Ниже публикуем, с незначительными сокращениями, раздел книги Е.А. Маймина «Лев Толстой. Путь писателя», посвящённый роману «Воскресение». Разбор толстовского романа вырос и из кандидатской диссертации Маймина, и из его опыта “академического” издания романа, но также из лекций о Толстом, на протяжении многих лет читавшихся студентам.

Евгений Маймин о романе «Воскре­сение»

Е сть что-то знаменательное в том, что последний роман Толстого, «Воскресение», - роман, в котором Толстой осветил с новой точки зрения всю русскую действительность и всё общественное и государственное устройство России, - был также последним, как бы завершающим романом всей русской литературы ХIХ века. И дело тут не в одной хронологии («Воскресение» появилось в свет в самом конце декабря 1899 года). Своим последним романом Толстой, конечно, по-своему, ответил на общедемократические требования создания в России общественного романа. Романа, основанного на новых началах, с обращением к народной жизни и к герою из народа.

Демократическая мысль создала в пореформенную эпоху цельную и глубоко продуманную программу нового общественного романа. Эта программа в основе своей носила революционный характер и связана была с отрицанием старого, традиционного романа. Щедрин, один из поборников общественного романа, видит “ограниченность круга правды” старого романа в том, что он основывался на мотивах семейственности и любви, которые в изменившихся жизненных обстоятельствах, в предреволюционную эпоху, не то что исчезают вовсе, но изменяют своё содержание и значение и в известной мере отходят на зад­ний план. “Мне кажется, - пишет Щедрин в «Господах ташкентцах», - что роман утратил свою прежнюю почву с тех пор, как семейственность и всё, что принадлежит к ней, начинает изменять свой характер” .

Параллельно подготовительной “черновой” работе, которую осуществляла вся демократическая русская литература, Толстой после «Анны Карениной», после кризиса и разрыва со своим классом, тоже переживает период “подготовки”. В середине 70-х годов Н.Михайловский писал о Толстом: “Раз он уверен, что нация состоит из двух половин и что даже невинные, «непредосудительные» наслаждения одной из них клонятся к невыгоде другой, - что может мешать ему посвятить все свои громадные силы этой громадной теме? Трудно даже себе представить, чтобы какие-нибудь иные темы могли занимать писателя, носящего в душе такую страшную драму, какую носит в своей гр. Толстой” .

Та “громадная тема”, о которой говорит Михайловский, это как раз тема для общественного романа. С 70-х годов Толстому эта тема самая мучительная и кровно близкая. Но для художественного её решения, для создания на её основе романа Л.Толстой должен был пройти предварительный путь исследования. Всё должно было быть подвергнуто проверке, все проблемы нужно было решить заново, с новой, открывшейся Толстому точки зрения. Как мы знаем, Толстой этим и занимался.

Он занимался этой подготовительной работой - работой исследования - в трактате «Так что же нам делать?», в народных рассказах, в публицистических статьях. Он писал открытые письма, сказки, драмы и комедии и во всех этих произведениях старался пояснить читателю (и не меньше - самому себе) сущность современной ему жизни, её правду и её ложь. Он готовил почву для романа, где, отдавшись течению жизни - “надо, надо писать и воззвание и роман, то есть высказывать свои мысли, отдаваясь течению жизни” (ХIХ, 358), - он смог бы по-новому, с новых позиций всё осветить, исследовать в его цельности и во всех его реальных связях тот жизненный материал, в познании которого так нуждалось русское пореформенное общество. Таким романом и стало «Воскресение».

Сюжет для романа «Воскресение» Толстому дал его хороший знакомый, известный судебный деятель и литератор А.Ф. Кони. Дочь чухонца-вдовца, арендатора мызы в одной из финляндских губерний, Розалия, после смерти отца попадает на воспитание в богатый дом. Здесь на неё обращает внимание приехавший погостить родственник хозяйки дома, молодой человек старой дворянской фамилии, кончивший курс в одном из привилегированных учебных заведений. Он соблазняет девушку, а когда выясняется, что она должна родить, её с позором изгоняют из дома. Постепенно она опускается, становится проституткой, за совершённое ею преступление попадает на скамью подсудимых. Среди присяжных, призванных её судить, оказывается и её соблазнитель. Он узнаёт её, в нём просыпается совесть, он решает искупить свою вину, женившись на арестантке. О своём решении он и заявляет Кони, тогда прокурору Петербургского окружного суда.

Случай, рассказанный А.Ф. Кони, производит сильное впечатление на Толстого. “Ночью много думал по поводу его”,- признаётся он на другой день после того, как выслушал рассказ . Случай потрясает Толстого и по себе, и потому ещё, что отвечает его новым убеждениям о неправедной жизни господствующего сословия. Толстой уговаривает Кони написать на этот сюжет рассказ, ничего не добавляя и не выдумывая. Кони обещает, но за делами так и не исполняет просьбы Толстого. Через несколько месяцев, 12 апреля 1888 года, Толстой запрашивает через своего секретаря П.И. Бирюкова, не согласится ли тот уступить ему сюжет о проститутке Розалии: тема “очень хороша и нужна” . Получив согласие от Кони, Толстой вскоре приступает к работе над будущим романом, который поначалу он называет в своих письмах и дневниках “коневской повестью”.

“Коневская повесть” начата была Толстым в конце 1889 года. Завершает своё произведение, свой роман «Воскресение» Толстой в декабре 1899 года. Работа над романом продолжалась более десяти лет. За годы работы произведение не только увеличилось в своих размерах, но и претерпело важные изменения в основах своего замысла.

В первоначальных набросках “коневской повести” трудно ещё обнаружить будущее здание общественного романа. Повесть ещё невелика по размерам, она строится на строго локализованном сюжете, является нравственно-психологической по своему характеру. Общественные вопросы в начальных вариантах «Воскресения» не занимают сколько-нибудь значительного места. Подлинно общественным романом, социально-обличительньым по своему внутреннему пафосу, «Воскресение» становится лишь по мере всё более глубокого осмысления и художественной обработки материала, а также под непосредственным воздействием событий русской жизни 90-х годов. Толстой повторяет и выявляет путь русского общественного романа не только тогда, когда занимается “анализом” и “подготовкой”, не только в 70-е и 80-е годы, но и в процессе создания «Воскресения».

Осмысляя отношения Нехлюдова к Катюше Масловой, Толстой всё большее внимание начинает уделять проблеме не личных только, но прежде всего сословных, классовых связей и противоречий. Раздумывая над проблемой преступления и причинах преступности, Толстой включает в сферу художественного исследования всё новые персонажи, не имеющие прямого отношения к частной судьбе Масловой, но зато хорошо объясняющие социальную суть проблемы. В связи с голодом, постигшим в 1891–1892 годах большую часть губерний России, Толстой ощущает настоятельную необходимость скорейшего, безотлагательного решения проблемы земельной собственности - и в тексте романа появляется ещё новый, соответствующий материал. Нехлюдов в одной из черновых редакций романа пишет сочинение, посвящённое вопросу о земле. Извозчик, который везёт Нехлюдова на обед к невесте, говорит ему об отсутствии земли у крестьян как основной причине голода и бегства крестьян из деревни. Появляются в романе очень важные главы о деревенской жизни.

В процессе работы Толстого над текстом «Воскресения» текст романа включает в себя не только фабульно необходимое, но больше всего и прежде всего жизненно необходимое, общественно-злободневное. Рядом с Масловой и Нехлюдовым, судейскими и арестантами, наряду с крестьянами, в романе начинают действовать губернаторы и сановники, имеющие неограниченную власть над людьми, и революционеры, борющиеся с властью; в романе появляются картины роскошной жизни правящего сословия и страшные сцены этапа и каторги. Толстой не просто расширяет сюжетные границы произведения, но и постепенно, изнутри вырабатывает художественную форму, наиболее соответствующую социальному характеру изменяющегося замысла; вырабатывает форму такого общественного романа, который свободно и естественно допускает включение самого разнообразного жизненного, социального материала. Интересно, что при этом роман Толстого по своей композиции всё более начинает походить на тип общественного романа, о котором писал Щедрин: “...Драма начиналась среди уютной обстановки семейства, а кончилась Бог знает где, началась поцелуями двух любящих сердец, а кончилась... Сибирью...”

«Воскресение» было для Толстого и романом, и “воззванием”, и “совокупным-многим-письмом”, в котором он вёл со всею страстью потрясённого неправдой жизни человека, писателя, мыслителя разговор о самом главном, о самом важном. Разговор с современником и, не менее того, с читателем будущих времён. “Завещанием уходящего столетия новому” назвал «Воскресение» А.Блок .

Как и в своих более ранних романах и повестях, Толстой и в «Воскресении» был более всего озабочен изображением правды жизни. Но иная уже была жизнь - и иной характер приобрело его произведение. Жизнь, которую Толстой изображал в «Воскресении», вся во лжи и кричащих несоответствиях, это жизнь кризисная по своей сути и очень неспокойная. Очень неспокоен и голос автора «Воскресения». Он не повествует, не рассказывает, он точно ведёт дознание.

В повести «Смерть Ивана Ильича» есть сильная сцена, в которой герой, судейский, думает о своём месте службы, и вдруг ему чудится и слышится, что идёт иной, высший суд, над ним суд, над всей его жизнью: “Суд идёт, идёт суд!” Вся повесть Толстого об Иване Ильиче была таким не чиновным, а высшим судом над человеческим существованием, в котором всё было ширмы и ложь и не было ничего здорового и духовного. В «Воскресении» автор тот же, что и в повести «Смерть Ивана Ильиче». С тем же потрясённым чувством, с тем же предельно обострённым сознанием, с той же мукой от лжи и потребностью правды. Это автор, который сказал о себе: “…хочу страдать, хочу кричать истину, которая жжёт меня” (ХIХ, 492, запись в дневнике 22 декабря 1893 г.). «Воскресение» - тоже суд, но это суд не над одной, не над несколькими человеческими жизнями, а над всем общественным устройством России.

С самого начала романа мы слышим голос судьи: “Как ни старались люди, - так начинается роман «Воскресение», - собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать землю, на которой они жались, ни забивали камнями землю, чтобы ничего не росло на ней, как ни счищали всякую пробивающуюся травку, как ни дымили каменным углём и нефтью, как ни обрезывали деревья и ни выгоняли всех животных и птиц,- весна была весною даже и в городе...”

Это вступление как заставка, как ключ ко всему, что будет дальше. В нём задана интонация повествования. В нём, как глубокая музыкальная тема, слышится: “Суд идёт, идёт суд!”

Но чьим именем, во имя какой большой правды решается судить Толстой? Люди, великое множество людей собираются в одно место, строят город, укладывают мостовые, воздвигают фабрики и заводы - всё это, по Толстому, значит: “изуродовать ту землю, на которой они жались”, забивать “камнями землю, чтобы ничего не росло на ней...”. Земля существует для того, чтобы её возделывать: пахать, боронить, засевать, собирать с неё плоды, разводить на ней скот. Всё, что не соответствует этому, что мешает,- есть зло. Кто может так думать? Мужик, крестьянин, именем которого и судит Толстой.

Начало суда, пафос суда лежит в основе всей композиции романа. Он делает его напряжённо-страстным, патетическим и вместе с тем целеустремлённым. Он точно сжимает повествование, цементирует роман, делает его произведением единого дыхания, одного порыва.

Со сцены суда начинается собственно повествование. <…> Героиня романа Катюша Маслова попадает на скамью подсудимых, потому что её обвиняют в отравлении купца. Среди тех, кто её судит, находится Нехлюдов, совративший её. То, что Нехлюдов судит Маслову, очевидно несправедливо. Несправедливо независимо от того, виновата Маслова в том, в чем её обвиняют. Нехлюдов в любом случае не имеет права судить, ибо он-то виноват перед Масловой, он прямой и безусловный преступник.

Толстой не ограничивается указанием на единичную вину. Следствие, которое он ведёт, не формальное и не поверхностное, а глубинное. Не имеет права судить не один Нехлюдов, но все судьи. Ибо все они преступники - преступники и в прямом смысле, и по своей принадлежности к преступному правящему сословию.

Председатель суда, который решает дело Масловой, “был женат, но вёл очень распущенную жизнь, так же как и его жена”. Обвинитель Масловой - человек “в высшей степени самоуверенный”, “довольный собой” и вследствие этого “глупый чрезвычайно”. Он “твёрдо решил сделать карьеру и потому считал необходимым добиваться обвинения по всем делам, по которым он будет обвинять” .

Толстой с самого начала романа демонстрирует вопиющее несоответствие, вопиющую ложь жизни: преступники судят свои жертвы! При этом жертвой преступлений - частных и общих, преступлений отдельных представителей господствующего класса и всего класса в целом, - оказывается не одна Маслова. Вслед за ней, на другой день после окончания процесса над Масловой, скамью подсудимых занимает фабричный мальчик “в сером халате и с серым бескровным лицом”, похитивший из сарая никому не нужные половики ценой З рубля 67 копеек, а прежде изгнанный из деревни отсутствием земли, которая находится в руках богатых - Нехлюдова и ему подобных. “Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница, - думал Нехлюдов, слушая всё, что происходило перед ним. - Они опасные, а мы не опасные?..” <…>

Повествование в «Воскресении» развивается по принципу расширяющихся кругов, по принципу расширения круга ответственности. Следствие ведётся с углублением в самую суть вещей. Во второй части романа Нехлюдов, перед тем как отправиться вслед за Масловой в Сибирь, едет в деревню устроить свои дела с крестьянами. Изображению крестьянской жизни посвящены первые девять глав второй части романа. Поразительная, потрясающая сознание и чувство бедность и нищета крестьян - вот лейтмотив этих глав.

Нехлюдов видит в деревне “старуху, нёсшую на сгорбленной спине грязной суровой рубахи тяжёлые полные вёдра”, мужиков, “босых, в измазанных навозной жижей портках и рубахах”, худого старика, “тоже босиком, в полосатых портках и длинной грязной рубахе, с выдающимися на спине худыми кострецами”, видит худую женщину с “бескровным ребёночком в скуфеечке из лоскутиков”. Нехлюдов видит всё это и сознаёт, что “народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приёмы жизни, свойственные вымиранию,- умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пищи для всех, особенно для стариков”.

