Русская литература имеющая христианское звучание. О «христианском духе» русской литературы: pro et contra. Христианские сюжеты и образы в русской литературе

В написанной истории русской литературы есть немало недоразумений, и самое большое ‒ непонимание ее духовной сущности. За последнее столетие много сказано о национальном своеобразии русской литературы, но не сказано убедительно главное: русская литература была христианской. Это утверждение можно было бы принять за аксиому, но, к сожалению, приходится доказывать очевидное.

Волга впадает в Каспийское море, человек дышит воздухом, пьет воду ‒ задумывался ли об этом вплоть до недавнего времени человек? Когда это составляло естественный образ жизни человека и общества, оно не нуждалось в объяснениях. Их потребность возникла, когда прервалась тысячелетняя традиция и был разрушен христианский мир русской жизни.

О христианском характере русской литературы молчало и не могло не молчать по идеологическим причинам советское литературоведение: немногие молчали по запрету, большинство ‒ по неведению. Но молчали и те, кто был свободен и мог сказать. Помимо конфессиональных различий, вызывающих своеобразную невосприимчивость и, если хотите, эстетическую "глухоту", есть и психологический аспект проблемы: молчание заразительно. Когда молчат все, возникает ощущение, будто нет и явления.

Если верить школьным и университетским учебникам, то русская литература всех веков была озабочена государственными деяниями, а последние два века только и делала, что готовила и осуществляла революцию. История литературы представала в этих учебниках как история государства, история общества, развития общественной идеологии, марксистской борьбы классов, политической борьбы. Примерами все можно доказать ‒ было и это, но в целом русская литература имела иной характер.

Со всей определенностью необходимо заявить: нужна новая концепция русской литературы, которая учитывала бы ее подлинные национальные и духовные истоки и традиции.

Есть народы, у которых письменность и литература появились задолго до принятия, а то и возникновения христианства. Так, не только христианский мир, но и человечество многим обязано античной литературе ‒ греческой и латинской.

Есть народы, а это китайцы, индийцы, евреи, японцы, которые не приняли христианство, тем не менее имеют древнюю и богатую литературу.

Два народа, евреи и греки, дали христианскому миру Священное Писание ‒ Ветхий и Новый Завет. И не случайно первой книгой многих народов, принявших христианство, в том числе и славян, стало Евангелие.

У многих народов литература появилась позже принятия христианства.

Крещение явило Древней Руси и письменность, и литературу. Это историческое совпадение определило концепцию, исключительное значение и высокий авторитет русской литературы в духовной жизни народа и государства. Крещение дало идеал и предопределило содержание русской литературы, которое в своих существенных чертах оставалось неизменным в длительном процессе секуляризации и беллетризации того изначального духовного "зерна", из которого проросла русская литература.

"Литература" ‒ пожалуй, наименее удачное слово для определения той сферы духовной деятельности, которая в русской культуре названа этим словом. Латинская литера, греческая грамма ‒ в русском переводе буква, но из этих корней произошли разные слова: литература, грамматика, букварь. Точнее было бы назвать славянскую, а потом и русскую письменность другим словом. Из всех слов лучше всего подходит не литера (литература), не книга (книжность), а само слово, причем Слово с большой буквы ‒ его откровение было явлено Крещением Руси, обретением Евангелия, Слова Христова.

На протяжении последних десяти веков у нас была не столько литература, сколько христианская словесность. Если мы не будем учитывать этот факт и будем искать, скажем, в словесности первых семи веков только "литературу" (или светскую, мирскую книжность), то в ее круг войдет узкий круг произведений, способных или к светскому, или к двойному, церковному и мирскому, бытию (например, Житие, История или Повесть об Александре Невском), а за ее пределами окажется огромная, к сожалению, и сейчас малоизученная, во многом разграбленная и утраченная за последние семьдесят лет высокая христианская словесность, создававшаяся в монастырях и хранившаяся в монастырских библиотеках.

За последнее и пока единственное тысячелетие ее существования в России возник оригинальный "евангельский текст", в создании которого участвовали многие, если не все поэты, прозаики, философы. И не только они.

Кирилл и Мефодий дали славянам не только письменность, предназначили ее для выражения Слова Христова, но и перевели на церковно-славянский язык необходимые для богослужения книги, и в первую очередь, Евангелие, Апостол, Псалтырь. Уже изначально в "евангельский текст" вошли и новозаветные, и ветхозаветные произведения. Из Ветхого Завета христианство восприняло любовь к единому Богу-Творцу и сделало своим жанром псалмы, усвоило библейскую премудрость и ввело в круг обязательного чтения Притчи царя Соломона, признало Священную историю Моисеева Пятикнижия ‒ историю творения Богом мира и его последующего со-творения людьми.

