда, что люди не творят, а только разрушают то, что им дано свыше. Зачем же, зачем вы разрушаете самого себя? Не надо, не надо, умоляю, заклинаю вас» - этот полный страсти и отчаяния монолог заставляет Астрова на секунду задуматься о себе самом, и он, будто прозрев, отвечает «Не буду больше пить» и пожимает ей руку в знак обещания. Помня, зачем был затеян весь этот разговор, Соня пытается узнать у Астрова, способен ли он на ответные чувства:

Соня. Скажите мне, Михаил Львович... Если бы у меня была подруга, или младшая сестра, и если бы вы узнали, что она... ну, положим, любит вас, то как бы вы отнеслись к этому?

Астров (пожав плечами). Не знаю. Должно быть, никак. Я дал бы ей понять, что полюбить ее не могу... да и не тем моя голова занята. Как-никак, а если ехать, то уже пора. Прощайте, голубушка, а то мы так до утра не кончим. (Пожимает руку.) Я пройду через гостиную, если позволите, а то боюсь, как бы ваш дядя меня не задержал. (Уходит.)

Соня остаётся одна. Всё же не получив ответа, она всё равно смеётся от счастья. Мысли её бегут с сумасшедшей скоростью. «О, как это ужасно, что я некрасива! Как ужасно! А я знаю, что я некрасива, знаю, знаю…» - всё это очень созвучно с репликой Войницкого «Я знаю, шансы мои на взаимность ничтожны, равны нулю…», сказанной в адрес Елены Андреевны ещё в конце первого действия. Для Чехова очень важно показать обоих героев с совершенно аналогичными ситуациями. Ведь, лишившись любви, оба всё же смогут объединится и начать всё заново. Но Соню гложит мысль о собственной непривлекательности, она боится потерять ту частичку надежды, которую приобрела в диалоге с Астровым.

Появляется Елена Андреевна. Очередной осколочек экспозиции даёт нам понять, что ранее мачеха и падчерица были в ссоре, но сейчас обе стремятся к примирению. Помирившись с мачехой и забыв все прошлые обиды, Соня признаётся ей в чувствах к Астрову: «У меня глупое лицо... да? Вот он ушел, а я все слышу его голос и шаги, а посмотрю на темное окно - там мне представляется его лицо». Волнение Сони передаётся и Елене Андреевне. Она называет доктора талантливым человеком, что вполне оправдано: «Милая моя, пойми, это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах... Посадит деревцо и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить... Он пьет, бывает грубоват, -- но что за беда? Талантливый человек в России не может быть чистеньким. Сама подумай, что за жизнь у этого доктора! Непролазная грязь на дорогах, морозы, метели, расстояния громадные, народ грубый, дикий, кругом нужда, болезни, а при такой обстановке тому, кто работает и борется изо дня в день, трудно сохранить себя к сорока годам чистеньким и трезвым...». По этой довольно-таки объёмной реплике видно, что разговоры о докторе в каком-то смысле доставляют Елене Андреевне удовольствие. Он нравится ей как личность и как человек, сильно выделяющийся из серой обывательской толпы. В их диалоге присутствует контрапунктный момент: так, фраза Елены Андреевны «Собственно говоря, Соня, если вдуматься, то я очень, очень несчастна!» идёт в очевидный разрез с фразой Сони «Я так счастлива… счастлива!». Как я уже отмечала ранее, в пьесах Чехова не редки диалоги, в ходе которых герои просто-напросто не слышат друг друга. Но при этом обе пребывают в волнительном состоянии, связанным с доктором Астровым. Серебрякова хочет сыграть на фортепиано, чтобы справиться с избытком чувств, и просит Соню сходить к отцу за разрешением. Реплика «Буду играть и плакать, плакать, как дура!» придаёт заключительной сцене второго действия лирические мотивы, мотивы светлого волнения. После такого всплеска, вызванного после разговора с падчерицей, она ждёт разрешения супруга и вдруг слышит, как стучит сторож Ефим. По её просьбе он уходит. В ночной тишине слышен его удаляющийся голос: «Эй, вы, Жучка! Мальчик! Жучка!». Такая обыденно-нейтральная деталь ставиться рядом с печалью о недающемся счастье. Всё это ничто иное, как мирное равнодушие бытового потока: жизнь идёт себе и проходит. Соня возвращается и говорит об отказе. В этом, казалось бы, незначительном моменте скрывается очевидная безысходность. Мысли об Астрове не дают Серебряковой покоя, ей просто-напросто некуда от них сбежать, нечем от них отвлечься. Тем временем ночь подходит к концу, впереди ещё долгий день, который станет переломным в судьбах героев.

Действие третье

Действие переносит нас в гостинную в имении Серебрякова. Наступил день. В гостинной Войницкий, Соня и Елена Андреевна, нервно ходящая по сцене. «Герр профессор изволил выразить желание, чтобы сегодня все мы собрались вот в этой гостиной к часу дня. (Смотрит на часы.) Без четверти час. Хочет о чем-то поведать миру» - говорит Войницкий, с нетерпением ожидая Серебрякова. Он с некоторой долей досады отмечает безделие Елены Андреевны, и это раздражает её. Праздность и скука настолько овладели Серебряковой, что ей ничего не остаётся, как разгуливать по дому, не утруждая себя какими-либо обязанностями («Это только в идейных романах учат и лечат мужиков, а как я, ни с того, ни с сего, возьму вдруг и пойду их лечить или учить?»). Даже старания Войницкого хоть как-то растормошить её ни к чему не приводят. В порыве страсти он убегает за букетом роз, который он приготовил для неё ещё с утра. Соня и Елена Андреевна снова остаются наедине. Разговор снова заходит об Астрове. Елена Андреевна узнаёт, что доктор Соне не просто нравиться, а она его по-настоящему любит. «Я часто подхожу к нему, сама заговариваю с ним, смотрю ему в глаза... У меня уже нет гордости, нет сил владеть собою... Не удержалась и вчера призналась дяде Ване, что люблю... И вся прислуга знает, что я его люблю. Все знают». Серебрякова обещает падчерице поговорить с ним об этом. Соня пребывает в волнении и уже не может дождаться исхода, но сама Елена Андреевна поразительно спокойна. В душе она всё прекрасно понимает – доктор не испытывает к Соне никаких чувств. Ей вполне очевидно влечение девушки к взрослому мужчине («Я понимаю эту бедную девочку. Среди отчаянной скуки, когда вместо людей кругом бродят какие-то серые пятна, слышатся одни пошлости, когда только и знают, что едят, пьют, спят, иногда приезжает он, не похожий на других, красивый, интересный, увлекательный, точно среди потемок восходит месяц ясный...»). Серебрякову мучает совесть, ведь ей не хочется ранить сердце падчерицы, но в то же время она понимает, что всё это лишь самообман. Она желает забыться, уйти ото всех и зажить по-новому, не чувствуя себя виноватой за мысли об Астрове.