Картины деревенской нищеты, показанные Толстым, глубочайшим образом связаны с основным сюжетом романа, построенном на вине Нехлюдова перед Масловой. Осознание одной вины с неизбежностью влечёт за собой осознание другой, ещё более страшной. Нравственное прозрение Нехлюдова заставило его в новом свете увидеть и мир, и самого себя. Была ли случайной его вина перед Масловой? Почему он позволил себе этот грех по отношению именно к ней, полувоспитаннице-полуслужанке? Почему по отношению к таким, как она, многие люди, ему подобные, грешат и не видят в этом греха? Работа потрясённого сознания, работа совести ведёт героя всё дальше и всё глубже. Проснувшаяся совесть не даёт ему остановиться на полдороге. Он думает не только о своём отношении к Масловой, но и о своём отношении к народу. Пребывание в деревне, потрясшие его деревенские картины окончательно утвердили Нехлюдова в сознании большой своей вины перед трудовым народом, в сознании не просто греховности, но и преступности всей своей жизни. И не только своей - жизни всего своего сословия. <…>

Нравственно и социально обличительный пафос Толстого выявляется как в особенном сцеплении идей романа, так и в его своеобразной стилистике. Новый взгляд Толстого на жизнь и на людей не только прямо высказывается в романе, но он просвечивает в слове, в художественной, словесной ткани произведения.

Когда Б.М. Эйхенбаум писал, что Толстой отказывается в поздний период от метода “диалектики души”, он, видимо, имел в виду прежде всего «Воскресение».

И он был прав. В «Воскресении» Толстой действительно обходится без углублённого психологического анализа, когда он показывает персонажей из правящего сословия. По отношению к этим персонажам такой углублённый анализ душевного состояния кажется ему лишним, не отвечающим существу дела. Интерес к индивидуально-неповторимому заменяется у него в этом случае интересом к общему, социально-типологическому. У Толстого это имеет глубокие корни, это идёт у него от его нового взгляда на вещи.

5 ноября 1895 года Толстой записал в дневнике: “Сейчас ходил гулять и ясно понял, отчего у меня не идёт «Воскресение». Ложно начато... я понял, что надо начинать с жизни крестьян, что они предмет, они положительное, а то тень, то отрицательное” (ХХ, 40). В изображении представителей господствующего класса “теневая” характеристика приходит теперь на смену психологической и индивидуальной. Когда речь идёт о социальной вине и преступлении, всякие индивидуальные свойства - даже личные достоинства - как бы отходят на задний план. <…>

Что конкретно означает “предметное” и “теневое” изображение персонажа у Толстого? Предметное - это изображение человека через его личные, индивидуальные, неповторимые признаки. Прежде Толстой изображал так всех своих героев. Теперь, в «Воскресении», он изображает так только тех своих героев, в которых признаёт здоровое и нравственное социальное начало: Катюшу Маслову, арестантов - бывших крестьян, мужиков из нехлюдовской деревни, всех представителей трудового народа. У Катюши Масловой “колечки вьющихся волос”, “глянцевито-блестящие глаза”, “чёрные, как мокрая смородина, глаза”, “стройная фигура”, “белое платье со складочками”. Это признаки характерные, особенные, признаки сугубо человеческие, личные. То же самое мы находим и в обрисовке Толстым других персонажей, близких к Масловой по социальному положению. <…>

Предметному изображению у Толстого противостоит теневое: изображение персонажа по тем признакам, которые характеризуют персонаж не столько индивидуально, сколько сословно. При этом персонаж выступает в теневом отражённом освещении: не сам по себе, а в своей соотнесённости с “предметом”, с народом, с точки зрения народа.

Именно так изображается Нехлюдов, особенно в начале романа. Так изображаются Толстым все другие персонажи, принадлежащие к нехлюдовскому сословию. Знакомя читателей с ними, рисуя их портрет, Толстой выделяет, нарочито подчёркивает прежде всего их сословные приметы. Очень часто они характеризуются такими словами как “гладкий”, “толстый”, “чистый”, “белый”, “упитанный” и т.д. Характеристика достаточно однообразная - но зато совсем в духе народной, крестьянской психологии.

Отчего Нехлюдов “чистый”, “выхоленный”? Оттого, что он человек обеспеченный, праздный, у него есть и время, и средства, чтобы холить себя, в его распоряжении есть люди, которые за деньги, собираемые им с голодных мужиков, обмывают, обстирывают его. Почему “сытое тело” у Масленникова, “глянцевитое, налитое лицо” у Шенбока, “жирная шея” и “упитанная фигура” у Корчагина? Потому что они живут в довольстве, не трудятся с утра до ночи и всегда в большом количестве потребляют питательную и сладкую пищу. <…>

Не отличаясь щедростью в изображении внешних черт корчагиных, масленниковых и им подобных - особенно тех внешних черт, которые выражают человечески неповторимое, Толстой необыкновенно подробно, выписывая каждую мелочь, говорит о вещах, которые имеют к ним отношение. И это также вызвано обличительным авторским заданием.

Оказывается, что ничтожная сама по себе вещица, какой-нибудь предмет обстановки в большей степени выявляет сущность представителя имущего сословия, нежели любая самая живописная чисто портретная деталь. Потому в большей степени, что эти люди для Толстого - “тень”, “отрицательное”. Их человеческая и общественная значимость, то, чего они стоят на деле, определяется их отношением к рабочему миру, к “предмету”, к “положительному”. Естественно в таком случае, что идейное значение, а вместе с тем и сила художественной выразительности вещей - этих особенно наглядных знаков социальной зависимости людей друг от друга, многократно возрастает.

Нехлюдов носит “чисто выглаженное бельё”, “как зеркало вычищенные ботинки”, паркет в столовой, где он завтракает, натёрт до блеска. Но кто гладит, чистит, приготавливает, натирает? Только не Нехлюдов. <…>

Вспомним, что и в «Войне и мире», и в «Анне Карениной» изображение вещей, предметов обихода людей, принадлежащих к имущим классам, для Толстого отнюдь не служило средством обличения. Красноречивая иллюстрация к этому - описание внешности Кити Щербацкой на балу: “Несмотря на то, что туалет, причёска и все приготовления к балу стоили Кити больших трудов и соображений, она теперь, в своём сложном тюлевом платье на розовом чехле вступала на бал так свободно и просто, как будто все эти розетки, кружева, все подробности туалета не стоили ей и её домашним ни минуты внимания…”
Здесь трудно обнаружить даже намёк на какое бы то ни было осуждение: автору всё нравится, всё ему близко и мило. Тот же автор, Толстой, с гневом говорит о дорогих принадлежностях туалета не только Нехлюдова, но и его невесты Мисси Корчагиной. Автор тот же, но изменились времена. То, что может вызвать умиление у Толстого в 50-е и даже в 60-е и 70-е годы, у Толстого, порвавшего со своим классом, усвоившего взгляд на вещи крестьянина, способно вызвать только прямое отрицание и гнев.

<…> Разумеется, “теневой” принцип изображения персонажей в «Воскресении» приводит к некоторому упрощению, к элементам схематизма. Но, читая роман, мы этого схематизма не замечаем. Схема, если она и есть, не разрушает художественного впечатления, а в известном смысле даже усиливает его. Всё оправдывается нравственным максимализмом, порождённым не индивидуальным только, не исключительно толстовским, но и общественным сознанием.

Роман «Воскресение» писался Толстым в преддверии революции. Отсюда все его главные особенности. Предреволюционные эпохи всегда характеризуются всеобщим интересом к самым простым истинам и стремлением выразить их в самой резкой форме. Когда назревает в обществе революционная ситуация, этот процесс выявляется, между прочим, и в том, что писатели революционного и демократического направления становятся безразличными к оттенкам и тонкостям, а иногда и сознательно отталкиваются от них: они кажутся им не просто ненужными, но и нравственно неловкими, стыдными. В литературе наблюдается стремление к предельной ясности: ясности до крайней черты, до признания возможности схемы. Схема в такие эпохи не кажется уже противопоказанной искусству. Когда общественная совесть неспокойна, когда происходит бунт совести, она приобретает черты истинности и живой жизни.

Примечания

Салтыков–Щедрин М.Е. Собр. соч.: В 20 т. М., 1970. Т. 10. С. 32–33.

Толстой Л. Юб. Т. 30. С. 88–89.

См.: Кони А.Ф. На жизненном пути. СПб., 1913. Ч. 2. С. 31.

Бирюков Б.И. Биография Льва Николаевича Толстого. М., 1922. Т. 3. С. 87.

Блок А. Записные книжки. 1901–1920. М., 1965. С. 114 (запись от сентября 1908 г.).

Толстой Л.Н . Юб. Т. 33. С. 59.

Тема суда и законности в русской художественной литературе затрагивалась чрезвычайно часто с самого момента зарождения этой литературы и до настоящего времени. Писателей, на том или ином этапе своего творчества обращавшихся к теме суда и законности, кажется, невозможно сосчитать. Стоит вспомнить, что античная драматургия, ставшая в какой-то мере основой для всей последующей литературы, русской в том числе, была связана с этой темой чрезвычайно, как на уровне сюжета, так и на уровне формы. Суд, закон, судебное заседание для художественной литературы уже давным-давно стали чем-то близким, даже неотъемлемым, и порой провести грань между юридическим и художественным текстом бывает очень непросто. Так же трудно бывает понять взаимосвязь между этими типами текстов, определить, как одна и другая текстовые традиции влияют друг на друга. Однако в существовании этого влияния сомневаться не приходится. При этом на сегодняшний день фундаментальные труды, которые освещали бы в должной мере образ суда и законности, фактически отсутствуют. Исключениями стали книга И.Т. Голякова «Суд и законность в художественной литературе» и труд Ричарда Познера ‘Lawandliterature’. Первый, однако, слишком узко и предвзято освещает данную тему, а второй говорит, в основном, об англо-саксонской литературной традиции и делает упор на юридический и социальный аспекты, упуская при этом произведения таких авторов, как Достоевский и Толстой. Между тем, описание судебного заседания у этих авторов выполняет чрезвычайно важные, хоть и несколько разные функции. В частности, в романе Л.Н. Толстого «Воскресение» это описание является сюжето- и композиционно- и идейнообразующим.

М.М. Бахтин указывает на то, что наличие в эпиграфе романа евангельских цитат раскрывает основной идеологический тезис Толстого – противоестественность, невозможность любого суда человека над человеком . С невероятной красочностью Толстой описывает зал суда и ход судебного заседания, преследуя при этом одну главную цель – суд над судом , формальным, бесчеловечным и бездуховным, не имеющим права на существование . Основное противоречие уже заключено в основном сюжетном положении: присяжный Нехлюдов, призванный быть судьей над Масловой, сам является преступником – ее губителем. Один из главных приемов описания судебного заседания, подмеченный Бахтиным – действия членов суда, пафос которых никогда не совпадает с их переживаниями. Например, член суда, поднимающийся на судебное возвышение при общем вставании, на самом деле считает шаги и их количеством хочет обосновать свой сегодняшний вердикт.

Нарративная природа судебного заседания заключается, в первую очередь, в построении его на постоянных контрастах, на речах антагонистов – обвинения и защиты . И это еще одна причина, по которой Толстой с такими подробностями описывает внутреннее устройство зала суда. Здесь можно провести параллель с крестьянской избой, которая в своем сакральном смысле представляет собой модель мира. Зал суда, и тот, о котором говорит Толстой, и вообще устроен по принципу контраста. М.М. Бахтин говорит о том, что русская изба как модель мира с самого начала присутствовала в произведениях Толстого, но до «Воскресения» она была эпизодом, появлялась лишь в кругозоре героев иного социального мира или выдвигалась как второй член антитезы, художественного параллелизма. Тем интересней тот факт, что с детальной подробностью описывает в романе Толстой не крестьянскую избу (об устройстве которой, впрочем, должно было быть известно любому его читателю того времени), а зал суда, в котором слушается дело Масловой. Между двумя моделями можно провести вполне очевидные параллели. Даже черты исконного русского трехуровневого восприятия мира находят здесь отражение («Один конец ее был занят возвышением, к которому вели три ступеньки…», «С правой стороны на возвышении стояли в два ряда стулья…», «Задняя же часть вся занята была скамьями, которые, возвышаясь один ряд над другим, шли до задней стены») . По аналогии с устройством избы в правом, «красном» углу суда висят иконы, а северный угол, который в русской избе символизирует смерть, в описываемом зале суда отведен для решетки, за которой должны сидеть обвиняемые («С левой стороны, против конторки, был в глубине столик секретаря, а ближе к публике - точеная дубовая решетка и за нею еще не занятая скамья подсудимых»). Противопоставлены друг другу места для обвинения и защиты, судьи и зрители, подобное расположение известно античных времен. Именно эти противопоставления позволяют говорить о зале суда как о модели вселенной, но отличной от мира русской избы в главном – в отсутствии ощущения «своего». Семейность, домашний очаг, «свой» дом противоположны здесь дому «казенному». Подобное сравнение в пользу крестьянского семейного быта соответствует основной мысли романа, которую Бахтин называет социально-идеологической. Именно в нем заключено отношение Толстого к суду присяжных и суду в целом как к несправедливому и недолжному иметь место, а к крестьянскому укладу – как к единственно верному, т.е., в этом сравнении – фундаментальная мысль романа, сводящаяся к критике и неприятию автором существующего социального строя вообще.

Другое проявление темы суда в романе прослеживается на уровне композиции, которая во многом совпадает со структурой судебного заседания с участием присяжных. Так, судебное производство начинается со вступительных заявлений обвинителя и защитника, где обвинитель излагает существо предъявленного обвинения и предлагает порядок исследования представленных им доказательств . Толстой же начинает свой роман с краткого жизнеописания Катюши Масловой, довольно беспристрастного и отстраненного, используя в отношении героини юридическую лексику, все время называя ее «арестанткой» и «разбойницей». . В целом всю первую часть романа можно соотнести с основным ходом судебного заседания, в конце которого Масловой выносится приговор. Вторая часть, в которой по сюжету Нехлюдов хлопочет о помиловании для Масловой, можно соотнести с такой частью судопроизводства, как подача апелляции и требование повторного рассмотрения дела. Но приговор остается неизменным и в третьей части он вступает в силу.

Таким образом, мы можем говорить о том, что образ суда в романе «Воскресение» не просто занимает центральную позицию, но и служит основополагающей моделью построения текста, поведения героев и средством выражения авторской идеологии.

Литература

Бахтин М.М., Предисловие, 1930.