"Евангельский текст" ‒ научная метафора. Она включает в себя не только евангельские цитаты, реминисценции, мотивы, но и книги Бытия, и притчи царя Соломона, и псалтырь, и книгу Иова ‒ словом, все то, что сопутствовало Евангелию в повседневной и праздничной церковной жизни. Но этот "текст" не только в метафорическом, переносном, но и в прямом значении до сих пор не выделен в русской словесности.

Когда-то им не интересовались особо, потому что для одних это было настолько привычно, что не замечалось, ‒ знакомое не узнается. Для других модное поветрие "нигилизм" затронуло все сферы духовной жизни, проникло в религиозное сознание ‒ и отрицание тем более бесплодно. В советские времена заниматься этим было запрещено цензурой, упразднившей не только тему и проблематику подобных исследований, но и заглавное написание слов Бог и другой религиозной и церковной лексики. Достаточно сказать, что это нанесло заметный ущерб советской текстологии: сейчас нет ни одного авторитетного издания русской классики, включая академические собрания сочинений Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Достоевского, Чехова. Русская словесность долго сохраняла сакральность тем Бога, Христа и Церкви в мирском обсуждении, и на страже этого стояли нормы церковной и народной этики, нарушенные Никоновской реформой, а позже Священный Синод. Никоновская реформа вызвала не только взрыв церковной публицистики, но и дала мощный толчок процессу секуляризации христианской культуры. Начиная с XVIII века, когда у нас в полном смысле этого слова появилась светская словесность, Бог, Христос, христианство стали литературными темами. И первой проявила этот новый подход русская поэзия, которая сложила свою хвалу Богу.

О Божием величестве пел Михайло Ломоносов в своих знаменитых одах (Утреннем и Вечернем размышлениях), но кто проник в его восторженные слова, кто дал ответы на его бесстрашные вопросы?

Духовная поэзия стала призванием многих, почти всех поэтов XVIII века ‒ и прежде всего гениального Державина, создавшего не только оду "Бог", но и оду "Христос", оставившего огромное наследие не издававшихся в советские времена духовных стихов. Кто их читал? Они до сих пор недоступны и студентам, и просто читателям.

Духовная поэзия XVIII века не была сугубо русским явлением. Это примечательная особенность всей европейской поэзии, поэтому не случайно русские поэты переводили не только библейские псалмы, но и образцы христианской поэзии английских и немецких пасторов, и примечательно, что этому сотворчеству не мешали конфессиональные проблемы. Сейчас в критике чаще всего говорят о пантеизме этих поэтов, хотя точнее было бы вести речь о христианской поэзии.

Не выделен "евангельский текст" в творчестве многих классиков русской литературы, даже у Достоевского; не прочитаны как христианские поэты даже Тютчев и Фет, не говоря уже о Жуковском, Вяземском, Языкове, Хомякове, Случевском, Константине Романове и многих-многих других. Это в полной мере относится к христианской поэзии А. Блока, М. Волошина, Б. Пастернака, А. Ахматовой. И конечно, полнее всего христианский характер раскрылся в литературе русского зарубежья, которая жила памятью былой христианской России, лелеяла исторический образ Святой Руси.

Сказав Аз, назовем и Буки, чтобы из них сложилось "слово" ‒ еще одна азбучная истина: русская литература была не только христианской, но и православной. На это обращают еще меньше внимания, чем на христианское значение русской словесности.

Разделение единой христианской Церкви на Западную и Восточную, начавшееся в 1054 году и завершившееся в 1204 году падением Константинополя, имело свои не всегда очевидные для современного читателя русской литературы последствия. Более определенно выразился византийский характер русского православия. Великая греческая христианская словесность, возникшая на почве античной поэзии и ветхозаветной мудрости, образовала русское национальное самосознание. Православие не только признало лишь первые семь из двадцати одного вселенского собора, но и сохранило сложившийся к тому времени христианский календарь: установило главным праздником ("праздником праздников, торжеством из торжеств") Пасху ‒ воскрешение Христа, а не Рождество, как в Западной

церкви; отмечает все двунадесятые праздники, в том числе Сретение Господа Симеоном, Преображение Господне и День Воздвижения Креста Господня. Они усилили в православии искупительную и страдательную роль Христа и их церковное значение. Идеи преображения, страдания, искупления и спасения стали характерными идеями русского религиозного менталитета.

Среди различных дисциплин, которые начинаются словом этно-, явно не хватает еще одной ‒ этнопоэтики, которая должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе. Она должна дать ответ, что делает данную литературу национальной, в нашем случае ‒ что делает русскую литературу русской.Ч тобы понять то, что говорили своим читателям русские поэты и прозаики, нужно знать православие. Православный церковный быт был естественным образом жизни русского человека и литературных героев, он определял жизнь не только верующего большинства, но и атеистического меньшинства русского общества; православно-христианским оказывался и художественный хронотоп даже тех произведений русской литературы, в которых он не был сознательно задан автором.