Астров (смеясь). Хитрая! Положим, Соня страдает, я охотно допускаю, но к чему этот ваш допрос? (Мешая ей говорить, живо.) Позвольте, не делайте удивленного лица, вы отлично знаете, зачем я бываю здесь каждый день... Зачем и ради кого бываю, это вы отлично знаете. Хищница милая, не смотрите на меня так, я старый воробей...

Елена Андреевна (в недоумении). Хищница? Ничего не понимаю.

Астров. Красивый, пушистый хорек... Вам нужны жертвы! Вот я уже целый месяц ничего не делаю, бросил все, жадно ищу вас -- и это вам ужасно нравится, ужасно... Ну, что ж? Я побежден, вы это знали и без допроса. (Скрестив руки и нагнув голову.) Покоряюсь. Нате, ешьте!

Елена Андреевна. Вы с ума сошли!

Астров (смеется сквозь зубы). Вы застенчивы...

Елена Андреевна. О, я лучше и выше, чем вы думаете! Клянусь вам!

На почве страсти Астров переходит на «ты», что ешё больше смущает Елену Андреевну. «Ты видишь это неизбежно, нам надо видеться» - в порыве произносит он, беря её за талию и целуя. Накал страсти повышен до предела, и эту сцену определённо можно назвать кульминацией, высшей точкой отношений Астрова и Елены Андреевны. Кажется, что она жалеет о том, что всё это задумала и хочет вырваться из объятий доктора... Но в этот момент с букетом обещанных роз входит Войницкий и с ужасом наблюдает всю эту картину. Заметив Ивана Петровича, Серебрякова отталкивает Астрова и отходит к окну в сильнейшем смущении (возможно, что здесь может быть более широкий спектр чувств, нежели просто смущение, а реплика «Это ужасно» даёт понять, что героиня испытывает некоторое чувство стыда). От сильного потрясения Войницкий не может выговорить ни слова, он смущён не меньше Елены Андреевны. Он вытирает лицо платком и стоит как вкопанный. Невозможно описать то чувство, с которым он смотрит на всё происходящее. Для него увиденное минутой ранее становится настоящей потерей. Потрясение стало для него стимулом к ответному действию, шагом к страшным последствиям. Маленький элемент в виде букета роз, обостряющего драматизм, уже не может быть подарен той, которой он предназначался. Конечно, можно поставить Войницкому в упрёк то, что он, не разобравшись в ситуации, довёл всё до пика, но в данном случае это не просто потеря женщины, в которую он был влюблён. Это потеря смысла жизни. Дело здесь скорее в том, с чем он связывал Елену Андреевну. Вспомнить хотя бы его монолог о грозе, который был насквозь пропитан мыслью «Зачем я стар?». Елена Андреевна была для него самой жизнью, самой молодостью. И теперь, безвозвратно потеряв её, он автостопом пойдёт к точке невозврата.

Астров свёртывает картограмму в трубку и поспешно удаляется. Сразу осознав, что произошло, Серебрякова стремительно подходит к Ивану Петровичу и требует от него употребить всё своё влияние, чтобы чета уехала в этот же день. «Я, Helene, всё видел, всё…» - по-детски произносит он. В душе Елены Андреевны царит буря, но, совладав с собой, она решительным напором требует во что бы то ни стало позволить ей покинуть имение. Не успев произнести это, женщина видит входящих в гостиную падчерицу Соню, няню Марину, Телегина и самого Герр профессора Серебрякова, ранее созвавшего всех на семейный совет. Соня допытывается о результатах разговора:

Соня. Ты дрожишь? Ты взволнована? (Пытливо всматривается в её лицо.) Я понимаю… Он сказал, что уже больше не будет бывать здесь… Да?

Скажи: да?

Елена Андреевна утвердительно кивает головой.

Теперь Соня всё поняла. Она стоит поодаль ото всех остальных и печально опускает голову. Такой расклад становиться для неё настоящим ударом. Эта встреча мачехи и падчерицы, и тихое объяснение на фоне официоза предстоящего известия от профессора становится кульминацией отношений Астрова и Сони. Её надежда на любовь рушится.

На совете профессор предлагает продать имение, обратить вырученные деньги в процентные бумаги и на излишек купить дачу в Финдляндии. Но тут происходит то, чего профессор никак не ожидал. «Постой… Мне кажется, что мне изменяет мой слух. Повтори, что ты сказал» - вмешивается Войницкий. Старик повторяет своё намерение. Услышав сказаное профессором и убедившись в том, что всё происходить взаправду, им овладевает гнев. Но старик спокойно и сдержанно реагирует на его реплики:

Войницкий. Постой. Очевидно, до сих пор у меня не было ни капли здравого смысла. До сих пор я имел глупость думать, что это имение принадлежит Соне. Мой покойный отец купил это имение в приданое для моей сестры. До сих пор я был наивен, понимал законы не по-турецки и думал, что имение от сестры перешло к Соне.

Серебряков. Да, имение принадлежит Соне. Кто спорит? Без согласия Сони я не решусь продать его. К тому же я предполагаю сделать это для блага Сони.