Голяков И.Т., Суд и законность в художественной литературе, Государственное издательство юридической литературы, М: 1959.

Особенности судебного следствия в суде с участием присяжных заседателей // Присяжные.рф, URL:http ://присяжные.рф/главное/производство (Дата обращения: 01.02.2014)

Почему русская изба является моделью вселенной? // Мир текстов Интернета – 03.03.2013 – URL: http://profitexter.ru/archives/3801 (Дата обращения: 07.02.2014)

Толстой Л.Н., Воскресение. Рассказы, Художественная литература, М: 1984.

Третьяков В., Право как литература - и наоборот, «НЛО» 2011, №112.

Ю.А. Коптелова

Л. Н. Толстой написал три великих романа: "Война и мир", "Анна Каренина" и "Воскресение". Они создавались не подряд, а с большими перерывами и отразили сложное духовное развитие писателя. Напомним: роман "Война и мир" вышел в 1869-м, "Анна Каренина" - в 1876-м, а "Воскресение" - в 1899 году.

Все три романа читаются с захватывающим интересом, они - вершины великой гряды русских романов XIX века - Тургенева, Гончарова, Достоевского - и составляют всемирную славу русской литературы. Как те романы носят на себе авторскую печать, так и здесь чувствуем мы, что все три произведения - "толстовские"; они отмечены своеобразием его стиля, его манерой понимать вещи, общими воззрениями на жизнь.

И все же при чтении "Воскресения" рождаются особые ощущения, возникают неожиданные вопросы, на которые не легко ответить.

Если в "Войне и мире", как говорил сам Толстой, у него главной была "мысль народная", а в "Анне Карениной" (*285)"мысль семейная", то какая главная "мысль" в "Воскресении"? Толстой высказываний не оставил. Сможем ли мы вывести ее сами? По времени создания "Воскресение" сильно отрывается от предыдущих романов: от "Войны и мира" на тридцать лет, от "Анны Карениной" почти на двадцать пять лет. Неужели манера письма у Толстого не менялась? Встречается предубеждение у критиков и ученых, что "Воскресение", с трудом писавшееся и по объему меньшее, чем те два романа, уступает им в художественности, носит на себе печать публицистичности, предвзятого морализирования, религиозной проповеди в духе происшедшего в 1880-1881 годах перелома во взглядах писателя. Морализирование и проповедь получили свое выражение и в заглавии романа, и в его концовке, состоящей из евангелиевских заветов, в исполнении которых герой романа Нехлюдов якобы видит смысл жизни, свое "воскресение". И еще возникает вопрос: если Толстой приступил к писанию "Воскресения" после того, как публично отказался от художественного творчества, всецело занялся злободневной публицистикой, то что же это было за возвращение к художественности и не из последних ли сил Толстой написал "Воскресение"? И опять вопрос: если роман построен на заостренном отрицании изображаемой жизни, не влияет ли эта его критическая направленность на художественность, на полноту обрисовки характеров?

Целых десять лет Толстой писал "Воскресение" - с конца 1889 до конца 1899 года. Непосредственным толчком к созданию романа послужил случай из судебной практики, рассказанный Толстому его приятелем, известным тогда общественным деятелем и прокурором Петербургского суда А. Ф. Кони. Пришел как-то к нему неизвестный человек и поведал, что, присутствуя на суде в качестве присяжного, он в обвиняемой в краже девице из дома терпимости, по имени Розалия Они, осуждавшейся на тюремное заключение, узнал ту сироту-воспитанницу его родных, которую некогда соблазнил и бросил с ребенком; потрясенный такой встречей незнакомец решил загладить свою вину, жениться на своей жертве.

Рассказ Кони произвел сильное впечатление на Толсто(*286)го, но сюжетное зерно романа вызревало мучительно и долго, острое происшествие лишь постепенно вырисовывалось как типичное явление современной действительности. Для создания романа нужно было Толстому еще и пережить много важных актов духовных исканий. Смысл романа, как это предчувствовалось писателем, не в "коневской истории", а во всестороннем показе мерзости и гадости всего общественного строя, его полной непригодности для нормальной человеческой жизни, смысл в поисках выхода из того тупика, в который зашла российская действительность и вообще современная жизнь человеческая...

Толстого увлекала мысль о создании романа "большого дыхания", как он сам записал по-французски в дневнике от 25-26 января 1891 года. При этом писатель добавлял, что осветить жизнь он хотел бы "теперешним взглядом на вещи". Как видим. Толстой ставит перед собой художественные задачи: "большое дыхание" - это значит не очерк, не рассказ, даже не повесть, а произведение в манере его широких эпических полотен. И в этом смысле "Воскресение" тесно примыкает к прежним его романам. А выражение "теперешний взгляд" указывает на то нечто новое, что должно отличать третий роман от двух предыдущих. Толстой считал, что прежние его романы были "бессознательным творчеством" (запись в дневнике от 21 января 1889 г.). Как понимать такое заявление?

С 1880 года Толстой пережил важный кризис в развитии своего мировоззрения. Он решил порвать с обычаями и взглядами той аристократической, сословно-дворянской среды, к которой принадлежал по рождению и жизнь которой большей частью изображал в своих произведениях. Именно жизнь дворянства, со всеми ее разнообразными сторонами, в ее связях со сложными перипетиями событий Отечественной войны против Наполеона, изображалась в "Войне и мире"; эта жизнь, с ее добром и злом, измерялась меркой "мысли народной", то есть масштабом народной по характеру своему тогдашней войны русских против нашествия. Именно жизнь дворянства лежит в основе и "Анны Карениной", хотя эта жизнь и оказывалась далекой от той благородной "мысли семейной", которую Толстой рассматривал в качестве норм истинной жизни. Конечно, Толстой всегда был выше предмета, который изображал, тех сюжетов, которые избирал, и ставил и решал проблемы общечеловеческой значимости. И все же, проникая с годами все (*287)большим сочувствием к угнетенным народным массам, крестьянству, Толстой счел необходимым в промежуток времени после создания "Анны Карениной" и до работы над "Воскресением" провозгласить открыто о своем разрыве с богатыми классами и о переходе на позиции угнетенного многомиллионного русского крестьянства.

Широта понимания жизни от этого не только не утрачивалась, но даже вырабатывалось особенное писательское "большое дыхание", которое в чем-то превосходило "дыхание" прежних его романов. "Теперешний взгляд на вещи" весьма ощутительно подымал Толстого над всем тем, что он создал до сих пор.

Этот "теперешний взгляд", правда, порождал заблуждения: Толстой декларативно отказывался от "художественного творчества" как барской забавы, якобы уводящей от прямых задач перестройки русской жизни. Но такие заявления то и дело нарушались Толстым, ибо художник продолжал в нем жить, и он создавал шедевры. Суть дела даже не в простой непоследовательности Толстого, и "Воскресение" не простой рецидив художественности. "Теперешний взгляд" на вещи включал в себя не только перемену в социальной позиции автора, но и новые задачи художественного творчества. Как никогда прежде обличение социального зла предполагалось во всей его отвратительной наглядности, то есть как "срывание масок". А решение этой задачи с наибольшей убедительностью возможно было именно средствами художественного творчества. Толстой стремился превратить свое перо в действенное оружие преобразования мира. Он считал свои прежние романы "бессознательными" именно в этом смысле: они не ставили задач научить людей жить по новым правилам.

И в этом смысле Толстой считал себя после духовного перелома 1880-1881 годов, после перехода на позиции крестьянства, более "сознательно" творящим художником. В той же дневниковой записи от 21 января 1889 года, в начале работы над "Воскресением", есть любопытное продолжение: "С "Анны Карениной", кажется, больше 10 лет я расчленял, разделял, анализировал - теперь я знаю, что могу все смешать опять и работать в этом смешанном". Конечно, и в предыдущих романах Толстой "разделял", "расчленял", "анализировал" и умел работать в "смешанном". Но он хочет подчеркнуть теперь свой особенный горний полет над жизнью, свое всеведение, свою (*288) высшую способность понимать жизнь. Как никогда, он теперь - хозяин положения, свободно ориентирующийся в материале, в "смешанном", то есть в самых сложных запутанных обстоятельствах жизни. Захват областей жизни для "расчленения" и работы в "смешанном" неизмеримо расширился. Несколько позднее в дневнике 1908 года он запишет следующее: "С годами я начинаю чувствовать по отношению к незнакомым людям, как будто я их уже видел: они подходят под знакомые мне типы". Так и вся жизнь сделалась Толстому предельно "знакомой".

На какую же "мысль" написан роман "Воскресение"? Как ни трудно ответить на этот вопрос за Толстого, все же можно сказать, выражаясь в духе его же прежних формул, что мысль "Воскресения" "мучительская", в разоблачении повсеместного мучительства, царящего в России, и, кроме того, мысль "бунтарская", беспредельно "укоряющая", предлагающая выход из невыносимых противоречий жизни.

Работа над романом шла неровно. "Коневская история" два года жила в памяти и не реализовывалась в писание. Работа подвигалась медленно до 1895 года. Потом Толстой понял как художник, что надо начинать с "нее", а не с "него", то есть с Катюши Масловой, а не с Нехлюдова. Сюжет получал напряженность: "дело Катюши" стало двигать действие, вокруг него обрисовалась вся общественная неправда. А раскаяние и "хождение по мукам" Нехлюдова, хождение по "делу Масловой", невинно осужденной, стало своего рода следствием с привлечением раскаявшегося соучастника. Но и после 1895 года работа над романом не шла быстрее. И только с сентября 1898 года дело закипело. Толстой писал приятелям - В. Г. Черткову: "Над "Воскресением" работаю с увлечением, какого давно не испытывал", П. И. Бирюкову: "Я же теперь весь поглощен исправлением "Воскресения". Я сам не ожидал, как много можно сказать в нем о грехе и бессмыслице суда, казней".

Живую душу в роман вдыхала развернувшаяся большая общественная деятельность Толстого. О "бессмыслице суда, казней" и прочих "грехах" российской действительности можно было сказать, только с головой окунувшись в них, пронаблюдав их изнутри глазами художника. В 1891-1892 годах разразился голод, охвативший девятнадцать губерний России. Толстой принял самое горячее участие в помощи голодающим, выезжал на места, видел картины народных бедствий, "всю величину и мерзость" "греха нашего сословия (*289)перед народом". Он видит, что струна социальных противоречий до предела натянулась в стране и требуется коренное изменение положения крестьянства. В земле все дело, она в руках совсем не тех, кто ее обрабатывает. Толстой все это с годами осмыслит, напишет статьи: "О голоде", "Страшный вопрос", "О средствах помощи населению, пострадавшему от неурожая", "Голод или не голод?". Эти размышления перешли к Нехлюдову в романе. Он тоже хочет в своих имениях - Кузьминском, Панове - разрешить поземельный вопрос, облегчить положение крестьян; его совесть уязвлена картинами обнищания. Особенно запоминается голодный бескровный ребеночек на руках матери в скуфеечке, сшитой из лоскутков, с паучьими сучащими тонкими ножками, с бессмысленной улыбкой умирания. В конце концов все прочие вопросы в романе - судопроизводство, церковь, тюрьмы, сенат, вся система бессмысленной жестокости, подавления и унижения - служат пояснением к стержню сюжета, к личным взаимоотношениям Нехлюдова с Масловой. Раздумывая над силами власти и силами сопротивления, Толстой в конечном счете приходит к выводу о гнилости царского режима, к оправданию революционного движения, которое борется за справедливые идеалы и выдвигает сильных духом людей, праведников с чистой совестью. К ним-то, после всех жизненных мытарств и унижений, и примкнет Катюша Маслова, слившись с толпой конвоируемых в Сибирь каторжников и политических.

Толстой сам приобретал великий опыт "хождения по мукам", осуждая как публицист погромы и казни, полицейские расправы над студентами, бесстрашно обращаясь с обличительными письмами к царям Александру II, Александру III. А во время голода, работая уже над "Воскресением", хотел писать Николаю II, чтобы он уничтожил поземельную собственность и отказался от власти в пользу народа. Это свое намерение Толстой осуществил в письме к Николаю II несколько позже - по выходе романа, в обстановке огромного возбуждения, в момент отлучения его синодом от церкви, в период все более нараставших карательных мер царизма против народа.

Интенсивнейшая работа над романом и даже спешка с его окончанием была вызвана также общественно-политическим выступлением Толстого; он решил весь гонорар за роман пожертвовать на помощь духоборам, преследовавшимся царским правительством за их отказ от официального бого(*289)служения и от военной службы. Доведенные полицейскими преследованиями до крайности, духоборы собирались огромной массой эмигрировать в Канаду. По делам сектантов-молокан ходатайствует в романе и Нехлюдов, круг "обязанностей" которого все время расширяется. Совокупность таких острых вопросов придавала "большое дыхание" роману, освященному "теперешним взглядом" писателя на жизнь.

Главный интерес автора сосредоточился на тех сферах русской жизни, которых до него литература почти не касалась (не считая "Записок из Мертвого дома" Достоевского, "Острова Сахалин" Чехова). Эти сферы: преступный мир, публичные дома, убийцы, грабители, а также жандармы, конвойные, суды, присяжные, прокуроры, адвокаты, сенаторы, надзиратели и неизбежные при этом тюрьмы, пересыльные пункты.

Произошла деформация и прежних излюбленных типов и характеров Толстого. В Нехлюдове можно усмотреть черты характеров Пьера Безухова, князя Андрея, Константина Левина. По силе интеллекта он нисколько им не уступает. Но какое необычное дело стало предметом совестливого разбора героя, как сам он страдает в плену этого дела, какой крест на себя он возложил в духовных иска(*291)ниях, принявших форму очищения. Критическая острота по отношению к аристократической бюрократии всякого рода, к карьеристам была и в прежних произведениях Толстого: вспомним образы князя Василия Курагина, Бориса Друбецкого, Каренина. Но сколь зловещий характер приобретают теперь хамелеоны в мундирах, глухие к страданиям, к голосу совести и разума, Масленниковы, непреклонно жестокие Топоровы. Цари в той или иной связи упоминались и в прежних произведениях Толстого. (Александр I в "Войне и мире", Александр II в сцене конских скачек в "Анне Карениной".) Но в "Воскресении" царь (это уже Николай II) упоминается много раз и всегда саркастически. Ни в одном прежнем романе сила обличения не достигала такого размаха, как в "Воскресении".