Поясню это на конкретных примерах.

Русские писатели охотно крестили своих литературных героев, давая им неслучайные христианские имена и фамилии. Символический смысл их имен не всегда очевиден читателю, нетвердо знающему общехристианские и православные святцы.

Православие ввело своих святых и осталось верным Юлианскому календарю. Так, действие романа "Идиот" начинается в среду 27 ноября. Накануне 26-го был осенний Юрьев день, введенный Владимиром Мономахом. Общехристианским днем Святого Георгия является весенний Юрьев день. В эти весенние и осенние дни (неделю до и неделю после) русские крестьяне имели право менять своих хозяев ‒ переходить от одного к другому. Этот обычай держался до конца XVI века. Конечно же, не случайно уход Настасьи Филипповны от Тоцкого приурочен к этому дню и скандально объявлен в день ее рождения.

Сугубо православные праздники ‒ Преображение и Воздвижение Креста Господня. Действие романа "Бесы" приурочено к 14-му сентября, к Крестовоздвиженскому празднику, что сразу обращает внимание на символический смысл фамилии героя "Бесов" Ставрогина (stavros ‒ по-гречески крест). Именно в этот день мог начаться, но не состоялся искупительный подвиг великого грешника.

В пасхальном рассказе Достоевского "Мужик Марей", действие которого происходит на "второй день светлого праздника", герою припомнился случай, бывший с ним в начале августа, а это время православного Преображения. Этот случай, в котором, по словам Достоевского, "может быть", принял участие Бог, был для Достоевского своего рода почвенническим "символом веры".

Идея Преображения ‒ одна из глубоких православных идей.В жизни Христа был день, когда он с учениками взошел на гору Фавор и "преобразился перед ними: и просияло лице Его,как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет" (Матф.VIII, 1-2). "Сын Человеческий" открыл ученикам, что Он ‒ "Сын Бога Живаго". Этот день ‒ по стихам Юрия Живаго из пастернаковского романа, "Шестое августа по-старому, Преображение Господне". И это очевидная подсказка, кто доктор Живаго, откуда у него такая редкая фамилия, что стоит за его гамлетовской нерешительностью. В этом символический смысл евангельских сюжетов стихов героя: "На Страстной" (Пасха), "Август" (Преображение), "Рождественская звезда" (Рождество), "Чудо" с категорическим утверждением: "Но чудо есть чудо, и чудо есть Бог", "Дурные дни", две "Магдалины" и "Гефсиманский сад" с пророчеством:

Я в гроб сойду и в третий день восстану,

И, как сплавляют по реке плоты,

Ко мне на суд, как баржи каравана,

Столетья поплывут из темноты.

В имени, отчестве и фамилии героя (Юрий Андреевич Живаго) есть и иные символические смыслы: Юрий ‒ Георгий Победоносец ‒ победитель змея (и зла) ‒ символ русской государственности ‒ эмблема Москвы; Андреевич ‒ Андрей Первозванный ‒ один из 12 апостолов Христа, по преданию, доходивший после его распятия с проповедью до языческого Киева.

Случайно или нет то, что русское эстетическое сознание оказалось неспособным создать образ Злого Духа, достойный гетевского Мефистофеля? Русский демон ‒ странное существо. Он не зол, а "злобен", а подчас и просто незлобив в своей незадачливости. Неудачливы и смешны черти Гоголя, сказочные бесы Пушкина. Не вышел чином, чем обидел героя, черт Ивана Карамазова. Пушкинский Демон, "дух отрицанья, дух сомненья", готов признать идеал и правоту Ангела: "Не все я в небе ненавидел, Не все я в мире отрицал". Даже дерзновенный лермонтовский Демон готов примириться с Небом, ему наскучило зло, он готов признать силу любви. И почему позже русский бес выродился в "мелкого беса"? Почему вопреки служению

Воланд творит добро, помогая Мастеру, создавшему роман о Христе? Не потому ли, что в истории православия не было инквизиции и христианское отношение к человеку проявилось и в отношении к Злому Духу? Не здесь ли разгадка мученической судьбы русской православной церкви в годы гражданской войны и в двадцатые-тридцатые годы? Впрочем, Достоевский говорил и не раз доказывал в своих произведениях, что смирение ‒ великая сила, и история подтвердила правоту этих слов.

В отношении к христианству русская литература была неизменна, хотя были и антихристианские писатели, и таких было много в советской литературе. Их отрицание Христа и христианства не было последовательным и однозначным, но четко декларированным в двадцатые-пятидесятые годы. Впрочем, пройдя эпоху классовой борьбы и ожесточение социалистического строительства, и советская литература обнаружила глубокую связь с предшествующей традицией, назвав многое из христианского идеала общечеловеческими гуманистическими ценностями. И, пожалуй, самое главное: и в советской литературе сохранились христианские писатели ‒ назову самых знаменитых: Борис Пастернак, Анна Ахматова, Александр Солженицын. И хотя их и объявляли антисоветскими писателями, отлучить их от русской литературы оказалось невозможным. В том, что писали Горький, Фадеев, Маяковский, Шолохов и другие, была своя правда, но правда историческая ‒ она в прошлом, будущее за иной заповеданной правдой.