Гнев всё нарастает, и Иван Петрович уже не в состоянии контролировать себя. Он лихорадочно пьёт воду. Вот-вот произойдёт взрыв, который разрушит то хлипкое и мнимое благополучие, ранее царившее в доме. Пытаясь проанализировать ситуацию, Войницкий начинает распутывать клубок тех событий, которые предшествовали событиям, происходящим в пьесе. Ни вымученное профессорское «Я жалею, что начал этот разговор», ни телегинское «Ваня, дружочек, не надо, не надо... я дрожу... Зачем портить хорошие отношения?» уже не способны хоть как-то разрядить обстановку. Из дальнейших реплик Ивана Петровича, служащих ещё одним осколком экспозиции, мы узнаём некоторые детали относительно покупки имения покойным отцом главного героя (ещё из списка действующих лиц становится ясно, что отец Войницкого был тайным советником). Сумма, которую заплатил глава семейства по тем временам была довольно высока, и он смог оплатить лишь семьдесят тысяч из девяносто пяти. «Имение это не было бы куплено, если бы я не отказался от наследства в пользу сестры, которую горячо любил – объясняет он – Мало того, я десять лет работал, как вол, и выплатил весь долг…». Постепенно, шаг за шагом, реплики героя раскрывают меру благородства персонажа. Имение не было расстроено только благодаря его усилиям, но эта правда действует на профессора (…): теперь действительно жалеет о начавшемся разговоре. Мысли и намерения высказать ему всё, что наболело, растут, словно снежный ком, и уже никто из героев не способен остановить этот процесс. Но если сначала разговор заходил об имении и о долгах, которые Войницкий-таки выплатил ценой своих усилий, то теперь он переходит на более глобальную тему: «Ты погубил мою жизнь! Я не жил, не жил! По твоей милости я истребил, уничтожил лучшие годы своей жизни! Ты мой злейший враг!». Иван Петрович теперь свободно и напрямую говорит о своём прозрении. Как я уже написала выше, в этом монологе главного героя по-настоящему и более полно раскрывается мера его благородства. Чехов как бы воедино собирает все эти элементы как раз в момент кульминационной сцены. Перед нами уже не тот Войницкий, что был ранее, но что подтолкнуло его к дальнейшим действиям? Причина кроется в увиденной буквально недавно страстной сцены Астрова с Еленой Андреевной. Как уже было сказано ранее, увидев объект своих романтических чувств в объятиях другого мужчины, он теряет весь смысл жизни. Плюс с к тому – пренебрежительное, как ему кажется, отношение к нему профессора, не удосужившегося за все эти двадцать пять лет выразить ему благодарность за его труды в виде прибавки к жалованию.

Слыша эти речи, Серебряков называет Войницкого ничтожеством и желает поскорее уйти. «Пропала жизнь! Я талантлив, умен, смел... Если бы я жил нормально, то из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский... Я зарапортовался! Я с ума схожу... Матушка, я в отчаянии! Матушка!» - по-детски наивно произносит Войницкий. Он ищет защиты и поддержки, но перед собой видит лишь равнодушную и всем сердцем боготворящую профессора мать. Теперь обстановка в доме накалена настолько, что исправить ситуацию стремятся и Елена Андреевна, и Телегин, но Войницкого уже не остановить. Не чувствуя над собой никакого контроля, он с криком «Будешь ты меня помнить!» убегает в среднюю дверь. Вся эта обстановка выглядит настолько пугающей, что Соня, прижавшись к няне Марине, начинает горько плакать. Она хочет защитить и оправдать дядю в глазах отца, но на деле всё оборачивается куда страшнее. Вдруг за сценой слышен выстрел! Сразу после него в гостиную в страхе выбегает Серебряков. «Удержите его! Удержите! Он сошёл с ума!». Следом за ним слышны голоса Елены Андреевны и самого стрелявшего, Ивана Петровича Войницкого. «Где он?» - Войницкий стреляет два раза и промахивается. Это приводит его в отчаяние и стыд. Момент выстрела можно считать апогеем, высшей точкой, кульминацией всей пьесы. Также выстрел служит определённой точкой невозврата, после которой меняются почти все герои.

Елена Андреевна прислонившись к стене, не верит в происходящее, её супруг крайне ошеломлён. Ремарка Войницкого «Бьёт револьвером об пол и в изнеможении садится на стул» более, чем показательна. Изнеможение здесь стоит рассматривать не буквально. Действительно, можно себе представить, сколько душевных и эмоциональных сил стоило Ивану Петровичу эти два неудачных выстрела. Вместе с этим нужно отметить, что произошедшее выжало из него все соки. Третье действие показало нам этого человека с совершенно другой стороны: если в первом акте он лишь разбрасывался абстрактными размышлениями, то теперь он оказывается способным на более конкретные действия, воплощённые в таком неожиданном повороте событий. «Я думаю, если б бомба упала среди комнаты, то это не так бы изумило и испугало всех, как это открытое восстание…» - писал Ф.М. Достоевский в одном из своих произведений. Я думаю, что эта фраза идеально подходит к оценке всего происходящего. Выстрел, прозвучавший в конце третьего действия можно считать тем самым моментом, после которого жизнь всех героев уже не будет той, что прежде. Всё и все изменились до неузнаваемости, но данные изменения будут более очевидны уже в заключительном действии. Именно последний акт покажет, какими стали все герои (но не все из них претерпели такие кардинальные изменения, и об этом следует поговорить в заключительной части работы). В моменте можно наблюдать целый спектр человеческих чувств: от отчаяния и неконтролируемого гнева до стыда и полного неверия в происходящее. «Нянечка! Нянечка!» - реплика Сони становится заключением третьего действия.

Действие четвёртое

Действие переходит в довольно скромно обставленную комнату Ивана Петровича. Буря уже случилась и ничего уже не вернуть назад. Сидят Телегин и няня Марина. «Опять заживем, как было, по-старому <…> Давно уже я, грешница, лапши не ела» - эти слова, прозвучавшие из уст Марины, вроде бы ничего не значат в контексте самой пьесы и были бы излишни, но говорят они не о благополучном состоянии самой няни, а о веренице тех одинаковых и серых дней, в которые после пережитого вернулись Соня и Войницкий.