Как и в предыдущих случаях, реалист Толстой добросовестнейшим образом изучал предмет, натуру того, что собирался изобразить. Ездил он для "Войны и мира" на Бородинское поле, ездил смотреть труп бросившейся под поезд любовницы помещика-соседа Бибикова для "Анны Карениной", многое брал из книг, документов. Но большей частью брал из своего опыта жизни. Многое взято из этого опыта и теперь. Но предмет на этот раз оказывался столь необычным, что изучать его надо было заново и особенным образом.

Толстой посещает в г. Крапивне Тульской губернии заседание суда, делает записи, многие из которых потом развивает в первых главах романа. Потом Толстой присутствует в Московском суде, живо интересуясь ходом судебных прений и свершением всех формальностей. Председатель Тульского окружного суда Н. В. Давыдов давал Толстому разные юридические справки, писал по просьбе его для романа тексты обвинительного акта, заключения врачебного обследования трупа упоминаемого в романе купца Смелькова, писал вопросы суда, задаваемые обычно присяжным заседателям, их ответы и приговоры, ибо даже самый великий стилист не может передать в точности судебную казуистику. Толстой беседовал с надзирателем Московской Бутырской тюрьмы, и в апреле 1899 года пошел смотреть, как поведут арестантов из Бутырок до Нижегородского (Курского) вокзала; вместе с ними проделал весь путь по Москве. Образы революционеров у него имеют реальные прототипы: Крыльцов - Л. А. Дмыховский, участник кружка "долгушинцев", обаятельная Марья Павловна Щетинина - Н. А. Арм(*292)фельд, отбывавшая каторгу на Каре по делу о вооруженном сопротивлении властям, в судьбе которой Толстой принимал участие; Набатов, по-видимому, списан с крестьянина Е. Е. Лазарева, привлекавшегося за свою народническую деятельность; с ним Толстой встречался в 1883 году в Самарской губернии. Свидание Нехлюдова с Топоровым по делу о сектантах-молоканах напоминает встречу дочери писателя, Т. Л. Толстой, в феврале 1898 года с оберпрокурором Святейшего Синода К. П. Победоносцевым по тому же вопросу (Толстой хлопотал о самарских молоканах). Фигура барона Кригсмута возникла под впечатлением свидания Толстого с бароном Е. И. фон Майделем, комендантом Петропавловской крепости.

Оказывалась особенной на сей раз и "литература вопроса": книги Н. М. Ядринцева "Русская община в тюрьме и ссылке" (1872), лично знакомого Толстому американца, посетившего русские остроги, Д. Кенна на "Сибирь" (1891), Д. А. Линева "По этапу" (1886).

Естественно, что столь смелый, обличительный роман (а некоторые современники называли его "революционным") много вызвал цензурных придирок при первой публикации в журнале "Нива". Выбрасывались целые главы, огромные куски, приходилось переделывать множество эпизодов. Если "Войну и мир" читатели и критики восприняли в свое время с недоумением, как нечто анахронистическое, появившееся не к горячему моменту, если "Анну Каренину" воспринимали уже с восторгом, как роман о живой современности, то "Воскресение" ошеломило всех. Этот роман был не только к моменту, но и как бы разверзал перед современниками те страшные пропасти жизни, которые грозили всем неминуемой погибелью, и ставил вопрос о немедленных действиях по спасению положения. Вся динамика романа свидетельствовала о росте волны народной ненависти и сопротивления, которая поистине символизировала надвигающуюся революцию. И самое парадоксальное при этом состояло в том, что об этой грозе говорил писатель, не только обличитель, но и проповедник "непротивления злу насилием"; писатель, который собственным романом опровергал "непротивление" и оказывался "зеркалом" нараставшей революции.

Роман печатался во многих номерах "Нивы". Его продолжения ждали с нетерпением. Невыносимо мучителен был для читателя перерыв в публикации между 31 и 49 номерами (*293) журнала из-за болезни автора. Толстой изо дня в день, почти без отдыха, работал. Ни один из романов он не писал так лихорадочно. По нескольку раз им исправлялись гранки набора. Вслед за окончанием печатания в "Ниве" роман появился в 1900 году в двух отдельных изданиях. Одновременно с "Нивой" роман печатался по-русски в Англии, и в течение 1899-го и 1900 годов вышло несколько изданий. Он сразу переводился и печатался на английском, французском и немецком языках. Это был неслыханный успех, сенсация. "Воскресение" во многих отношениях вершина творчества Толстого.

Образ Катюши Масловой был современным, новым и, можно сказать, уникальным в русской литературе: у него нет предшественников. Соня Мармеладова в "Преступлении и наказании" Достоевского, сходная с ней по условиям жизни и судьбы, все же приподнята автором как "святая" над окружающим бытом; она выполняет навязанную ей автором роль смиренномудрой проповедницы. Образ падшей женщины в русской литературе ХIX века носил агитационньй характер, подчинялся решению проблемы эмансипации женщины, служил примером крайнего ее угнетения, из которого ее следует вывести. Таково в духе пропаганды Жорж Санд весьма популярное в свое время стихотворение Некрасова "Когда из мрака заблужденья...". Но тут бралась только сама модель общественного унижения женщины, а специфический ее быт, повседневное существование лишь упоминались, обходились авторами стороной. Даже неприличным казалось касаться этой темы. Обходит ее по существу и В. М. Гаршин в рассказе "Надежда Николаевна", в котором выведена проститутка с возвышенными чувствами, так как смысл рассказа - в завязавшейся нежной любви к ней со стороны художника Лопатина.

Катюша Маслова - смелый и достоверный художественный образ. В создании его в полную меру сказалось не только "воображение" автора, но и скрупулезное изучение им жизни. Толстой нисколько не отделяет особый изображенный им мир "знаменитого дома Китаевой" от остальной народной жизни, и горькая чаша, испитая Катюшей, есть лишь крайняя степень выражения неимоверных страданий (*294) всего народа. Образ Катюши приобретает бесконечно обобщающий характер.

Маслова наделена глубоко личными чертами, выразительной портретной характеристикой, глубоким душевным складом и выступает перед нами незаурядной личностью. Мы не можем не остановиться с уважением перед ее духовной стойкостью, с которой она перенесла все выпавшие на ее долю испытания: публичный дом, суд, тюрьма, каторжный этап. Она хлопочет о других несчастных, но не о себе. И финал необычный. Если мы только догадываемся, что Наташа Ростова пошла бы за Пьером-декабристом в Сибирь, то Катюша Маслова идет, не будучи виновной, сближаясь на этапе с революционерами, с людьми, которых можно в полной меpe назвать людьми истинно прекрасными.

Образ Катюши Масловой развивается в романе. Начало ее жизни самое неприглядное: она дочь незамужней крестьянки-скотницы, отец - проезжий цыган (отсюда, наверное, колечко завитых волос, всегда выбивавшееся у нее из-под платка,- деталь, неустанно подчеркиваемая Толстым при ее портретных характеристиках).

Катюша была "спасенная". В крестьянстве это означало, что при рождении ее не заморили голодом, как обузу, мешающую в работе (у ее матери перед тем умерло от голода пятеро детей).

Сестры - барышни-помещицы, взявшие ее на воспитание, держали ее на положении полугорничной; не звали ее Катькой и не величали Екатериной, а чем-то средним - Катюшей. Первое чувство ее к Нехлюдову было истинной любовью. Поцелуй за кустом сирени она помнила всю жизнь и никогда потом лучшего человека не встречала в жизни. Ее грамотность, чтение книг сестрам-барыням и усилия Нехлюдова-студента просветить ее - он посылал ей произведения Достоевского, Тургенева - образовывали ее ум и сердце, обогащали ее духовный мир. Несмотря на совершенные над нею насилие и обман, через три года, когда Нехлюдов был уже офицером и растратил свою моральную чистоту. Катюша и на этот раз испытывала к нему чувство любви. Душевный надлом нанесли последующие страдания, и в особенности та ночь на полустанке, когда беременная Катюша бежала за поездом, в котором Нехлюдов с друзьями-офицерами ехал к месту военных действий. И хотя вины Нехлюдова не было в том, что они не встретились - он услышал стук чьей-то руки в окно уже тронувше(*295)гося вагона и не успел его открыть, все же нахлынувшее вдруг чувство брошенности, трагическое "уехал", нанесло удар по вере Катюши в него, а заодно и в людей вообще, и в бога, и во все мироустройство.

Вся эта цепь переживаний до пронзительной сцены суда, можно сказать, такая часть духовного развития Катюши, которая могла получить и благоприятный исход: чувства Катюши и Нехлюдова были взаимными, рождение ребенка могло бы все поправить, и были случаи, когда помещики женились на своих горничных, воспитанницах.

В следующем этапе судьбы Катюши, когда она попадает в публичный дом, есть подробности, которые облагораживают ее образ, говорят о ее неиспорченности, о том, как она сопротивлялась надвигавшейся трагической неизбежности. Потеряла ребенка, когда лежала в родильной горячке и чуть не умерла. Живя на квартире, нанятой "писателем", содержавшим ее. Катюша второй раз в жизни испытала искреннее чувство: она полюбила веселого приказчика, жившего на том же дворе. Она сама объявила об этом "писателю" и перешла на отдельную маленькую квартиру. Но приказчик, обещавший жениться на ней, скрытно уехал в Нижний и, очевидно, бросил ее. Попадая в "дом Китаевой", Катюша думала, что в прислугах ей все равно не будет покоя от мужчин и, кроме того, надеялась отплатить и своему соблазнителю, и приказчику, и всем людям, причинившим ей зло. Конечно, предстояла ужасная самоказнь, но что же оставалось делать? В истории с купцом Смельковым, найденным в гостинице "Мавритания" мертвым, Катюша оказалась жертвой пройдох. Отравили и ограбили купца прислуга гостиницы Евфимия Бочкова и коридорный Симон Картинкин. Крик Катюши Масловой, раздавшийся при объявлении ей приговора: "Не виновата я, не виновата!" - выражает чистую истину! Любое бы человеческое сердце ей поверило. Колебались и присяжные. Но суд не внял словам подсудимой.

В камере, среди двенадцати женщин, Катюша больше чем праведница. Были ведь среди них и такие, которые попали в тюрьму за действительные преступления: чахоточная женщина - за воровство, Кораблева - за убийство мужа, сторожиха не вышла с флагом к поезду, и произошло несчастье. Правда, самые страшные преступления часто совершались без злого умысла: воровство - от великой нужды, а Кораблева убила мужа за то, что тот приставал к ее (*296) дочери. Молоденькая Федосья Бирюкова, покушавшаяся на жизнь мужа, вовсе теперь помирилась со своим Тарасом, живет душа в душу, и вроде бы и судить ее не за что, и Тарас добровольно идет за ней на каторгу. А Меньшовы старуха-мать и ее сын невинно страдают: не они поджигали двор целовальника, отнявшего у Меньшова жену. Целовальник сам поджег свой застрахованный двор, чтобы навсегда сбыть с глаз на каторгу соперника. Преступление еще одной женщины состояло в том, что она первая схватила за повод лошадь станового, ведшего рекрута, которого, по понятиям мужиков, незаконно взяли, и народ остановил станового. Можно сказать, перед нами истинно русская народная героиня из тех, о которых писал Некрасов "коня на скаку остановит". По понятиям властей и по "их закону" - она преступница. Были, конечно, в камере и "отпетые": одна, Хорошавка, судившаяся за кражу и поджог; другая за укрывательство кражи; большая, грузная грубиянка наказывалась за воровство, и это она громко кричала через решетку окна проходившим мужчинам-каторжанам непристойные слова. Все они - отвратные фигуры Но ведь и то сказать, что значит "воровство". Недаром колоритно выведенный в конце романа беспаспортный бродяга, "слободный старик", демонстративно игнорирующий все предписания властей, не верящий ни в царя, ни в бога, презрительно говорит о "законе": "Закон! ...прежде ограбил всех". Все богатство у людей отнял, под себя подобрал все побил, а теперь гласит: не тронь награбленное. Истинная преступница в камере, пожалуй, только дочь дьячка, утопившая в колодце прижитого ею ребенка. Какая разница с Катюшей Масловой! Да и эта дочь дьячка, по-своему,- жертва ханжеской общественной морали, не признающей внебрачных детей.

На фоне этих разных судеб, которых равняет и подминает "закон". Катюша Маслова поистине отличается неподдельной чистотой. Недаром Толстой рядит ее во все белое символ непорочности,- когда вызывают ее в суд. Она была "в сером халате, надетом на белую кофту и на белую юбку...", "повязана белой косынкой" и усталое лицо отличалось "особенной белизной" . Она вошла в зал суда бодрым шагом, держалась прямо и смотрела прямо в глаза - все в ней подчеркивало ее невиновность, нерастраченность сознания внутреннего достоинства. Ее больно ранили всякие несправедливые слова, она, слыша их, вздрагивала, вопиющая неправда (*297)резала ей душу. Ее движения, даже на суде, отличались какой-то женственной грацией. Когда председатель суда предложил ей сесть, "подсудимая подняла юбку сзади тем движением, которым нарядные женщины оправляют шлейф, и села, сложив белые небольшие руки в рукавах халата...".

Третий этап развития Катюши Масловой - ее взаимоотношения с Нехлюдовым после суда, в камерах для свидания и на каторжном этапе.

На суде она не признала Нехлюдова, годы сильно изменили его. Для него это было истинным подарком судьбы: он в замешательстве поначалу очень боялся, что его публично разоблачат как соблазнителя обвиняемой. И позднее, когда он открылся Катюше, не она, а он сам стал себя обвинять, заявив о своей вине прокурору, а заодно и о своем отказе на будущее участвовать в "ужасной и гадкой глупости", которая зовется судом. Катюша предстает и в этой ситуации еще и еще раз "оправданной" той чистотой души, которую она дарит людям, потонувшим в грязи. А грязь значилась почти за каждым из ее судей, и выплыла она наружу в признаниях присяжного Нехлюдова. А потому и возникал вопрос: а судьи кто?