Сейчас литература пребывает в жестоком кризисе. Не все писатели его переживут, но у русской словесности глубокие тысячелетние корни и лежат они в христианской православной культуре, а это значит, что у нее всегда есть возможность воскреснуть и преобразиться.

Русская литература была христианской. Вопреки историческим обстоятельствам, она оставалась ею и в советские времена. Надеюсь, это ее будущее.

Духовная традиция в русской литературе это осмысление христианской сущности человека и православной картины мира в литературе, имеющее трансисторический характер. «Слово о Законе и Благодати» митрополита Илариона - начало истории древнерусской литературы - прозвучало либо перед пасхальной утренней службой, либо, скорее всего, в первый день Пасхи 26 марта 1049 (Розов Н.Н. Синодальный список сочинений Илариона - русского писателя XI век). Пытаясь «рассмотреть христианское основание русской литературы (Гоголь, Достоевский, Толстой, Тургенев)» (Пришвин М.М. Дневники.), нельзя упускать из виду, что для многих поколений русских людей не столько домашнее чтение, сколько именно литургическая практика была основным способом освоения текста Священного Писания. По мысли А.С.Пушкина, именно «греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер» (А.С.Пушкин. Заметки по русской истории XVIII век, 1822). Это отразилось в литературных текстах даже тех русских авторов, которые могли и не принимать иные стороны христианского вероисповедания.

Русская словесность первых семи веков своего существования отчетливо христоцентрична, то есть изначально ориентирована прежде всего на Новый Завет. Ветхозаветные тексты осмысляются при этом исходя из православной картины мира. Главное назначение этой литературы - воцерковление человека. В русской литературе 19-20 веков христоцентризм проявляет себя как прямо, так и гораздо чаще имплицитно: авторской духовной, этической и эстетической ориентацией - не всегда рационализируемой и осознаваемой - на личность Христа: слишком жива еще в культурной памяти установка древнерусской словесности на «подражание» Христу («Братья Карамазовы», 1879-80; «Идиот», 1868, Ф.М.Достоевского; «Господа Головлевы», 1875-80, М.Е.Салтыкова-Щедрина). Отсюда отчасти понятны максималистические этические требования к герою литературного произведения русской классики, намного более строгие, нежели в западноевропейской того же исторического периода. Именно потому, что в сознании автора всегда присутствует «наилучший», так мало в русской литературе «положительных» героев, выдерживающих сопоставление с заданной древнерусской книжной традицией нравственной высотой («Студент», 1894, А.П.Чехова). Постоянная боязнь духовного несовершенства перед лицом идеальной Святой Руси, страх несоответствия низкой наличной данности этой высокой заданности делают все другие земные проблемы человеческой жизни второстепенными и малозначительными.

Отсюда постоянное стремление к постановке «проклятых вопросов». Отсюда же - любовь к убогим, юродивым, нищим и каторжникам, терпеливость и эстетизация этой терпеливости, любви к ближнему своему - при всем понимании его несовершенства: ориентация на этический абсолют и столь же абсолютное приятие мира, каков он есть. Глубинная, тесная и никогда не прерывающаяся связь с Новым Заветом - главное, что конституирует единство русской культуры в целом. При анализе произведений русской классики нужно иметь в виду, что зачастую «скрытое воздействие не прекращается и тогда, когда о православной традиции и не вспоминают » (Аверинцев С.С. Византия и Русь: Два типа духовности). Даже само резкое неприятие отдельными авторами православной духовной традиции свидетельствует о ее особой значимости для русской литературы. Внешняя бесформенность ряда произведений русской классики, полифония Достоевского и уклонение от формулировки «последней правды» в произведениях Чехова при всей очевидной разнице художественных систем авторов имеют общий знаменатель: православное видение мира, укорененность в православном типе культуры. И на уровне построения текста, и на уровне завершения героя автором наблюдается как бы трепет перед властью над «другим» (героем), трепет перед возможностью окончательной и последней завершенности мира, неуверенность в своем праве на роль судьи ближнего (пусть и выступающего всего лишь в качестве вымышленного персонажа). Ведь сказанная окончательная правда о «другом», зафиксированная текстом произведения, словно бы отнимает у него надежду на преображение и возможность духовного спасения, которые не могут быть отняты, пока «другой» жив. Претензия на завершение героя - как бы посягательство на последний Суд над ним, тогда как только Бог знает о личности высшую и последнюю правду. В пределах же земного мира, воссозданного в художественном произведении, последняя правда о человеке становится известной лишь после его смерти. «Равноправие» голосов автора и героев Достоевского, на котором настаивает М.М.Бахтин, имеет те же глубинные истоки, укорененные в православной русской духовности. Автор и герой в самом деле равноправны - но именно перед лицом той абсолютной, а не релятивной правды, которую во всей полноте дано знать только Богу. Именно по отношению к этой высшей правде любая другая - релятивна, любая «изреченная» на земле мысль, по выражению Ф.И.Тютчева, «есть ложь».