Войницкий с отъездом Елены Андреевны теряет ту самую надежду на счастье и спасение, которую лелеял всё это время. Он крадёт у Астрова баночку с морфием и желает покончить с собой. Но Астров, вовремя заметив пропажу, требует вернуть её обратно. После нескольких попыток уговора (не без помощи Сони, которой Войницкий никогда не смел перечить) морфиий возвращается к доктору. В этом случае Иван Петрович ведёт себя как ребёнок, но в этом и состоит его особенность. Он пытается заговорить доктора, отвлечь его, но терпит неудачу и всё-таки возвращает на место украденное. «Странно. Я покушался на убийство, а меня не арестовывают, не отдают под суд. Значит, считают меня сумасшедшим. (Злой смех.) Я - сумасшедший, а не сумасшедшие те, которые под личиной профессора, ученого мага, прячут свою бездарность, тупость, свое вопиющее бессердечие. Не сумасшедшие те, которые выходят за стариков и потом у всех на глазах обманывают их» - нет, это уже не тот Иван Петрович, который с таким жаром признавался Елене Андреевне в любви. Перед нами уже совершенно иной человек. Потерявший смысл жизни, стоящий на краю пропасти. Его мечтательная и задумчивая интонация первого действия сменяется злым смехом, и эти изменения в нём поистине пугают. «Наше положение, твое и мое, безнадежно» - произносит с досадой Астров. Войницкий уходит на серьёзный разговор с Серебряковым. А далее – недолгое прощание Астрова и Елены Андреевны. «Как-то странно... Были знакомы и вдруг почему-то... никогда уже больше не увидимся. Так и всё на свете...». Надо сказать, что изменения претерпел и сам Астров. В его репликах, обращённых к Серебряковой появились нотки, схожие с монологами Войницкого во втором акте: «Сознайтесь, делать вам на этом свете нечего, цели в жизни у вас никакой, занять вам своего внимания нечем, а, рано или поздно, всё равно поддадитесь чувству, - это неизбежно. Так уж лучше это не в Харькове и не где-нибудь в Курске, а здесь, на лоне природы…. Поэтично по крайней мере, даже осень красива…» - теперь с ним в нём мысли не только о возвышенном и далёком, но и элегические мотивы, перемежающиеся с неудержимой страстью. Доктор признаётся ей в том, что она и её муж всё-таки заразили его и всех в имении своей праздностью: «Я увлёкся, целый месяц ничего не делал, а в это время люди болели, в лесах моих, лесных порослях, мужики пасли свой скот <…> И я убеждён, что если бы вы остались, то опустошение произошло бы громадное. И я бы погиб, да и вам бы… несдобровать». Елена Андреевна берёт со стола карандаш на память, что даёт понять, что Астров больше никогда не появится в её жизни, но он оставляет в её душе светлые моменты. Этот маленький элемент очень ярко иллюстрирует скрытую сентиментальность героини, её душевную теплоту, что ещё проявится в сцене прощания с жителями имения и отъезда. Отмечу, что многокомплексная завязка отношений всех героев должна иметь и развязку. Завязка отношений Астрова и Серебряковой случается на фразе Астрова «Finitа» перед самым появлением Ивана Петровича и профессора.

И вот уже слышны шаги Войницкого и Серебрякова. Надо сказать, что примиряются герои сдержанно, будучи достойными людьми:

Серебряков (Войницкому). Кто старое помянет, тому глаз вон. После того, что случилось, в эти несколько часов я так много пережил и столько передумал, что, кажется, мог бы написать в назидание потомству целый трактат о том, как надо жить. Я охотно принимаю твои извинения и сам прошу извинить меня. Прощай! (Целуется с Войницким три раза.)

Войницкий. Ты будешь аккуратно получать то же, что получал и раньше. Все будет по-старому.

Недолгое, но сентиментальное прощание раскрывает некоторых героев с их самой неожиданной стороны: например, Елена Андреевна в прощании с Войницким растроганно целует его в голову (хотя ещё в самом начал пьесы отталкивала его, что даёт понять, что изменения, произошедшие с Серебряковой, открыли в ней совершенно другого человека – человека, умеющего сопереживать), а Серебряков холодно и с официозом произносит почти нарицательное «Надо, господа, дело делать! Надо дело делать!».

«Пусть уезжают, а я… я не могу. Мне тяжело. Надо поскорей занять себя чем-нибудь… Работать, работать!» - тяжело произносит Иван Петрович.

После прощания с четой всё в доме возвращается на круги своя: Войницкий и Соня стараются поскорее уйти в работу, Марина вяжет чулок, а Мария Васильевна утыкается в книгу. Астров до последнего тянет свой отъезд и признаётся, что не хочет уезжать. Но лошади уже поданы. В момент отъезда Астров также проявляет свою сениментальность, прощается не только с обитателями имения, но и со своим столом, за которым работал. «Спасибо за хлеб, за соль,за ласку… одним словом, за всё» - произносит он и целует няню Марину в голову. Старая няня предлагает ему водки и тот соглашается её выпить (в отличие от точно такого же момента в первом акте – эта своего рода закольцовка придаёт сцене ещё больше сентиментальности, ведь Марина действительно занимает в жизни доктора особое место; она напоминает ему о детстве, о светлых воспоминаниях, которых уже не вернуть). «Не провожай меня нянька. Не надо» - словно боясь растрогаться, Астров поспешно покидает имение. Соня вызывается проводить его.

Пауза. Слышны бубенчики.

Марина. Уехал.