Первый разговор в тюрьме не раскрыл отношения Катюши к Нехлюдову, той меры обиды, которую она пережила, и всей неприязни к нему. Нисколько не идеализируя своей героини, Толстой сообщает, как не раз в ней просыпалась "Любка", ловившая на себе пристальные глаза мужчин, всех этих плотоядных судейских секретаришек, проскальзывавших мимо нее, чтобы лишний раз взглянуть на красивую женщину. Отчасти, как "Любка", она ведет себя и на первой встрече с Нехлюдовым в тюрьме. Она не ждала его. А он пришел просить прощения. Она пропускает мимо ушей его мольбы. А его расспросы о ребенке и о том, как она жила все это время, были слишком больным воспоминанием, давно захороненным. Теперь он для нее был "как все". На предложение подать прошение о помиловании она машинально согласилась, сведя вопрос к деньгам и тут же попросила себе десять рублей. Прежняя сотня, сунутая ей за пазуху после ночи падения, была оскорблением для нее, а теперь она просила сама, не считая деньги укором совести. Она просто хотела облегчить тюремное сидение. А Нехлюдов про себя думает: "Ведь это мертвая женщина". Он даже начинает помышлять порвать с ней всякие отношения. Он почувствовал что-то неумолимо враждебное к себе с ее стороны. Но (*298) именно это-то чувство и подбодрило его решение: "Должно разбудить ее духовно", нужно жениться на ней. Может быть, только это развеет враждебность. Женитьба была крайней мерой самоотвержения. Но Катюша не приняла и этой "жертвы".

Второе тюремное свидание вполне выявило то, что жило в ней подспудно: "...я каторжная... , а вы барин, князь, и нечего тебе со мной мараться. Ступай к своим княжнам, а моя цена - красненькая", "Ты мной хочешь спастись (...)", "Ты мной в этой жизни услаждался, мной же хочешь и на том свете спастись! ... Уйди, уйди ты!" Все это говорилось в нетрезвом виде, в экстазе, скандально, со слезами. Но, и протрезвев и снова перейдя с ним на "вы", Катюша решительно заявляла, что на женитьбу его не согласна: "не будет этого никогда. Повешусь скорее! Вот вам". Она сама удивлялась, откуда у нее такие слова. Но они шли от исстрадавшегося сердца.

Эти выпады Катюши еще более раскрыли перед Нехлюдовым меру вины его перед ней, меру преступности, зла, которая выступила теперь наружу во всем ужасе.

В следующей встрече Нехлюдов подтверждает свое решение жениться, отныне считая "дело" Катюши "нашим делом". Он пускается во все тяжкие хлопоты в Петербурге, чувствуя, что начинает оживать душа у Катюши и она ведет себя мягче; он добивается перевода ее в больничные сиделки, она перестает пить вино. Много раз разговоры Нехлюдова с Катюшей оборачивались так, что он начинал думать: она все же любит его, но не хочет причинить ему зла, сознавая, что никакого счастья в их браке не будет, все загублено. Ее жизнь искалечена, зачем же калечить другую? До самого конца романа, где уже явно разрываются связи между Катюшей и Нехлюдовым и появляется Симонсон, нет-нет да и возвращается Толстой к взаимоотношениям Нехлюдова и Катюши. Под суровым тоном отношений Катюши к Нехлюдову теплилась все-таки любовь. Та первоначальная, естественная любовь. Толстой всегда верил в естественное чувство. Это и есть та самая "зеленая травка", которую как ни старательно счищают люди в городе, она все живет. И как суровые обстоятельства ни убивали в душе Катюши любовь - она жила, "даже" в условиях тюремного кошмара. Эта черта только украшает Катюшу. Но не всегда верится в настойчивое подчеркивание Толстого, что любовь жила. И Нехлюдов скорее принимал кажущееся за дей(*299)ствительное. Побеждало в душе Катюши другое, более сильное чувство: она не позволит ему "духовно воспользоваться ею, как он воспользовался ею телесно, не позволит ему сделать ее предметом своего великодушия". И это было то брезгливое чувство, которое теперь стало в ней основным по отношению к Нехлюдову. И только временами оно колебалось вспышками прежней симпатии. То, что высказано было ею в пьяном виде, то высказывалось про себя постоянно с тех пор, как Нехлюдов снова возник перед ней. Он не был ангелом избавления, он был ее мучителем, как "все". Это строгое осуждение совпадает с общей линией романа обличающего мучительство и всяческие пластыри, накладываемые на зияющие общественные раны.

Со всей своей филантропией Нехлюдов оказывается у разбитого корыта. И не потому, что Катюша встретила "другого" (хотя когда Нехлюдов узнал о Симонсоне, его кольнуло чувство ревности и досады за потраченные напрасно усилия); а потому, что Симонсон видел в Катюше не просто женщину, что вызывало в ней сразу же злобу и отвращение, а друга, равноправного человека. Как ни росли доброта и самоотверженность Нехлюдова в борьбе за Катюшу, они оказались слабее влияния человека-борца за счастье народа. Катюша и о связи с Симонсоном заявляет Нехлюдову: "Какая я жена - каторжная? Зачем мне погубить еще и Владимира Ивановича?" Эти слова она когда-то в сердцах бросила в лицо и Нехлюдову. Но Симонсон любит Катюшу любовью "платонической". Катюша поправляет себя: она не будет "с ним жить", а "при нем быть". Это должно "за счастье почитать". Последнее ее твердое решение следующее: "Где Владимир Иванович будет, туда и я с ним". Не исключено, что они поженятся, это было бы самым естественным исходом. Но их брак уже ничего бы общего не имел с тем, что было в прошлом у Катюши. Это была бы жизнь на новых началах, "воскресением" из мертвых. Оно для Катюши наступило, но "новых людей" и "новые отношения" Толстой не изобразил и задачи такой перед собой не ставил.

Образ Нехлюдова складывался долго в творчестве Толстого и имел предшественников в других его произведениях. Самое имя - Дмитрий Нехлюдов - полюбилось автору.

(*300) Мы встречаем его впервые в "Юности": Дмитрий Нехлюдов - один из приятелей Николеньки Иртеньева. Уже в этом раннем Нехлюдове есть некоторые черты, напоминающие Нехлюдова из "Воскресения", хотя нет оснований отождествлять их, так как Нехлюдов из "Воскресения" - характер неизмеримо более широкий, развитой, вобравший в себя черты героев и из других произведений Толстого. Близок к нему также и Нехлюдов из "Утра помещика", пытавшегося улучшить взаимоотношения свои с крестьянами, хотя из проектов его ничего и не вышло; Нехлюдов в "Воскресении" также пытается уладить "земельный вопрос" на основе определенных теорий и действует неизмеримо более решительно. В облике Нехлюдова из "Воскресения" можем найти черты и Оленина из "Казаков", Константина Левина из "Анны Карениной", есть в Нехлюдове, как уже говорилось, и черты героев из "Войны и мира".

И все же Нехлюдов в "Воскресении" - самостоятельный образ, весьма сложный. До встречи с Катюшей на суде и резкой перемены, происшедшей в его характере, Нехлюдов был человеком компромисса, умевшим легко переболеть каким-нибудь увлечением и похоронить его. Эти увлечения были незаурядными, отличали его от таких друзей, как Шенбок, человека бездуховного, как Селенин, загрубевшего на службе. Только Нехлюдов и смог подвигнуть последнего на доброе дело в связи с прошением на высочайшее имя В Нехлюдове всегда жили и боролись два человека: человек естественный, непосредственный, откровенный, добрый и человек искусственный, светский, с пороками. В первой встрече с Катюшей он выступает в качестве человека искренних душевных порывов, а во второй - как бездушный эгоист. В студенческие годы, начитавшись Герберта Спенсера, Генри Джорджа, он осознал страшную истину, что "справедливость не допускает частной земельной собственности". Но из проектов отказаться от своей собственности ничего не вышло. И Нехлюдов забыл о них. Офицерская же служба тем более отдаляла выполнение его "завиральных" проектов. Грубый, животный эгоизм задавил в Нехлюдове человека. Надо сказать, что ни один из прежних героев Толстого не колебался между столь далеко отстоящими полюсами. Ни у одного из них на совести не было преступления. Но ведь и Нехлюдова понять надо. Большей частью баре просто забывали свои грехи с горничными, и мораль общества все прощала. Даже не предусматривала (*301)раскаяния. А Нехлюдов поднялся до осознания греха и преступления. Особенно отличается Нехлюдов от предшествующих героев тем взрывом раскаяния, которое началось у него после встречи с Катюшей в суде. Тут по степени искренности "чистки" своей души он превосходит любого из них, в том числе и самого совестливого Константина Левина. "Все гадко и стыдно" - это понял только Нехлюдов. Он оповестил о своих решительных действиях, о переменах в жизни. Они должны были захватить и "земельный вопрос", вернуть его к Спенсеру, Джорджу...

Принято считать, что образ Нехлюдова во многом автобиографичен, отражает перемену во взглядах самого Толстого в восьмидесятых годах, что желание жениться на Масловой - момент теории "опрощения". И приобщение к евангелию в конце романа - типичная "толстовщина". Намерения же решить поземельный вопрос - заветная идея Толстого. Все это так, но автобиографизм образа Нехлюдова прежде всего в том, что Толстой передал своему герою неуемное желание "разоблачить" общество в той лжи, в которой оно живет, безбоязненно поставить себя в центр испытаний. Все эти черты - "не могу молчать" - чисто толстовские.

Нехлюдов - еще и продукт эпохи. К концу XIX века дворянство вместе с буржуазией вступило в кризисную фазу существования. В России назрела революция, которая и потрясла самодержавие и весь российский уклад в 1905 году. Нехлюдов - не просто еще один образ "кающегося дворянина", но и дворянина, осознавшего необходимость упразднения всего существующего несправедливого строя. И осознавал он это в процессе своих "хождений по мукам", по инстанциям, вплоть до сената и царя. Логика исканий исхода привела его к ссыльным революционерам, и это также была логика истории: в стране созрели силы, готовые сокрушить строй.

Обескураживало Нехлюдова то, что, вполне сознавая свою вину на суде, он, по малой опытности в роли присяжного, по невнимательности, вместе с другими своими коллегами невольно принял участие в несправедливом осуждении Масловой. Когда составлялось обвинение, почти каждый из присяжных понимал: "Девчонка не виновата, запуталась". И тем не менее, забыли об одной мелочи: у Катюши не было "намерения лишить жизни" Смелькова. Она не знала, что порошок - это мышьяк, и подсунули его ей Бочкова и (*302) Картинкин. Оговорка, что умысла в ограблении не было, решила бы все дело. Катюша не виновата, ее должны были оправдать. Но важный шанс упущен, и Катюша была осуждена на каторжные работы: "...мы ее в каторгу закатали", "постыдно наврали" (слова поверенного Петра Герасимовича).

Толстой заставляет Нехлюдова побывать на суде на следующий день, дождаться, когда прокурор освободится, и исхлопотать у него разрешение на свидание с Масловой. Таким же никчемным и позорным показалось ему судейское разбирательство и на этот раз: судили мальчика, укравшего старые половики на сумму три рубля шестьдесят семь копеек. Судебная машина неукоснительно работала. Снова судебный пристав вскрикивал: "Суд идет!" - и по бокам мальчика два жандарма с обнаженным оружием угрожали преступнику. "Такое же опасное существо, как вчерашняя преступница",- подумал Нехлюдов. И добавил то, что отныне будет добавлять всегда: "Они опасные, а мы - не опасные".

Проникает Нехлюдов и в тайное тайных царского застенка. Догадывается, что когда он ждет аудиенции у надзирателя, в это время совершается запрещенная законом телесная экзекуция. Сам он в тюремных коридорах чувствовал себя словно "сквозь строй" прогоняемым сотней глаз арестантов. Раздражала рапсодия Листа, неумело исполнявшаяся дочкой смотрителя с бравурными пассажами, в то время как в пересыльном замке раздавались крики и стоны терзаемых заключенных и отец ее был винтиком этого бездушного механизма. Разгадывает он и двуличного Масленникова, поддельное сияние его лица в первую минуту встречи и его настороженность и испуг, когда Нехлюдов изложил свою просьбу насчет "политических". Разгадывает он и спесивого Топорова, который при всяком случае напоминает, что он своими действиями не преследует никаких других целей, кроме блага и интересов государства, отечества. А Нехлюдов про себя твердит: "Твои интересы, только твои".

Пройдя по пыльным улицам вместе с колонной каторжан до вокзала, Нехлюдов был потрясен безжалостностью и равнодушием, с которыми начальство гнало эту толпу по жаре, в результате чего несколько человек умерло по дороге от солнечного удара. Одно слово у него на уме: "Убили" - именно "убили" людей ни за что на глазах у целого города.

(*303)Вся конвойная прислуга была непроницаема, ограждена понятиями "закон", "служба". Но ведь это же "страшные разбойники", думал про себя Нехлюдов, даже "страшнее разбойников", те хоть могут пожалеть, а эти "застрахованы от жалости, как эти камни от растительности" (вот опять символическая "зеленая травка", очищаемая в окаянном городе, на тюремном дворе). "Говорят, ужасны Пугачевы, Разины. Эти в тысячу раз ужаснее". Всегда не было ничего страшнее для русского дворянина имен Разина и Пугачева. Нехлюдов явно переступает заповедные рубежи...

И когда Нехлюдов оглядывался на народ, он и здесь открывал для себя страшные истины: "Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию..." "Убили" - назойливо возникает и здесь.

И все же Нехлюдов находит опору в том же народе. На одной из станций, во время следования за Катюшей в Сибирь, сталкиваются перед глазами Нехлюдова два мира: господа и народ. Корчагины следовали в нижегородское имение сестры княгини, и больную княгиню слуга Филипп и артельщик выносили из вагона на ее складном кресле. В торжественном шествии участвовали Мисси, князь, молодой Корчагин-гимназист, толстая сестра княгини, почтительные оберкондуктор, носильщики, горничная с кудряшками, с зонтиками и футляром. Слышались французские фразы и особенно одна, громко и самоуверенно брошенная князем о ком-то: "О, он человек подлинно большого света, подлинно большого света". Фраза засела в мозгу Нехлюдова. Но вот из-за угла станции высыпала на платформу толпа рабочих, в лаптях, в полушубках, с мешками за спинами, инструментом, топорами, пилами. Кондуктора гоняли толпу от вагона к вагону. И все-таки рабочий люд разместился в третьем классе, там, где ехал Нехлюдов. Он имел возможность пронаблюдать новых пассажиров и убедиться, какой это замечательный, душевный народ. И вдруг Нехлюдов подумал про себя: "Вот он, le vrai grand monde", то есть "подлинно большой свет".