Русская литература 19 века в своем магистральном духовном векторе не противостояла многовековой русской православной традиции, как это долгое время пытались доказать, но, напротив, вырастала из этой традиции, из русского пасхального архетипа и идеи соборности. Литература же Серебряного века во многом определяется коллизией между художественной тенденцией сохранения традиционного для русской словесности православного строя и попытками глобальной трансформации духовной доминанты русской культуры. Однако даже в русской литературе советского периода можно констатировать присутствие лейтмотивов православной традиции, хотя и в латентном виде (А.П.Платонов, М.М.Пришвин). В то же время в ряде произведений русской литературы 20 века вся полнота этой традиции порой полемически эксплицируется («Лето Господне», 193348, И.С.Шмелева, «Доктор Живаго», 1957, Б.Л.Пастернака).

«Все чрез Него начало быть...»

Книга книг... Так говорят о Библии, тем самым обозначая с предельной краткостью ее место в человеческой культуре.

Это - Книга в самом общем, высшем и единичном значении, которое с незапамятных времен живет в сознании народов: Книга судеб, хранящая тайны жизни и предначертания будущего. Это Священное Писание, которое все христиане воспринимают как внушенное самим Богом. И это сокровищница мудрости для всех мыслящих людей Земли, каковы бы ни были их верования. Это книга-библиотека, которая более тысячи лет складывалась из многих словесных произведений, созданных разными авторами, на разных языках.

Это книга, которая вызвала к жизни бесчисленное множество других книг, где живут ее идеи и образы: переводов, переложений, произведений словесного искусства, толкований, исследований.

И с течением времени ее созидающая энергия не умаляется, но возрастает.

Каков источник этой животворной силы? Об этом думали многие мыслители, ученые и поэты. И вот что сказал А. С. Пушкин о Новом Завете (мысли его можно отнести и ко всей Библии): «Есть книга, коей каждое слово истолковано, объяснено, проповедовано во всех концах земли, применено ко всевозможным обстоятельствам жизни и происшествиям мира; из коей нельзя повторить ни единого выражения, которого не знали бы все наизусть, которое не было бы уже пословицею народов; она не заключает уже для нас ничего неизвестного; но книга сия называется Евангелие, - и такова ее вечно новая прелесть, что если мы, пресыщенные миром или удрученные унынием, случайно откроем ее, то уже не в силах противиться ее сладостному увлечению и погружаемся духом в ее божественное красноречие.»

С тех пор, как славянский перевод Евангелия, Псалтыри и других библейских книг, созданный великими просветителями Кириллом и Мефодием, появился на Руси, Библия стала первой и главной книгой русской культуры: по ней ребенок учился грамоте и мышлению, христианским истинам и нормам жизни, началам нравственности и основам словесного художества. Библия вошла в народное сознание, в повседневный быт и духовное бытие, в обыденную и высокую речь; она не воспринималась как переводная, но как родная и умеющая роднить людей всех языков.

Но в течение долгих десятилетий XX в. Библия в нашей стране оставалась гонимой, как это было в первые века новой эры, когда правители Римской империи пытались остановить распространение христианства.

Казалось, что длительное господство дикарского идолопоклонства, выступавшего под видом научного атеизма, отлучило массу читателей от Библии и отучило понимать ее. Но как только Книга книг вернулась в семьи, школы, библиотеки, стало ясно, что духовная связь с нею не утрачена. И прежде всего напомнил об этом сам, русский язык, в котором крылатые библейские слова устояли против натиска канцелярской мертвечины, безудержного сквернословия и помогли сберечь дух, разум и благозвучие родной речи.

Возвращение Библии позволило читателям совершить и еще одно открытие: оказалось, что вся русская литературная классика, от древности до современности, связана с Книгой книг, опирается на ее истины и заветы, нравственные и художественные ценности, соотносит с нею свои идеалы, приводит ее речения, притчи, легенды... Эта связь не всегда очевидна, но открывается в пристальном, отзывчивом чтении и вносит как бы новое измерение в «художественную вселенную», созидаемую словесным искусством.

Теперь мы заново вчитываемся и вдумываемся в Библию, накапливаем знания о ней, которые прежде постепенно осваивались в школьные годы. Давно известное мы постигаем как новое: ведь за каждой деталью видится огромный мир, остававшийся для нас далеким или вовсе неведомым.