Соня (возвращается, ставит свечу на стол). Уехал…

Соне также тяжело расстаться с любимым человеком. И чтобы не расчувствоваться, она вместе с дядей снова садиться за работу, снова погружается в бесконечный омут серых дней. Фразу «Уехал» после недолгого прощания, скрытого за сценой, можно считать развязкой их отношений. «Второго февраля масла постного двадцать фунтов... Шестнадцатого февраля опять масла постного двадцать фунтов... Гречневой крупы...» - механизированные и монотонные фразы возвращают Войницкого в лоно работы, заменяющей ему всю жизнь и отвлекающей от тяжёлых мыслей. Телегин садится возле двери и «начинает настраивать гитару». «Слышны бубенчики». В этой ремарке прослеживаются спокойные мотивы - в дом вновь возвращается мучительная тоска и тишина. «Мы отдохнём!» - звучит из уст Сони. Слова Сони – это настоящая поэзия, сквозящая из каждой строчки. «Мы отдохнём! Мы услышим ангелов, мы увидим всё небо в алмазах, мы увидим, как всё зло земное, все наши страдания потонут в милосердии, которое наполнит собой весь мир,и наша жизнь станет тихою, нежною, сладкою, как ласка…» - в этих искренних словах юной Сони звучит музыка сердца. Воображение рисует светлые картинки райского, ожидающего героев. Этот завершающий монолог был «отдан» Соне неслучайно: Соня есть та самая частичка света, тот самый огонёк, который олицетворяет собою высшее милосердие. Она плачет вместе с дядей. От осознания того, как прекрасна будет их жизнь там, в мире радостей и блаженства.

Это всё тот же голос надежды, последняя искорка, которая не была потушена в сердце юной и ещё только начинающей жить девушки. Буря ушла, но на не изменила ничего и никого. Дядя Ваня всё также в работе и пустом принесении себя в жертву посредственному, всё также Телегин тихо играет на гитаре, Марина спокойно вяжет чулок, а Мария Васильевна всё также ищет в своих умных книжках зарю новой жизни.

О принципе построения

«Дядя Ваня» - пятнадцатая пьеса Антона Павловича Чехова (если считая так называемый первый вариант - пьесу «Леший», опубликованную в 1890 году). Она примечательна по многим причинам. Во-первых, произведение, несомненно, имеет возвышенное, элегическое звучание. Причём это звучание достигает своего апогея во время монологов главных героев (например, уже неоднократно упоминаемый мной монолог Войницкого во время грозы или уже последний монолог Сони, заключающий пьесу). Подобный приём является весьма характерным для всей драматургии Чехова. «Сейчас пройдёт дождь, и всё в природе освежится и легко вздохнёт. Одного только меня не освежит гроза. Днём и ночью, точно домовой, душит меня мысль, что жизнь моя потеряна безвозвратно. Прошлого нет, оно глупо израсходовано на пустяки, а настоящее ужасно по своей нелепости» - я привела эту цитату не случайно, ведь именно в ней Иван Петрович раскрывается с философской стороны, его монологи пропитаны лирическим волнением, местами они напоминают белый стих. В прописывании монологов Чехов проявляет свой талант не только с точки зрения драматургии, но и с точки зрения поэзии. Он строит реплики с внутренним волнением, интимностью. Но волнением этим характеризуются не только слова Ивана Петровича. Не стоит лишать внимания и реплики Астрова о лесе. «Русские леса трещат под топором, гибнут миллиарды деревьев, опустошаются жилища зверей и птиц, мелеют и сохнут реки, исчезают безвозвратно чудные пейзажи, и всё оттого, что у ленивого человека не хватает смысла нагнуться и поднять с земли топливо <…> Когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко и в моей власти и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я» - в этих словах слышится внутренний ритм, музыка сердца. Волнение доктора при словах о будущих поколениях достигает уровня, недосягаемого для обывательского уха. Необыкновенными лирическими мелодиями обладают и слова Телегина о любимой женщине: «Жена моя бежала от меня на другой день после свадьбы по причине моей непривлекательной наружности. После того я своего долга не нарушал. Я до сих люблю её и верен ей, помогаю чем могу и отдал своё имущество на воспитание деточек, которых она прижила с любимым человеком. Счастья я лишился, но у меня осталась гордость…». В этом весь Илья Ильич: как я уже писала ранее, он доброжелателен и искренен по отношению ко всем в доме. Более того, он очень раним: «Сегодня утром, Марина Тимофеевна, иду я деревней, а лавночник мне вслед: «Эй ты, приживал!» И так мне горько стало!». Не стану повторять, каким внутренним волнением и музыкальностью обладает последний монолог Сони, так как описала этот момент выше. Но без внимания в данном случае осталась лишь Елена Андреевна. В ней, несомненно, тоже присутствует это сердечное волнение. Чехов наделяет эту героиню сентиментальностью (вспомнить хотя бы её прощание с Войницким) и необыкновенной музыкальностью (как отзвук её прошлого выпускницы консерватории). Эта музыкальность пролявяется в её монологах – в частности при разговоре с Соней об Астрове («Милая моя, пойми это талант! А ты знаешь, что значит талант? Смелость, свободная голова, широкий размах… Посадит деревце и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет, уже мерещится ему счастье человечества. Такие люди редки, их нужно любить…»). Разговоры о докторе производят на неё весьма волнующий эффект. Она называет его «талантливым человеком», и эта фраза придаёт её монологу откровенность, интимность. А такой эффект возможен лишь при разговоре с близким человеком – падчерицей. Пьеса просто пронизана это внутренней откровенностью и музыкальностью. Такое чуткое отношение к слову и жесту (в виде ремарок) граничит с непревзойдённым мастерством Чехова изображать ту серую и гнетущую действительность, в буквальном смысле поглотившую героев.

Во-вторых, весьма любопытными являются вставки иногда не совсем точных цитат из других произведений в репликах разных персонажей (реплика Войницкого «Заткни фонтан, Вафля!» - перефразированный афоризм Козьмы Пруткова «Если у тебя есть фонтан, заткни его; дай отдохнуть и фонтану»; реплика Астрова «У Островского в какой-то пьсе есть человек с большими усами и малыми способностями…» - реплика Паратова, обращённая к Карандышеву в «Бесприданнице» А.Н. Островского (д. IIб явл. IX); реплика Серебрякова «Я пригласил вас, господа, чтобы объявить, что к нам едет ревизор» - неточная цитата из комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» и, наконец, ещё одна реплика Войницкого «…Напрягши ум, наморщивши чело…» - неточная цитата из сатиры И.И. Дмитриева «Чужой толк» 1794 года).