Изумительна по обличительной силе сцена богослужения в тюремной церкви. Нехлюдов на нем не присутствует. Он в это время ждет впуска в камеру свиданий вместе с собравшейся толпой у ворот тюрьмы. Присутствует на богослужении, среди других арестантов, Катюша Маслова, со смешанным "чувством благоговения и скуки". Следователь(*304)но, вся язвительная сцена идет от автора, от Толстого. Но общий обличительный тон романа к этому моменту уже таков, что все богослужение дано и в ключе раздумий Нехлюдова, не щадящего ни одной инстанции в системе угнетательства. В "парчовый мешок" облачен священник, кусочки хлеба, то есть "тела" Христова, и красное вино, то есть "кровь" Христову, священник доел и допил сам за перегородкой, крикливым и фальшивым голосом продолжая службу. Среди молящихся то и дело звенели кандалы. И никому не было стыдно за надругательство над Христом, завещавшим людям братство, не стыдно за те смешные, нелепые ритуалы, которые церковь превратила в священнодействие во славу Христа. Эта сцена нисколько не выламывается из "теперешних взглядов" как Нехлюдова, так и создавшего его образ Толстого.

Все отныне оказывается надругательством над человечностью. И тюремное свидание с шумом и гвалтом, и взаимные препирательства Масленникова с прокурором: "Это он виноват, а мое дело - сторона". И в самом деле, никто ни за что не отвечает: каждый прячется за другого, во всем круговая порука, снятие с себя всякой ответственности. "Убивали" везде, "убивали" все, и никто не был в ответе. Вот предел анализа и ожесточения, до которого дошел Нехлюдов. Вывод, в сущности, бунтарский. Но Нехлюдов не способен был на бунт.

Способны были революционеры. Но они показаны Толстым не в бунте, а в тюрьмах и на пути в Сибирь. Это не результат "непротивления", а таков предмет романа, его заранее предположенные границы: с тюрьмы он начинается, тюрьмой и кончается, а посаженной в тюрьму оказывается вся Русь.

Революционеры не представляют собой какой-либо целостной группы или партии. Они оказались в одной тюрьме, но по разным причинам и из разных мест. А это обстоятельство лишний раз показывает, как повсеместно, в разных слоях общества зреют силы отпора злу. Важно, что ход действия в романе привел к знакомству с революционерами, и изобразил Толстой их с симпатией.

Тут настоящие биографии. Наибольшей симпатией Катюши пользовались Мария Павловна Щетинина, самая (*305)красивая девушка с "бараньими глазами", дочь генерала, давно уже принадлежащая к революционной партии. Попалась она за то, что взяла на себя выстрел в жандарма. Когда полиция нагрянула на ее конспиративную квартиру ночью, где был типографский станок, один из заговорщиков в темноте выстрелил и смертельно ранил жандарма. На допросе Мария Павловна сказала, что стреляла она, хотя никогда не держала в руке револьвера "и паука не убьет". Симпатии вызывает образ народника Набатова, революционера из крестьян, спокойного, рассудительного, всегда бодрого в самых трудных обстоятельствах. Симпатичен и образ Крыльцова, больного чахоткой, молодого народовольца, из богатых помещиков, пострадавшего за то, что дал университетским товарищам денег на общее дело, а революционером он сделался в тюрьме, когда были повешены два других революционера: их "веревками задушили обоих". Особенно примечательны характеристики революционеров. В Новодворове подчеркивается ум, образованность, авторитет, но также и своеобразный культ собственной личности, его требования поклонения себе: "он мнил себя "героем", а всех остальных - "толпой". Тут верно схвачены черты поклонника теории П. Н. Ткачева - вождя народничества. Менее симпатична Вера Ефремовна Богодуховская: слишком восторженна, много путаницы в голове, речь свою пересыпает иностранными словами и как-то вся тонет в текущих мелких заботах, в одном масштабе представляя себе все явления. Большим достижением Толстого является образ Маркела Кондратьева - профессионального революционера из рабочих, не теряющего и в тюрьме время для своего образования, читающего литературу, особенно социалистическую; читает "Капитал" Карла Маркса. Он попал за то, что организовал и возглавил в городе большую рабочую стачку, которая закончилась разгромом фабрики и убийством ее директора.

Маслова особенно сошлась с Марией Павловной Щетининой, Набатовым, Крыльцовым, Владимиром Симонсоном. Этими чудесными людьми она восхищалась. В некоторых "странностях" Симонсона: он вегетарианец, проповедует идею личного самосовершенствования, отказывается от собственности - критики видят "толстовца". Но следует твердо сказать, что Симонсон - учитель, народник, решавший все разумом, а что решал, то исполнял. Собственно, он не "толстовец", а настоящий революционер. Он решителен и (*306) предан идее борьбы. Немаловажно заметить, что у него есть реальный прототип. Ученые полагают, что Симонсон списан с участника революционного движения, экономиста, социолога В. В. Берви-Флеровского, автора книги "Положение рабочего класса в России".

Катюша, конечно, не могла вникнуть во все тонкости и глубины тех учений, которые проповедовали ее новые друзья. Она видела, что это люди "редкой нравственной высоты". В этом открытии Катюша переживает свое "воскресение".

Подобные же симпатии неожиданно для самого себя испытывал к революционерам и Нехлюдов. У него, конечно, нет слияния с этой массой "политических". Их теории он мог бы понять лучше, чем Катюша. Но Нехлюдов не вникает в эти теории, потому что далек от них. Что же касается нравственной оценки революционеров, то он не может не воздать им должное. И тут намечается также и для Нехлюдова своего рода "воскресение". Конечно, потеряв Катюшу, Нехлюдов вернется в Россию. Но какой будет его дальнейшая жизнь - неизвестно. Ясно, что она не будет прежней, помещичьей, эгоистичной, преступной. Вряд ли Нехлюдов подвинется влево, каким-либо образом сблизится с революционерами. Но весь приобретенный им опыт, лично им проведенная критическая оценка российской действительности, близость самого дорогого интереса, который он обрел, к революционным чаяниям, видимо, будут определять его дальнейшее духовное развитие. Оно далеко не завершено в самом романе.

Следует специально остановиться на заключительной сцене "Воскресения", в которой Нехлюдов читает Евангелие. Сложилась традиция понимать эту сцену как искусственно навязанную, портящую роман, и Нехлюдова, предстоящим в ней неким "толстовцем", ищущим ответы на обуревавшие его вопросы в спокойной и всепримиряющей заповеди Христа. Чехов решительно не принимал этого финала романа с Евангелием. Толстой считал, что эта сцена ему не совсем удалась. Невольная ассоциация возникает здесь и с финалом "Преступления и наказания" Достоевского, где также все кончается Евангелием, проповедью смирения гордого человека.

Но ассоциацию с романом Достоевского надо снять начисто: она внешняя и только запутывает вопрос. Там Соня, читающая Евангелие Раскольникову на каторге, действительно проповедует смирение. А у Толстого - совсем (*307)другое. Мы не можем точно ответить на вопрос, в каком смысле сам Толстой недоволен был этой сценой, в чем именно она ему не удалась. Евангельский текст столь многозначен, а местами так темен, что действительно является плохим финалом для современного социального романа. Вечная двойственность Толстого как обличителя и моралиста тут выступила самой невыгодной, проповеднической стороной и лишает должной четкости финал романа. Все прежние огрехи проповедничества, некоторые моралистические отвлеченности, местами встречающиеся в романе, скрадывались общим пафосом его критической направленности. Мы до сих пор недостаточно подчеркивали эти огрехи, а они были. И самый зачин романа о людях, мучающих друг друга в душном городе, в котором радовались весне только животные и маленькие дети,- при всей силе задаваемого обличительного тона - все же носит несколько отвлеченный характер. И повинна в этой отвлеченности широкая постановка проблемы цивилизации, которая портит людям жизнь, и недостаточная социологически конкретная проработка этой проблемы. Такой же моралистический характер носит и только что отмечавшееся нами противопоставление Толстым двух Нехлюдовых: естественного, непосредственного в своих порывах Нехлюдова и испорченного, извращенного обществом Нехлюдова. Выделение же в финале романа сцены, в которой Нехлюдов читает Евангелие, конечно, несколько нарушает логику романа, в общем социально-обличительную и приводящую к социальному же выводу, к возвышению нравственных ценностей революционеров. В традиционном мнении о том, что финальная сцена портит роман, есть доля истины.

Но следует обратить внимание на ряд деталей в этой сцене, которые позволяют лучше понять намерения Толстого, соотношение евангельских проповедей с конечным жизненным опытом Нехлюдова, неполную противопоставленность Христовых заповедей тем высоким моральным критериям, которые предъявляет Нехлюдов к жизни людей и к самому себе.

С собой в Сибирь Евангелие Нехлюдов не захватывает. Во всех сценах до этого он никогда не обращался к священному писанию. Оно лишь выступало как поруганный идеал в сценах богослужения с попами и ритуалами, в клятвопреступной божбе сановников и светских лицемеров, давно забывших смысл высоких слов. Евангелие попадает к Нехлю(*308)дову от комически выведенного в романе англичанина-филантропа, который, с разрешения начальства, обращается к каторжной толпе со сладкоречивыми поучениями и вручает им дешевенький экземпляр Евангелия. Нехлюдов был переводчиком при англичанине, и из этой сцены ясно, как провалилась миссия англичанина, как его аристократически-ханжеские присказки вызывали злобные насмешки каторжан и не достигали цели. Здравый и горький опыт Нехлюдова ставил и его неизмеримо выше англичанина. Но Евангелие он решил перечитать наедине. Он сразу замечает непригодность некоторых заповедей. А другие подкупают его своей высокой патетикой, нравственной требовательностью к людям. Не получив должного удовлетворения от прошения на "высочайшее имя" по "делу Масловой", пораженный нравственной высотой революционеров, Нехлюдов как бы обращается к "наивысочайшей инстанции", к Христу, учение которого только что было снова, как и попами прежде, заплевано англичанином-миссионером. Что же может вычитать у Христа сегодняшний человек, знающий жизнь, жаждущий "воскресения"? Нехлюдов слышит в этих словах чистый завет тысячелетней мудрости, призыв к братству между людьми, видит полное расхождение заветов с современной действительностью. Все это видел и слышал и сам Толстой. Но ему хотелось настоять на выполнении заветов во что бы то ни стало. Форма его идеи приобретала евангельскую окраску. Идея же братства у него была своя и справедливая. Толстой заставляет своего героя подумать о духовной силе заповедных слов, но нисколько не навязывает Нехлюдову непременного следования за Евангелием. Толпу каторжан Толстой хочет обратить на путь личного самоусовершенствования, к которому зовет писание, но без жандармов, попов и миссионеров-господ. Главная мысль финала такова: мир и людей надо перестраивать. Где же взять силу, чтобы это совершилось? Вот и весь финал романа.

"Воскресение" - наиболее целеустремленный по действию роман Толстого. В нем много побочных линий, но все они сливаются в одну - расследование "дела Масловой". Роман построен, как уголовная хроника, все расширяющаяся (*309)в своем масштабе, вовлекающая все новые слои общества для дознания новых лиц разных сословий и положений как "свидетелей" и как "сопричастных" преступлению. При этом преступление двоится: сначала оно выступает как преступление обвиняемой, как частный, обыденный случай в судебной практике, а потом перерождается в преступление суда по отношению к невинно осужденному человеку. Сначала работает сравнительно узкий судебный механизм, механизм процедуры, а затем механизм общественного устройства, механизм самодержавного законодательства.

Сам царь - прямой участник этих преступных действий. При первом слушании "дела Масловой" за высокими дубовыми резными судейскими креслами висит в золотой раме "яркий портрет во весь рост генерала в мундире и ленте, отставившего ногу и держащегося за саблю". Конечно, этот "генерал" - царь всероссийский, его именем вершится правосудие. В приговоре Катюше начальные слова гласят:

"188* года, апреля 28 дня, по указу его императорского величества, окружной суд" решил..." и тому подобное. А в сцене заседания сената этот "генерал" уже прямо расшифровывается как "государь", и под его портретом вершится высшее преступное "правосудие". Наконец, царь покидает золоченые рамки и нисходит к своим земным слугам, вмешивается во все их дела. Вся ложь существующего уклада жизни идет от него.

Показывая развращения молодого Нехлюдова на военной службе, Толстой говорит о целой системе фетишей, которые усыпляют человеческую совесть, и на этих фетишах зиждется весь строй: внушают мысль о чести мундира и знамени полка, разрешают насилие и убийства, и особенно развращенно действует на офицерство гвардейских полков "близость общения с царской фамилией". Офицерам оставалось только "скакать и махать шашками, стрелять и учить этому других людей"; "и самые высокопоставленные люди, молодые, старики, царь и его приближенные не только одобряли это занятие, но хвалили, благодарили за это". Потрясающая сцена - богослужение в остроге - заключает выпад Толстого против преступной царской власти: "Содержание молитв заключалось преимущественно в желании благоденствия государя императора и его семейства". Церковь - в руках светской власти, она заодно с первым помещиком России. И начальник тюрьмы, и надзиратели, молившиеся в тот момент вместе с арестантами в церкви, (*310) были одурачены фетишами, ибо никто и никогда не вникал в догматы церкви, а тупо верили в эту веру, "потому что высшее начальство и сам царь верят в нее". И отвратительное лицемерие вице-губернатора Масленникова проистекает все из того же источника - "близости к царской фамилии", общения "с царской фамилией". Эта "фамилия" - корень растления нравов. Карьерист граф Иван Михайлович Чарский, отставной министр, понимал: "...чем чаще он будет видеться и говорить с коронованными особами обоих полов, тем будет лучше". А занявшая великосветские умы Петербурга вздорная по своим поводам дуэль Каменского взвешивалась опять же на весах царского суждения. По "делу Масловой" пришлось подавать прошение на "высочайшее имя" не потому, что это имя - гарантия справедливости, а потому, что зло увенчивалось им. Сенат не может входить в рассмотрение "дела" по существу, но не по существу рассмотрел его и царь. Самые высокопоставленные чинуши цинично признаются: "Подано, но нет никакой вероятности успеха. Сделают справку в министерстве, министерство спросит сенат, сенат повторит свое решение, и, как обыкновенно, невинный будет наказан". Так по заколдованному кругу и произошло: Катюшу Маслову, признав невиновной, из Сибири не возвращают. Ее обрекают на поселение "в местах, не столь отдаленных" в этом краю.