Само название этой книги - драгоценный факт истории культуры. Оно произошло от слова biblos: это греческое имя египетского растения папирус, из которого в древности изготовляли хижины, лодки, множество других нужных вещей, а главное - материал для письма, опору человеческой памяти, важнейшую основу культуры.

Книгу, написанную на папирусе, греки называли he biblos, если же она была небольшой, говорили to biblion - книжечка, а во множественном числе - ta biblia. Потому-то первое значение слова Библия - собрание небольших книг. В этих книгах записаны легенды, заповеди, исторические свидетельства, песнопения, жизнеописания, молитвы, размышления, исследования, послания, поучения, пророчества... Авторы книг - пророки, священнослужители, цари, апостолы; имена большинства их обозначены, авторство иных книг установлено исследованиями ученых. И все библейские писатели - художники, владеющие убеждающей, живописной, музыкальной речью.

Книги христианской Библии делятся на две части, возникшие в разное время: 39 книг Ветхого (Древнего) Завета, (примерно X - III вв. до н.э.) и 27 книг Нового Завета (конец I - начало II в. н.э.). Эти части, написанные изначально на разных языках - древнееврейском, арамейском, греческом - неразделимы: они пронизаны единым стремлением, создают единый образ. Слово «завет» в Библии имеет особый смысл: это не только наставление, завещанное последователям, грядущим поколениям, но и договор Бога с людьми - договор о спасении человечества и земной жизни вообще.

Число литературных произведений на русском языке, содержащих размышления о Библии, ее образы и мотивы, чрезвычайно велико, даже перечислить их вряд ли возможно. Идея творящего слова пронизывает всю Библию - от Первой книги Моисеевой до Откровения Иоанна Богослова. Она торжественно и мощно выражена в первых стихах Евангелия от Иоанна:

«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог. Оно было в начале у Бога. Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть. В Нем была жизнь, и жизнь была свет человеков; И свет во тьме светит, и тьма не объяла его».

Библия и русская литература XIX века.

Именно в XIX веке духовная проблематика и библейские сюжеты особенно прочно входят в ткань европейской, русской и всей мировой культуры. Если бы попытаться только перечислить названия стихотворений, поэм, драм, повестей, которые за истекшие двести лет были посвящены библейской проблематике, то подобное перечисление заняло бы очень большое время, даже без характеристики и цитат.

В свое время Оноре Бальзак, подводя итог "Человеческой комедии", отмечал, что вся эпопея написана им в духе христианской религии, христианских законов и права. Но на самом деле в огромном, многотомном произведении Бальзака христианского духа мало. В нем есть многое, это действительно панорама человеческой жизни, но жизни приземленной, погруженной в быт, страсти, порой мелкие, и взлетов мы не видим. То же самое можно сказать и о Густаве Флобере, и о многих других западных писателях, у которых жизнеописания заслоняют вечные вопросы. Такова была динамика развития литературы на Западе в XIX веке. В XX веке картина меняется и начинаются вновь поиски вечного.

Русская литература XIX века в этом отношении выгодно отличается от литературы западной. Потому что от Василия Жуковского до Александра Блока она всегда была сосредоточена на жгучих нравственных проблемах, хотя и подходила к ним с разных точек зрения. Она всегда волновалась этими проблемами и редко могла останавливаться только на бытописании. Писатели, которые ограничивались житейскими сложностями, оказывались оттесненными к периферии. В центре читательского внимания всегда были писатели, тревожащиеся проблемами вечного.

"И в Духа Святаго, Господа Животворящего…" Духом этим наполнен был русский девятнадцатый век (даже когда бунтовал). Золотой век нашей литературы был веком христианского духа, добра, жалости, сострадания, милосердия, совести и покаяния - это и животворило его.

Нарышкина М. С. «Библейские мотивы и сюжеты в русской литературе ХIХ – XX веков». Москва 2008

Прекрасно помню слова святительские: «Люди самолюбивы и не могут совершать над собой бесстрастного суда» (святитель Василий Великий), но когда остается совсем немного до констатации, что уже дожил до лет преклонных, невольно реверсируешь мыслью в годы прошедшие.

От данного «реверса» очень редко остаешься в позитиве и приходишь в симфоническое согласие с незабвенным попом из «Неуловимых мстителей»: «Все мы немощны, ибо человецы суть». Итоги годов прошедших подвести все же хочется, да и вспомнить о том, что умиляет, вдохновляет и радость вселяет, всегда приятно. И нет ничего зазорного и неправославного в радости. Апостол об этом однозначно сказал: «Впрочем, братия, радуйтесь, усовершайтесь, утешайтесь, будьте единомысленны, мирны, – и Бог любви и мира будет с вами» (2 Кор. 13, 11).