В-третьих, стоит поговорить о такой особенности, как и время и пространство в пьесе. Для начала прианализируем весь цикл, пройденный за все четыре действия. В самом начале первого акта Чехов ремаркой «Третий час дня. Пасмурно» сразу очень чётко даёт характеристику времени и погоде. В голове тут же складывается ассоциативный ряд и воображение очень точно воспроизводит обстановку дневного сада. «Сад. Видна часть дома с террасой. На алее под старым тополем стол, сервированный для чая. Скамьи, стулья; На одной из скамей лежит гитара» - неслучайно драматург помещает в эту обстановку старый тополь. На уровне подтекста – это знак, обозначающий старый уклад, традиции. Возможно,что этот тополь многим старше Войницкого и, скорее всего, он помнит этот тополь с детства и связывает с ними некоторые личные воспоминания. Под этим тополев расположен стол, уже подготовленный няней для чаепития. Как уже было сказано раннее, няня Марина олицетворяет собой традиции, благополучие в доме. Этот стол призван объединить всех членов семьи, но на деле за ним происходят лишь «мелкие дрязги» и ссоры. Марина сидит за столом и вяжет чулок, а возле неё ходит доктор Астров. Из разговора обоих становиться ясно, что Михаил Львовчи знаком с семьёй уже много лет, и даже застал в живых мать Сони. «Ты при ней к нам две зимы ездил... Ну, значит, одиннадцать лет прошло… (Подумав) А может, и больше…» - говорит няня. Такая зыбкость во времени вызывает интерес. Ещё одна,хоть и маленькая, но весьма показательная деталь – самовар. «Профессор встаёт в двенадцать часов, а самовар кипит с утра, всё его дожидается» - говорит Марина, но парой реплик спустя добавляет «Самовар уже два часа на столе, а они гулять пошли»! Но ведь на дворе третий час дня. Получается, что самовар был поставлен на стол лишь в первом часу, то есть уже после обычного времени пробуждения профессора. Что это: пошатнувшийся порядок в имении, банальная ошибка Антона Павловича,допущенная уже непосредственно на фазе переделки пьесы «Леший» или же умышленный трюк? Думаю, что это не просто ошибка, ведь подобное встречается в каждой пьесе драматурга. Подобное искажение времени встречается и в последующих актах. Но первое действие характеризуется не только пространственно-временными особенностями, «затыки» происходят и с погодой: напомню, что в первом действии в ремарку включена деталь,описывающая погодные условия – «Пасмурно», но что происходит на самом деле? «Жарко, душно, а наш великий учёный в пальто, в калошах, с зонтиком и в перчатках» - говорит Войницкий. Как не очевидно это звучит, «жарко» и «пасмурно» - два совершенно разных состояния природы, и подобный момент также заставляет задуматься об особенностях структуры всей пьесы.

Во втором акте Чехов помещает героев в обстановку поздней ночи. Серебряков своими капризами снова поднимает на ноги всех домашних. Со свечой в руках появляется и няня Марина. Соня просит её идти спать, но в ответ получает: «Самовар со стола не убран. Не очень-то ляжешь». И снова самовар становится композиционно-временным центром. Наступила ночь, но он всё ещё не убран, и подобный ход уже не ошибка, а умышленное действие Чехова. Появление в имении профессора и его супруги уже настолько всколыхнуло жизнь всех домашних, что даже няня Марина не успевает самовар со стола и без этого обязательного ритуала не может спокойно лечь спать. Немаловажная временная отсылка даётся в этом же акте в монологе Войницкого, в котором он повествует о своей первой встрече с Еленой Андреевной: «Десять лет тому назад я встречал её у покойной сестры. Тогда ей было семнадцать, а мне тридцать семь лет». В данном эпизоде временные рамки представлены Чеховым достаточно точно. К тому же становиться понятно, что Войницкий встретил Серебрякову за год до смерти сестры (приблизительно одиннадцать лет минус две зимы приезда Астрова в имение). И именно из этого эпизода становиться понятно, почему Елена Андреевна является единственным персонажем, чей возраст в списке действующих лиц указан не то чтобы конкретно, но эта деталь как бы ставит её особняком ото всех остальных. Красивое число десять является в этих рамках (в частности в монологе Войницкого) весьма метафоричным.

Стоит отметить, в какой части дома разворачиваются второй и третий акты: столовая и гостиная в доме Серебрякова. Четвёртый же акт, обстановка после кульминационной сцены, происходит уже в скромно обставленной комнате Ивана Петровича. Словосочетание «Дом Серебрякова» в пространственных ремарках второго и третьего актов имеют конкретное значение: профессор как бы подавляет всех находящихся в имении. Но после кульминационной сцены и выстрела-«точки невозврата», действие переходит в комнату Войницкого. Надо отметить, что обстановка в ней описана с наибольшей точностью: в ней находятся предметы, которые, как кажется на первый взгляд, здесь совершенно неуместны. Какие-то бумаги, конторка, шкапы, весы, клетка со скворцом, карта Африки (почти в самом конце пьесы Астров подойдёт к ней и скажет: «А, должно быть, в этой самой Африке теперь жарища – страшное дело!»). Теперь за окном по ремарке “Осенний вечер. Тишина». Очевидно, что ремарка эта достаточно метафорична: осень обычно символизирует упадок природы, уныние, сонливость, хандру, интроверсию. Нос другой стороны стоит отметить одно немаловажное обстоятельство: в первый раз за всю пьесу сезон указан наиболее конкретно (хотя розы, которые должны были быть подарены Серебряковой, названы Войницким «осенними»). Эта ремарка не только метафорична, но и элегична – тишина и покой создают те самые лирические потоки, которыми так примечателен «Дядя Ваня».

В последней сцене отъезда Астрова Иван Петрович возвращается к работе. Из его расчётов можно понять, какой большой интервал во времени был проведён Чеховым: «2-ого февраля масла постного 20 фунтов… 16-ого февраля опять масла постного 20 фунтов…». Февраль. Но ведь на улице осень. Очевидная несогласованность Чехова во времени уже становиться всеобъемлющей.