Прочертив две резкие линии - Катюша и Нехлюдов,- Толстой выстраивает эпизоды повествования так, что главным действующим лицом поочередно оказываются либо "она", либо "он". Эпизоды могут занимать одну или несколько глав, но всегда ясно видно, что упор сделан или на Катюшу, или на Нехлюдова. То ли это внутренняя исповедь героини или героя, то ли воспоминание о прошлом, то ли необходимые авторские пояснения. И получается так, что "допрашиваются" не только "она", но и "он". Слушание в суде "дела Масловой" поочередно перебивается отступлениями в прошлое, то о "ней", то о "нем". Те же сцены, где они встречаются оба, после суда, а это всегда происходит в тюрьме, кончаются разрывом или усложнением их отношений. И это ярко подчеркивает несовместимость двух прочерченных линий, несмотря на всю искренность раскаяния Нехлюдова, несмотря на то, что Нехлюдов был "лучшим" из людей, которых Катюша когда-либо встречала в жизни.

В полной мере осуществилось Толстым в "Воскресении" (*311)одна из его художнических заповедей: чтобы произведение было "исканием", в которое активно вовлекается читатель. Здесь это искание поистине оказывается расследованием.

Сполна осуществляется и другая важная заповедь: придавать действию целеустремленный ход. "Воскресение" начинается с длинного абзаца, построенного на едином дыхании, о городе - окаянном месте. Из этого символа города-тюрьмы затем обособляется "малая" тюрьма, в которой заключена Маслова. Огромная колонна каторжников, которая следует от тюрьмы до вокзала, как бы перечеркивает город-тюрьму, а потом и всю Россию от центра до Сибири.

Символическая, искусственная городская жизнь, с описания которой начинается роман, постепенно предстает в будничных картинах столь же неестественного взаимного мучительства людей на суде, в тюрьмах, на этапе. А "весна даже в городе" оборачивается правдивым апофеозом вечно живой народной души, устоявшей во всех мучительствах.

В "Воскресении" Толстой снова показал высокое искусство сцепления сцен, которое, начиная с его первого романа, стало общепризнанным свойством его таланта.

Обратим внимание, что повестку явиться в суд в качестве присяжного Нехлюдов получает за несколько дней до того, как встретит на суде Катюшу. И напомнить об этой повестке он поручает Мисси Корчагиной, которая имела на него виды и на которой Нехлюдов собирался жениться. Она охотно согласилась быть его "памятью", чтобы удержать его при себе. Но именно эта повестка и сведет Нехлюдова с Масловой, "напомнит" нечто страшное и разрушит союз с Мисси Корчагиной. Читатель узнает, что у Нехлюдова есть утаенный роман с женой уездного предводителя. Благоприличный присяжный поверенный, восседающий на судейском возвышении, нисколько не чище той, которую судят. Такой же меркой будет определена оценка и всех судей над Масловой, чиновников и "значительных лиц", к которым будет обращаться Нехлюдов. Председательствующий был женат, но вел распутную жизнь и торопил судебное заседание, чтобы встретиться в гостинице с швейцаркой-гувернанткой. Товарищ прокурора Бреве - карьерист и честолюбец, "дело Масловой" не просматривал, потому что провел ночь в том самом публичном доме, в котором шесть месяцев тому назад "служила" Маслова. Заглядывались на красивую Маслову, даже в ее арестантской одежде, и судейские, и конвойные, (*312) явно согрешая в мыслях, не имели никаких прав вершить над ней правосудие.

Или вот другой пример искусного сплетения событий у Толстого, создающего полную иллюзию жизни. Еще задолго до того, как "политические", то есть Вера Ефремовна Богодуховская, Марья Павловна Щетинина, Симонсон, выдвинутся на первую линию в романе - а ато произойдет в самом его конце,- они примут в свое лоно Катюшу Маслову. О царивших в среде "политических" взаимоотношениях, их внешности, их характерах Толстой рассказывает в сценах первых свиданий Нехлюдова с Масловой в тюрьме. Так готовится истинный финал в судьбе героини Масловой (Симонсон), когда Нехлюдов еще полон надежды на то, что ему удастся устроить судьбу Катюши, женившись на ней.

Точно так же искусно показан постепенный разрыв Нехлюдова с великосветской средой. Первой, кому бы он признался в своем грехе перед этой девушкой, была бы, конечно, его мать. Таков характер его воспитания - отношений сына и матери. Но мать три месяца как умерла, кому же признаться в этом случае? Сестре Наташе, с которой у него были сердечные отношения? Но Наталья Ивановна, выйдя замуж за ловкого, самоуверенного и ограниченного служаку, на многие вещи смотрела теперь глазами мужа. И вот, переживая все случившееся на суде, желая принять важное решение, Нехлюдов исповедуется перед бывшей горничной его покойной матери, экономкой в доме, Аграфеной Петровной, служившей теперь Нехлюдову. Она жила в доме Нехлюдова с детства и знала Дмитрия Ивановича еще Митенькой. Но, порвав с высшим светом - Корчагиными, Чарскими, Масленниковыми, Шенбоками, Нехлюдов разрывает теперь и последнюю связь, ступив на подножку отбывающего в Сибирь поезда, связь с сестрой Натальей Ивановной Рогожинской. Она приходит вместе с Аграфеной Петровной на вокзал проводить брата. Ничто духовное их уже не связывает: это прощание должно быть последним, ибо сестра наследовала имения Нехлюдова в связи с его отбытием в Сибирь.

Сплетение событий наблюдаем и на другом полюсе в романе: там, где говорится не о высшем свете, а о народе. В первом грехопадении Катюши повинен Нехлюдов, но ведь падала она затем вниз по вине и станового, и лесничего, и писателя, и обманувшего ее приказчика, которого она по(*313)любила, и сводни, которая поставляла девушек в дом терпимости.

Мы видим, что при резком делении добра и зла, черных и светлых красок в романе Толстой не упрощает своих художнических задач, а показывает жизнь во всей ее сложности. Повинны в судьбе Катюши и родная ее тетка, у которой она поначалу остановилась и которая не предприняла ничего, чтобы оградить племянницу от неизбежных опасностей, и вдова-повитуха, доведшая Катюшу до родильной горячки и взявшаяся сбыть ребенка в воспитательный дом, куда он, по всему видно, и не был доставлен и наверняка умер голодной смертью в пути. И на этапе, находясь вместе с каторжными. Катюша должна была отбиваться от назойливых женолюбов. Спасением для нее было сближение с партией политических.

Такое сложное сцепление событий, искусный ввод новых лиц, воссоздание всех оттенков в характерах, их "текучести" сообщают роману Толстого пронзительную силу достоверности, захватывающий интерес, и вызывают безраздельное читательское доверие к правдивости и добросовестности художника.

Когда В. И. Ленин говорил о Толстом как "зеркале русской революции", он имел в виду прежде всего его роман "Воскресение". В этом произведении ярко выразился демократизм писателя, его любовь к народу и беспощадный реализм, "срывание всех и всяческих масок". Своей критикой самодержавной России он помогал революционному процессу.

Этот роман клеймит ложь, угнетение и зовет к преобразованию мира на подлинно человеческих основах. Роман не только изображает современную Толстому жизнь конца XIX века, но и несет в себе идею будущего лучшего мироустройства.

Больше всего внимания привлек и наиболее широко известен роман Воскресение (закончен и напечатан в 1899 г.), который поэтому обычно считают типичным произведением последнего периода творчества писателя. Он состоит из трех частей – самая крупная вещь с 1880 г., почти такая же по размеру, как Анна Каренина и Война и мир . Единственно по этой причине и совершенно неправомерно роман занял главное место среди произведений последнего периода и часто цитируется наряду с двумя вышеупомянутыми.

Обзор книги Льва Толстого «Воскресенье»

На него нередко указывают, желая доказать, что гений Толстого пошел на убыль с тех пор, как он стал проповедником. Если мерить его творческую работу последних тридцати лет именно Воскресением , то пришлось бы с этим утверждением согласиться, потому что совершенно ясно – Воскресение гораздо ниже Войны и мира и Анны Карениной . Но оно ниже и Хозяина и работника , и Живого трупа . Несмотря на свои размеры, оно никак не является любимым детищем Толстого.

Написан роман был, странно сказать, для денег, и, вполне вероятно, не увидел бы света при жизни автора, если бы не его стремление добыть средств для духоборов. Духоборы , крестьянская секта «христианских коммунистов», преследовались правительством за отказ от военной службы по религиозным соображениям. Канада предложила принять их, и только отсутствие средств задерживало эмиграцию пяти тысяч мужчин и женщин. Толстой решил прийти на помощь: он поспешно закончил и опубликовал в одной из самых популярных русских газет роман, над которым в то время работал. Таким образом, средства были найдены, и духоборы отправлены в Саскачеван, где и поселились. Поэтому не следует делать Воскресение мерилом творческого гения Толстого в последние годы – это, возможно, одно из наименее удачных его произведений. Вот что он писал Черткову, когда решил закончить и опубликовать роман: «Повести эти написаны в моей старой манере, которую я теперь не одобряю; если я буду исправлять их, пока буду доволен, я никогда не кончу; обязавшись же отдать их издателю, я должен буду выпустить их tels quels » (такими, как есть).

Лев Николаевич Толстой. Фото 1897

В это время Толстой работал над Хаджи-Муратом и над Воскресением , и выбрал последнее, потому что оно ему меньше нравилось и не так было жаль печатать его в неотделанном виде. Воскресенье далеко от совершенства; нравственная идея, обильно поддержанная текстами из Евангелия, не входит органически в ткань повествования. История обращения Нехлюдова уступает истории собственного толстовского обращения (в Исповеди ), как и истории Ивана Ильича, и купца в Хозяине и работнике . Оно лишено внутреннего света – это холодное решение жить согласно нравственному закону, чтобы избежать мучений совести и обрести внутренний покой. Воскресение представляет Толстого и его учение с самой непривлекательной стороны. Лучшее здесь – те мелкие реалистические детали, которые сам автор так сурово осудил в статье Что такое искусство?

История Катюши Масловой, ее начало – лучшая часть книги. В ней есть неуловимая поэзия, напоминающая атмосферу вокруг Наташи Ростовой в Войне и мире . Очень хороша и сатирическая часть. Великолепно описание суда – основательная, концентрированная, не преувеличенная сатира. Сам Толстой ее не превзошел – разве что во второй части того же романа, где сатирически описывается петербургская бюрократия. Но сатирически богохульное описание церковной службы, запрещенное цензурой и отсутствовавшее в дореволюционных русских изданиях, трудно охарактеризовать иначе как впадение в безвкусицу. Оно совершенно излишне и не нужно для развития романа.

«ВОСКРЕСЕНИЕ»

Выражением страстного протеста против коренных устоев самодержавного строя явился роман Толстого «Воскресение». Начатый еще в 1889 году, он писался очень медленно, с большими остановками, и лишь начиная с 1898 года работа над ним пошла очень интенсивно. Толстой решил, в виде исключения, продать роман, с тем чтобы вырученный гонорар употребить на помощь сектантам-духоборам, переселявшимся в Канаду вследствие преследования их русским правительством вкупе с церковными властями. Обличительная сила романа была настолько велика, что текст его, печатавшийся в журнале «Нива» за 1899 год и затем выпущенный отдельным изданием в 1900 году в Петербурге, появился с огромным количеством цензурных изменений и изъятий. Бесцензурное издание романа могло быть напечатано лишь за границей, в Англии, где его параллельно с русским изданием печатал В. Г. Чертков.

Выход в свет «Воскресения» был основным поводом к отлучению Толстого синодом в 1901 году от церкви.

В основу сюжета «Воскресения» лег следующий случай, рассказанный Толстому А. Ф. Кони, гостившим в июне 1887 года в Ясной Поляне. В бытность Кони прокурором петербургского окружного суда к нему явился молодой человек из аристократических слоев общества с жалобой на то, что товарищ прокурора, в ведении которого находились тюрьмы, отказал ему в передаче письма арестантке Розалии Они, требуя предварительного его прочтения. В ответ на указание Кони, что товарищ прокурора поступил руководствуясь тюремным уставом и потому правильно, жалобщик предложил самому

Кони прочесть письмо и затем распорядиться передать его Розалии. Из слов посетителя и из позднейшего рассказа смотрительницы женского отделения тюрьмы Кони о Розалии узнал следующее. Она была дочерью вдовца чухонца, арендатора мызы в одной из финляндских губерний. Будучи тяжело болен и узнав от врачей о близости смерти, отец Розалии обратился к владелице мызы, богатой петербургской даме, с просьбой позаботиться о дочери после его смерти. Дама обещала это сделать и, когда отец умер, взяла Розалию к себе в дом. Сначала девочку всячески баловали, но затем остыли к ней и сдали ее в девичью, где она воспитывалась до шестнадцатилетнего возраста, когда на нее обратил внимание родственник хозяйки, только что окончивший курс в одном из высших привилегированных учебных заведений, тот самый, который позже явился к Кони. Гостя у своей родственницы на даче, он соблазнил девушку, и, когда она забеременела, хозяйка с возмущением выгнала ее из дома. Розалия, брошенная своим соблазнителем, родила; ребенка своего она поместила в воспитательный дом, а сама превратилась мало-помалу в проститутку самого низкого разбора. Однажды в притоне около Сенной она украла у пьяного «гостя» сто рублей, спрятанных затем хозяйкой притона. Отданная под суд с участием присяжных, Розалия была приговорена к четырем месяцам тюрьмы. В числе присяжных, судивших Розалию, случайно оказался и ее соблазнитель, который после своей истории с несчастной девушкой, побывав на родине, в провинции, жил в Петербурге жизнью людей своего круга. На суде он узнал Розалию; встреча с ней в обстановке суда произвела на него сильное впечатление, глубоко потревожив его совесть, и он решил жениться на ней. Об этом решении он и сообщил Кони при своем визите к нему, прося его ускорить венчание с Розалией. Несмотря на то что Кони отговаривал своего собеседника от поспешной женитьбы на Розалии, советуя ему предварительно ближе присмотреться к ней, чтобы лучше узнать ее, он твердо стоял на своем. Наступивший вслед за тем пост сам собой отдалил венчание. Соблазнитель Розалии довольно часто виделся с ней в тюрьме и возил ей все нужное для приданого. В первое же свидание с ним Розалия объяснила ему, что вызвана к нему из карцера, куда она была посажена за то, что бранилась в камере самыми площадными словами. В конце поста Розалия заболела сыпным тифом и умерла. О дальнейшей судьбе ее жениха после этого у Кони не было точных сведений.