Понятно, что сегодня значение слов и определений изменилось. Мир привнес даже в, казалось бы, четкие понятия свои смыслы, далекие от веры и Бога, но мы ведь православные, и акафисты любим, а там что ни строфа, то «Радуйтесь!».

Отсчитаю десятилетий пять с хвостиком назад и обязательно вспоминается:

Скачет сито по полям,

А корыто по лугам…

Мама читает, а мне Федору жалко, да и как не жалеть, если:

А бедная баба одна,

И плачет, и плачет она.

Села бы баба за стол,

Да стол за ворота ушел.

Сварила бы баба щи,

Да кастрюлю поди поищи!

И чашки ушли, и стаканы,

Остались одни тараканы.

Ой, горе Федоре,

Горе!

Отец не читал мне Чуковского и Маршака. Он знал наизусть иное. О том, что такое дружба и кто такой герой, я узнал из симоновских строк:

– Ты слышишь меня, я верю:

Смертью таких не взять.

Держись, мой мальчик: на свете

Два раза не умирать.

Никто нас в жизни не может

Вышибить из седла! –

Такая уж поговорка

У майора была.

А как не быть трусом и не бояться ночью, меня научил Александр Сергеевич Пушкин:

Трусоват был Ваня бедный:

Раз он позднею порой,

Весь в поту, от страха бледный,

Чрез кладбище шел домой.

Шли годы. Сказки из трехтомника Александра Николаевича Афанасьева вкупе с Буратино и Снежной королевой сменили волшебник из Изумрудного города с Урфином Джюсом и подземными королями, затем пришел Жюль Верн с капитаном Грантом, Айртоном и Немо.

Детство – оно ведь имело удивительную особенность: с утра до вечера – целая вечность. Это нынче время считаем по принципу: Рождество – Пасха – Троица – Покров… и опять Рождество. Все скоропроходяще, а порой кажется, что мгновенно. В детстве – по-иному, там каждый день удивителен, с поражающей новостью и увлекательным событием. Все впервые.

Школьные годы – открытие русской классики. Ее нельзя было не открыть, так как учительницей была Мария Ивановна. Так что все бесчисленные добрые рассказы и истории про «марьивановну» – это о моей учительнице. Именно благодаря ей до дня нынешнего к месту и не к месту цитирую несравненного Скалозуба: «Уж коли зло пресечь: собрать все книги бы да сжечь», как и перефразирую Молчалина: «В мои года «достойно» сметь свое суждение иметь». Мария Ивановна дала нам умение понимать изучаемые произведения не только по учебнику литературы, но и с точки зрения их всегдашней современности (это главное отличие классики от литературной бульварщины). И хотя фамилия учительницы была абсолютно советская – Комиссарова, нынче понятно, что мыслила она отнюдь не в ракурсе социалистического реализма. Наверное, именно поэтому, когда мы с другом решили защитить бедного Грушницкого и обвинить гордеца Печорина из «Героя нашего времени», Мария Ивановна молча, но с улыбкой вернула нам сочинения, где просто не было оценки.

Уже много лет спустя, в старших классах и в армии, когда я впервые открыл Библию, стало ясно, что многие сюжеты Писания мне известны. Наш историк, не указывая на источник, рассказывал нам и о потопе, и об Иове, и об Аврааме. Урок у него практически всегда заканчивался красивой, как он говорил, «легендой», которые, как позже выяснилось, были изложением Библии.

С книгами в те годы было непросто, а читать хотелось. И даже когда половину своей первой зарплаты я растратил на ростовском полулегальном книжном рынке, родители не бурчали, потому что для них та истина, что «книга – лучший подарок», действительно была непререкаемой.

Шли годы, кардинально менялось время. Стало не боязно произносить имена тех писателей, о существовании которых мы знали лишь из «критических» разгромных статей в советских газетах. Хотя в армии замполит и отобрал у меня изъятый из библиотек «Один день Ивана Денисовича», но при демобилизации вернул журнал. А институтский преподаватель по сопромату, увидев, что я вместо изучения закона Гука и гипотезы Бернулли читаю «Бодался теленок с дубом», лишь усмехнулся, погрозил пальцем, а после лекции попросил посевовскую брошюрку «до утра».

К годам зрелым, уже, можно сказать, семейным, к тридцатилетию, вместе с толстыми литературными журналами с текстами Ю.В. Трифонова, В.Д. Дудинцева, А.П. Платонова, В.Т. Шаламова пришли неизвестные Н.С. Лесков, И.А. Бунин, И.С. Шмелев и А.И. Куприн.