Но не стоит оставлять без внимания одну немаловажную деталь: сколько же времени чета Серебряковых провела в имении? Если судить по реплике Марии Васильевны в первом действии: «Прости, Жан, но в последний год ты так изменился, что я тебя совершенно не узнаю…», то можно сделать вывод, что профессор с женой живут в доме уже год, но не всё так просто. Отмечу, что Астров ездит к ним ровно месяц (очевидно, что недомогание профессор бы почувствовал как минимум через неделю, но не через одиннадцать месяце в после приезда), Телегин с Соней показывают им лес и, как бы банально это не звучало, я не думаю, что профессорская чета была настолько не заинтересована жизнью вокруг, что решила прогуляться по лесу через столько месяцев.

Если подвести некую невидимую черту по всем вышеперечисленным относительно временного и пространственного контекста, то здесь возникает некая путаница. Очень хочется оправдать всю несогласованность Чехова во времени и порой полное отсутствие логики некой ошибкой, допущенного при редактировании пьесы «Леший». Но если бы это была ошибка, то она была бы исправлена редактором или сами же Чеховым непосредственно перед самой отправкой в печать. Вполне возможно, что факт ошибки всё же присутствует, но предположение о намеренности подобной концепции также достойно существования.

«Дядя Ваня» весьма разнообразен не только в плане структуры и некоторых принципиальных вещей, касающихся времени и пространства, но и в контексте жанровой определённости. Очевидно, что при постановке вопроса о жанре стоит учитывать тот факт, что у пьесы есть несколько пластов: жанр, определённый Чеховым как нечто первостепенное, и второстепенное, т.е. элементы других жанров, встречающихся на протяжении всего произведения. Попробую раскрыть, что я имею ввиду под элементом второстепенного. Под элементом второстепенного я подразумеваю конкретные сцены и поведение конкретных персонажей, которые имеют элементы того или иного жанра, по классификации значительно меньшего, чем жанр, данный автором (например, мелодрама, комедия положений, фарс, трагифарс и т.д.).

Очевидно, что «Дядя Ваня» имеет все признаки драмы и драматического конфликта. И главный герой, Иван Петрович Войницкий, несомненный драматический персонаж. Главным признаком драматичности в пьесе является чётко обрисованный антагонизм, возникший между ним и профессором Серебряковым, который, как кажется самому Войницкому, не достоин своего довольно высоко и авторитетного положения в научных кругах. Безусловно драматична и любовная линия. И она обуславливается комплексом заблуждений героя. Из раза в раз признаваясь Елене Андреевне в любви, в его репликах, обращённых к ней, сквозит одна и та же мысль, которая наиболее чётко высказана ещё во втором акте: «…Если бы вы знали, как я страдаю от мысли, что рядом со мною в этом же доме гибнет другая жизнь - ваша! Чего вы ждете? Какая проклятая философия мешает вам?...». Так считает он, но что же происходит в душе Серебряковой? То, что Войницкий считает «проклятой философией» на деле оборачивается репликой «Неблагополучно в этом доме»

Это то, что в контексте исследования можно назвать первостепенным пластом. Второстепенный же не менее интересен. Рассмотрим это на примере нескольких немаловажных эпизодов. Например, эпизод страстного объяснения Астрова и Серебряковой и внезапный приход Войницкого с букетом в руках. Это очевидная комедия положений. Здесь ритм пьесы убыстряется вместе со скоростью реакции героев на происходящее. Заметив Войницкого с букетом «осенних роз», Елена Андреевна, отпрянув от Астрова, начинает испытывать чувство стыда. Мизансценически это выглядит не менее комично, ведь оба героя не сразу замечают, что их взяли с поличным. Букет роз в руках Ивана Петровича и его по-детски произнесённое «Я, Helene, всё видел, всё…» имеет как комическую, так и, несомненно, драматическую сторону, ведь увиденное подтолкнёт героя на непредсказуемый шаг. В пьесе присутствуют и мелодраматические нотки. Речь идёт о двух неудачных выстрелах в профессора Серебрякова («Пустите, Helene! Пустите меня! (Освободившись, вбегает и ищет глазами Серебрякова.) Где он? А, вот он! (Стреляет в него.) Бац!»). Здесь Иван Петрович смешон и нелеп, но этот эпизод нельзя целиком и полностью назвать мелодраматическим. В данном контексте главное отличие мелодрамы – серьёзность и подготовленность героя к решающему действию. Здесь же Войницкий не просто не был подготовлен заранее, он сделал два выстрела лишь на почве увиденной любовной сцены Астрова и Елены Андреевной вкупе с пренебрежительным отношением к нему Серебрякова. У него не было конкретного плана – всё было выполнено импульсивно и спонтанно.

Не стоит обделять вниманием и отдельных героев пьесы, которые, несомненно, любопытны с точки зрения жанрового отношения. Взять к примеру Илью Ильича Телегина. Комичность в нём проявляется уже буквально с первых реплик: «Ваня, я не люблю, когда ты так говоришь. Ну вот, право… Кто изменяет жене или мужу, тот, значит, неверный человек, тот может изменить и отечеству!...». Подобное перемешивание одного с другим обеспечивает не только комизм, но и неловкость ситуации. Также комическим персонажем, безусловно, является и Мария Васильевна Войницкая. Изредка в пьесе она называет своего сына «Жаном», что придаёт ей некую гротескность, карикатурность, нежели верность старым традициям, которые подчас с насмешкой назывались «смесью французского с нижегородским». Надо сказать, что несмотря на произошедшее в имении, никто из этих героев (плюс няня Марина) не изменился в плане характера, все трое живут так, как жили раньше.

Же году выходит из печати сборник «Пестрые рассказы». В него вошли семьдесят семь рассказов 1883-1886 годов. Сборник переиздавался четырнадцать раз. В это время закладываются основы творческого метода А.П.Чехова: «В описаниях природы надо хвататься за мелкие частности, группируя их таким образом, чтобы по прочтении, когда закроешь глаза, давалась картина…». 1887-й – последний год многописания и...

Завуалированных авторских подтекстов, раскрытия не только первого, но и второго, третьего планов. Заключение Судьба драматургии А.Чехова в театрах Беларуси с момента первых постановок до 1980-го г. складывалась достаточно сложно. Художественный уровень сценических интерпретаций чеховских пьес был преимущественно невысоким. В одних постановках герои А.Чехова идеализировались, в других...