Рассказ Кони очень взволновал Толстого, напомнив ему отношение его к горничной Гаше, рассказанное Бирюкову. Первоначально решено было, что история Розалии Они будет изложена самим Кони в виде рассказа, который предположено было напечатать в издательстве «Посредник», но Кони медлил с выполнением своего обещания написать рассказ и, по просьбе Толстого, уступил ему сюжет истории Розалии.

«Коневская повесть», как первоначально называл свой будущий роман Толстой, задумана была, как и «Анна Каренина», в плане только морально-психологическом и должна была ответить на вопрос о нравственной ответственности мужчины-соблазнителя перед жертвой его плотской необузданности. Вначале даже сцену суда Толстой, видимо, не предполагал рисовать в обличительных тонах, судя по тому, что только через полгода после начала работы над повестью он записал в дневнике: «Обдумал на работе то, что надо Коневскую начать с сессии суда, и на другой день еще прибавил то, что надо тут же высказать всю бессмыслицу суда»1.

Но, написав после этого несколько страниц нового начала, в котором дана только характеристика Нехлюдова и о заседании суда еще ничего не сказано, Толстой на несколько лет почти совсем приостановил свою работу над повестью, теперь уже озаглавленной «Воскресение». В начале 1891 года он задумал писать роман, который соединил бы в себе большую часть пока еще не осуществленных им замыслов, в том числе и замысел «Воскресения». Этот роман должен был быть освещен «теперешним взглядом на вещи».

В течение четырех лет после этого Толстой не возвращался к тому, что им прежде было начато, а когда вернулся весной 1895 года, то его потянуло прежде всего к работе над «Воскресением». Начиная несколько раз повесть по-новому и комбинируя новые варианты с прежними заготовками, Толстой к середине 1895 года закончил повесть начерно. По крайней мере ему казалось, что «подмалевка Коневской кончена». Эта первая редакция «Воскресения», однако, еще очень далека от того, что представляет собой окончательный текст романа. Она и по объему намного меньше окончательного текста. В ней присутствуют почти исключительно эпизоды, лишь непосредственно связанные с отношениями Нехлюдова и Катюши Масловой. Обличение общественного строя России дано лишь в сцене судебного заседания и в эпизоде поездки Нехлюдова в его имение для отдачи земли крестьянам по проекту Генри Джорджа, но сделано это с гораздо меньшей остротой, чем в окончательной редакции романа. Эпизоды, связанные с фигурами политических ссыльных, совершенно пока отсутствуют, как отсутствует и эпизод богослужения в тюремной церкви и многочисленные эпизоды, введенные позднее в роман в связи с хлопотами Нехлюдова о кассации дела Масловой, так как здесь Нехлюдов об этом не хлопочет: он женится на осужденной в ссылку Катюше, отправляется с нею в Сибирь, а затем они вдвоем бегут за границу и поселяются в Лондоне.

Через два с половиной года, в 1898 году, Толстой взялся очень энергично за переработку повести, как мы знаем уже, в связи с решением вырученный за нее гонорар пожертвовать в пользу переселявшихся в Канаду духоборов. В процессе этой переработки в многочисленных рукописях и корректурах она превратилась в большой злободневный роман, характеризующийся широкой политической и социальной тематикой, показавший обнищавшее крестьянство, тюремные этапы, мир уголовных, русское сектантство, сибирскую ссылку и ее жертв — революционеров, содержащий в себе обличение суда, церкви, администрации, аристократической верхушки русского общества и всего государственного и общественного строя царской России. Психологически малоправдоподобный эпилог романа, в котором дело кончалось женитьбой Нехлюдова на Катюше, был заменен гораздо более реалистичным, показавшим действительное нравственное воскресение Катюши, соединившей свою судьбу со ссыльным-революционером. От одной редакции к другой повышались художественное качество романа, сила и убедительность психологического анализа. Черты натурализма, порой проскальзывавшие в черновых редакциях, в окончательном тексте были устранены. Толстой обнаружил в «Воскресении», говоря словами Ленина, «самый трезвый реализм».

Не приходится сомневаться в том, что разительное увеличение обличительных элементов в романе в пору подготовки его к печати обусловливалось энергичной реакцией Толстого на религиозные преследования сектантов со стороны русского правительства и официальной церкви. Эти преследования заставили его еще острее и напряженнее, чем было до этого, почувствовать и осознать уродство всей системы самодержавного строя, при котором гонения на инаковерующих представлялись ему лишь частным явлением в общем порядке вещей.

Обличительный пафос «Воскресения», все более и более нараставший, по мере того как роман подвигался к концу, объясняется и тем, что наиболее интенсивная работа Толстого над ним падает на вторую половину 90-х годов, когда в России явственно обнаружилось нарастание революционного движения, захватившего не только рабочий класс, но и крестьянство. Живя и творя в атмосфере революционного подъема, Толстой не мог не испытать по-своему его воздействия и не мог не отразить этого воздействия в своем злободневном романе.

Раздвигая постепенно рамки романа, Толстой превратил его в широкое полотно, захватившее многообразные животрепещущие вопросы современной автору русской жизни. Вся история отношений Нехлюдова к Катюше Масловой и судьба Катюши после ее падения и судебного обвинения в процессе длительной работы над романом рассматривалась уже не как случайный, изолированный от окружающей общественной жизни факт, а как следствие порочной системы, характерной для всей политической и моральной обстановки самодержавной России.

История мировой литературы не знает другого произведения, в котором с такой взволнованностью, с таким высоким этическим пафосом и в такой широте были бы показаны зло и вопиющая ненормальность самодержавно-полицейского государственного уклада, как это сделано в «Воскресении». Все, что до тех пор писал Толстой как проповедник-обличитель, все, против чего он выступал как моралист и публицист, нашло в «Воскресении» свое наиболее художественное выражение. Ни одно из предшествующих художественных созданий Толстого не было проникнуто таким страстным протестом против современной ему капиталистической действительности, как «Воскресение».

«Стремление смести до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения, расчистить землю, создать на место полицейски-классового государства общежитие свободных и равноправных мелких крестьян»2 — такое стремление, характеризующее позицию русского крестьянства в революционном движении, Ленин считал в очень большой степени соответствующим идейному содержанию писаний Толстого, и нужно сказать, что идейное содержание «Воскресения» особенно наглядно подкрепляет эту мысль Ленина.

В «Воскресении», больше чем во всех других своих художественных произведениях, Толстой подошел к критике современного ему общественного строя с позиций многомиллионной крестьянской массы. Почти в самом начале работы над романом, говоря в дневнике о необходимости начать роман с жизни крестьян, а не бар, он пишет: «они (т. е. крестьяне. — Н. Г. ) — предмет, положительное, а то — тень, то — отрицательное».

Толстой вывел в романе людей из самых разнообразных социальных слоев: тут и дворянская верхушка русского общества, и столичная бюрократия, и духовенство, и сектантство, и английские миссионеры, и крестьянская масса, и купечество, и военная среда, и мастеровые, рабочие, адвокаты, судейские чиновники, тюремное начальство. Тут широко показан уголовный люд, темный, забитый, в большинстве случаев невинно страдающий в ужасающих условиях царского тюремного режима и им же развращаемый; тут выведена и группа революционеров, в большей своей части изображенная Толстым с явной симпатией к ним и с сочувствием к их борьбе с самодержавным произволом и насилием.

Нужно сказать, впрочем, что Толстой симпатизирует лишь революционерам-народникам, выходцам из интеллигентной и крестьянской среды, в той или иной степени близким ему по своим идеалистическим взглядам, революционерам, политическая деятельность которых направляется в значительной степени отвлеченными моральными побуждениями. Таковы в романе Марья Павловна, Симонсон, Крыльцов, Набатов. Единственный фигурирующий в «Воскресении» революционер из рабочих — Маркел Кондратьев, с большим прилежанием изучающий первый том «Капитала» Маркса, изображен Толстым снисходительно-иронически, как человек недалекий, лишенный духовной самостоятельности. Отрицательное отношение к революционерам-марксистам обнаруживает Толстой и в рассказе «Божеское и человеческое», писавшемся в 1903—1905 годах.

Место действия «Воскресения» — обе столицы, нищая, разоренная деревня, помещичья усадьба, тюрьма, тюремная больница, пересыльные этапы, судебные учреждения, аристократические гостиные, кабинеты сановников и адвокатов, церковь, ложа театра, трактир, полицейский участок, вагон третьего класса, покойницкая и т. д.

Завязка «Воскресения» — преступление Нехлюдова по отношению к Катюше Масловой — обусловливает собой введение в роман всех прочих эпизодов, которые тесно связаны с этим основным, определяющим все другие, эпизодом. Отсюда — органическое единство сюжетной линии «Воскресения» в отличие от того, что мы имеем в «Войне и мире» и «Анне Карениной», построенных по принципу параллелизма и переплетения в значительной мере самостоятельных сюжетов. Отсюда также большая, чем там, динамичность и напряженность фабулы. Толстой здесь меньше, чем в «Войне и мире» и «Анне Карениной», прибегает к детальному психологическому анализу, к тому, что Чернышевский называл «диалектикой души». Зато здесь больше, чем там, таких персонажей, которые резко и смело зарисованы иногда двумя-тремя очень выразительными штрихами.

Портретная галерея «Воскресения» исключительно богата. Толстой как бы стремится захватить возможно больше лиц, фактов, событий и происшествий, используя все это для наиболее полной и убедительной иллюстрации основной идеи романа. При этом он очень часто прибегает здесь к приему контрастных сопоставлений: отправление измученной Масловой, жертвы животной страсти Нехлюдова, из тюрьмы в суд и пробуждение в богатой квартире избалованного жизнью Нехлюдова, думающего о том, что он должен жениться на дочери богатого и знатного Корчагина; судебное заседание, окончившееся приговором к каторжным работам для Масловой, и изысканный обед у Корчагиных, на котором присутствует Нехлюдов после суда над Катюшей; надругательство над душой Катюши, над ее святая святых, и бездушный ритуал церковной службы; шествие арестантов по городу и встреча их с коляской богача; вагон с решетками, за которыми сидят арестанты, и тут же поблизости вокзальный зал, уставленный бутылками, вазами, канделябрами; те же арестанты и замученные, забитые рабочие, а рядом с ними праздное, сытое и самодовольное семейство Корчагиных; ужасы тюремной обстановки в Сибири, и на фоне их — изобилие, довольство и семейная идиллия в доме начальника края и т. д.

В «Воскресении» сильнее, чем в предшествующих художественных произведениях Толстого, обнаруживаются авторское вмешательство, субъективная авторская оценка действующих в романе персонажей и их поступков и различных, особенно отрицательных, явлений окружающей жизни. Для того чтобы соблюсти художественную меру, Толстой свои собственные мысли приписывает Нехлюдову.

Моралистическая тенденция сводится в романе к проповеди нравственного самосовершенствования как единственного средства борьбы со злом. После того как у Нехлюдова при встрече его с Катюшей в зале суда громко заговорила дремавшая до тех пор совесть, у него открылись глаза на все вообще зло окружающей его действительности; он понял, что его преступление и судьба Катюши — неразрывное звено в цепи тех кричащих изъянов, которыми переполнена вся жизнь людей. Но Нехлюдов не вступает с ними в активную борьбу. Вместо активной деятельности, направленной к политическому и социальному переустройству жизни своей страны, он замыкается в рамки исключительно внутренней работы личного самосовершенствования и филантропической деятельности.

Он приходит к убеждению, что достаточно людям исполнять евангельские заповеди всепрощения, любви, плотского воздержания, чтобы люди достигли наибольшего доступного им блага на земле. Все дело жизни для «воскресшего» Нехлюдова определяется евангельским наставлением: «Ищите царства божия и правды его, а остальное приложится вам». «Воскресение» Катюши Масловой, происшедшее главным образом вследствие ее сближения с революционерами, совершается если не в религиозном, то все же только в личном нравственном плане. Да и те, выведенные в романе, революционеры, которым особенно симпатизирует Толстой, в своей политической борьбе стремятся, как сказано выше, к осуществлению прежде всего высокого нравственного идеала. Толстой по всему складу своего мировоззрения не сделал и не мог сделать тех выводов из своих посылок, которые неизбежно сами собой из них вытекали.

Желание создать роман «широкий, свободный, вроде «Анны Карениной», о чем Толстой писал в цитированных выше строках письма к Русанову, роман, в который вошло бы все, что казалось Толстому понятым им «с новой, необычной и полезной людям стороны», — осуществлено было созданием «Воскресения», объединившего, как хотел Толстой, его разрозненные художественные замыслы. Но оставался еще один замысел, очень притягивавший к себе Толстого уже с 70-х годов, — замысел романа из жизни крестьян-переселенцев, «русских Робинзонов», на новых местах строящих новую жизнь. И вот Толстой, пытавшийся раньше связать эту тему то с «Декабристами», то с романом из эпохи Петра I, решает теперь связать ее с «Воскресением», развив ее в задуманном втором томе романа. Уже через полгода после его напечатания он делает запись в дневнике: «Ужасно хочется писать художественное, и не драматическое, а эпическое продолжение «Воскресения»: крестьянская жизнь Нехлюдова»3. Через несколько лет, в 1905 году, Толстой в дневниковой записи более определенно раскрывает свой замысел: «Был в Пирогове... Дорогой увидал дугу новую, связанную лыком, и вспомнил сюжет Робинзона — сельского общества переселяющегося. И захотелось написать 2-ю часть Нехлюдова. Его работа, усталость, просыпающееся барство, соблазн женский, падение, ошибка, и все на фоне робинзоновской общины»4. К осуществлению этого замысла Толстой так и не приступил. Но в высшей степени показательна та длительность вживания в тему, которая свидетельствует об огромной душевной работе, сопровождавшей художественное творчество Толстого и всецело направленной на то, чтобы разрешить большие идейные проблемы, его волновавшие.

Примечания

1 Дневниковые записи, относящиеся к истории писания «Воскресения», см. в 33-м томе Полн. собр. соч. Толстого. Там же и черновые тексты романа.

2 В. И. Ленин , Сочинения, т. 15, стр. 183.

3 Л. Н. Толстой , Полн. собр. соч., т. 54, стр. 27.

4 Л. Н. Толстой , Полн. собр. соч., т. 73, стр. 188, 190.