В театре проходил тот же процесс, что и в литературе. Вот почему слились воедино усилия выдающихся реформаторов русского театра Станиславского и 1 - БердниковГ.П. Чехов-драматург: традиции и новаторство в драматургии Чехова. М.1982 г. стр.21. Немировича-Данченко, с оной стороны, великого русского писателя Чехова – с другой, вот почему драматургия Чехова оказалась призванной сыграть решающую...

Пожилой профессор Серебряков, недавно женившийся на 27-летней красавице Елена Андреевне, живёт на доходы с имения своей первой, покойной супруги. Имением управляют его дочь от первого брака, Соня, и брат первой жены, Иван Петрович Войницкий – «дядя Ваня». [См. полный текст пьесы на нашем сайте.]

Дяде Ване уже 47 лет. Всю жизнь он, не выезжая из деревни, довольствуясь малым жалованием, трудился, как вол, чтобы содержать зятя-профессора, которого считал видной и полезной научной фигурой. Однако с недавнего времени глаза Ивана Петровича открылись: он понял, что его зять лишь пережёвывал в своих статьях и лекциях 25 лет чужие мысли о реализме и натурализме . Серебряков – напыщенный нуль с громадным самомнением, ещё и пользующийся благодаря дутому учёному ореолу большим успехом у женщин.

Дядя Ваня испытывает потрясение и разочарование. Он осознаёт, что загубил собственную судьбу ради пустой химеры – даже не устроил личную жизнь. Теперь, освободившись от иллюзий, он мечтает провести остаток жизни по-новому – счастливо. Душа Ивана Петровича жаждет любви. Ему очень нравится умная и молодая Елена Андреевна, которая как раз приехала к ним в имение вместе с Серебряковым. Но Елена отвергает страстные излияния дяди Вани, говоря, что не изменит мужу. Иван Петрович убеждает её не хранить фальшивой, риторической верности ложному кумиру и не глушить в себе живое чувство.

«Дядя Ваня». Спектакль по пьесе А. П. Чехова. Действия 1-2. Малый театр

Чехов «Дядя Ваня», действие 2 – кратко

Приехав на отдых в имение, себялюбивый профессор Серебряков только отягощает всех его обитателей своим поздним распорядком дня и беспрестанными жалобами на подагру. Дядя Ваня продолжает признаваться в любви Елене Андреевне, с горьким сарказмом советуя, чтобы она, подобно ему самому, не растратила своей жизни на пустяки. Однако Елена остаётся непреклонной.

В гости к дяде Ване и Соне часто ездит друг, доктор Астров – вдохновенный, увлеченный человек. Подвижник врачебной практики, он кроме неё отдаёт много сил ещё и лесонасаждениям. Добрая, великодушная, но некрасивая Соня увлекается Астровым, однако он обращает на неё мало внимания. Соня стесняется сама говорить с доктором о любви. Ей берётся помочь в этом Елена Андреевна.

Чехов «Дядя Ваня», действие 3 – кратко

Елена Андреевна с трепетом чувствует, что убеждения дяди Вани всё же возымели на неё действие. Некогда она вышла за старого Серебрякова из преклонения перед его ученостью, но потом сильно разочаровалась в капризном, претенциозном супруге. Елена несчастна в браке, ей хочется настоящей любви. Однако её влечёт не к дяде Ване, а к яркому, самоотверженному Астрову.

Елена с волнением принимает на себя обязанность поговорить с Астровым о чувствах Сони. Опытное женское чутьё подсказывает ей: доктор влюблён не в Соню, а в неё – поэтому он так и зачастил в поместье последнее время. Во время разговора предположения Елены подтверждаются. Астров говорит, что Соня не привлекает его, но в порыве страсти пробует обнять и поцеловать Елену. В таком положении их и застаёт случайно вошедший дядя Ваня. В сильном смущении, в боязни нравственно пасть, Елена говорит Астрову, что сегодня же вместе с мужем уедет из имения.

«Дядя Ваня». Спектакль по пьесе А. П. Чехова. Действия 3-4. Малый театр

Тем временем корыстный, чёрствый Серебряков составляет для себя план на будущее. Сразу после вышеописанных событий он собирает всех родственников в гостиной и излагает им этот свой проект. Доходы с имения кажутся Серебрякову недостаточными. Он хочет продать поместье, забрать себе полученные деньги, часть их поместить в банковские бумаги и жить на проценты. Ошеломлённый дядя Ваня спрашивает, куда же деваться после продажи поместья ему со старухой-матерью? Профессор отвечает, что это «будет обсуждено в своё время». Соня тоже потрясена: дядя Ваня и она многие годы работали без отдыха, а теперь отец хочет выбросить их на улицу! Иван Петрович в приступе справедливой ярости хватает револьвер, дважды стреляет в Серебрякова, но промахивается.

Чехов «Дядя Ваня», действие 4 – кратко

Охваченный тоской от нелюбви Елены и подлости Серебрякова дядя Ваня решается на самоубийство. Он крадёт из аптечки Астрова баночку с морфием. Доктор замечает пропажу и уговаривает Ивана Петровича отдать морфий. Дядя Ваня возвращает его лишь под настойчивыми упрашиваниями Сони.

Астров делает последнюю попытку убедить Елену остаться с ним, но та отказывается, так и не решаясь нарушить книжные моральные предписания. У всех главных персонажей пьесы – дяди Вани, Сони, Астрова, Елены Андреевны – по трагическим несовпадениям и ложным предрассудкам рушатся упования на лучшую новую жизнь. Все они испытывают сильнейшие душевные муки.

Елена тепло прощается с доктором и дядей Ваней. Иван Петрович внешне примиряется с Серебряковым. Профессор оставляет план продать имение, а дядя Ваня обещает и впредь высылать ему те же суммы, что и раньше.

Серебряков и Елена Андреевна уезжают из поместья в город. В своё небольшое имение уезжает до следующего лета и Астров. Подавленная Соня, утирая глаза, торопит дядю Ваню делать что-нибудь: иначе ни ему, ни ей не забыться. Они вдвоём садятся за свою обычную скучную хозяйственную работу – составляют счета о постном масле и гречневой крупе.