Тогда же именно через книги начался осмысленный интерес к православию. Уже можно было найти Евангелие, а в ростовском кафедральном соборе купить «Журнал Московской Патриархии», где всегда (всего лишь на нескольких страничках!) были проповеди и исторические статьи. На безмерно разросшейся ростовской книжной толкучке почти свободно стали продаваться не только «Вестник русского христианского движения», но и книжки Сергея Александровича Нилуса вкупе с репринтными наскоро сшитыми «Лествицей» и «Отечником».

Вера становилась необходимостью, так как понималось и осознавалось, что в основе всех любимых произведений была именно православная культура, православное наследие.

На маленьком поселковом железнодорожном вокзале в Белгородской области (уж и не помню, что меня туда занесло) встретился мне священник моих лет, в рясе (!), с последним выпуском «Нового мира» в руках, что несказанно удивило. Познакомились. Разговорились. Пошли пить чай к батюшке, увлеченно обсуждая последние литературные новинки.

Чай как-то забылся, а вот два шкафа с богословской литературой, старинными изданиями, неизвестными авторами и таинственными, еще непонятными названиями стали по сути определяющими в дальнейшей жизни. Они просто ее изменили.

Как-то в Великий пост мой белгородский священник предложил съездить в самое мудрое и святое место на Руси. «Это куда?» – не понял я. «В Оптину. Монастырь уже вернули». Об Амвросии Оптинском, старцах монастырских я уже что-то знал, так как «На берегу Божьей реки» С.А. Нилуса и джорданвилльская книжка Ивана Михайловича Концевича «Оптина пустынь и ее время» числились в любимых. Приехали на пару дней, а задержался я в обители почти на целый год. Изначально решил, что до Пасхи побуду. Слишком уж все необычно. Удивительная служба, пока еще непонятные монахи и постоянное ощущение, что живешь не в реальном времени. Прошлое столь тесно сочетается с настоящим, что если бы встретил на скитской тропинке Льва Николаевича Толстого с Николаем Васильевичем Гоголем, не удивился бы…

Оптина заставила перечитать и переосмыслить нашу классику XIX века. Федор Михайлович Достоевский стал понятен, Николай Васильевич Гоголь – любим, а славянофилы оказались не только борцами за Третий Рим, но и интересными писателями.

Вечерами облюбовал я себе уголок в монастырской гостинице и там книжки читал. Монахи в ту пору еще келий отдельных не имели и жили где придется. Один из них, высокий, худой, в очках, чем-то на меня похожий, заприметил мою личность и пару раз поинтересовался, чего, мол, не сплю и что читаю. Оказалось, что заинтересованность эта была не просто любопытством. Вскоре меня вызвали к монастырскому эконому и предложили потрудиться в издательском отделе монастыря. Быть в Оптиной среди монастырского богослужения, умных монахов и книжек и заниматься книжками… Не верилось.

Неугомонный наш руководитель, тогдашний игумен, нынешний архимандрит Мелхиседек (Артюхин), – человек, который к книге относится благоговейно. Не удивительно, что первое после революции 1917 года издание «Душеполезных поучений» аввы Дорофея вышло именно в Оптиной, как и стало знаковым событием репринтное издание всех томиков «Житий святых» святителя Димитрия Ростовского.

Время скоропроходяще. Минуло уже четверть века с тех монастырских дней. 25 лет священства, которое без книги представить невозможно. Книга и есть та радость, которая учила, воспитывала, образовывала и привела к вере.

Православному современнику, уверен в этом, необходимо читать постоянно. И не только святых отцов, богословов и православных писателей. Великие произведения имеют Божии основания, оттого они и великие.

Сегодня много споров ведется о будущности книги. Уже не надобно искать непрочитанное и сиюминутно нужное. Достаточно зайти в интернет. Поисковик выдаст десятки ссылок и даже определит то место, ту мысль или цитату, которую ищешь. Но все же вечером берешь из стопки очередную книжку, раскрываешь ее наугад, чтобы почувствовать непередаваемый книжный запах, а затем переходишь к закладке…

Вот и сейчас, когда читаю эти строки, за моей спиной – полки с нужными и любимыми книгами – моей всегдашней радостью, берущей начало в βιβλίον («книга» по-гречески), то бишь в Библии.

В уже далеком 1994 году Владислав Листьев в телепередаче «Час пик» спросил у тогдашнего главы издательского отдела Московской Патриархии митрополита Питирима (Нечаева), читает на телеканалах представителя Церкви не только было внове, но и вызывало большой резонанс, так как о том, кто такие служители Церкви, знали лишь по советскому атеистическому шаблону или по слухам, которые, как известно, имеют свойство обрастать выдумками и откровенной ложью. И вдруг оказывается, что те, кто в рясах, не только читают Библию на непонятном языке, молятся и бьют поклоны, но и ориентируются в культуре своего народа, в которой русская классическая литература занимает одно из главных мест.

К чему вспоминается этот диалог убиенного ведущего ли он мирскую литературу. Получив утвердительный ответ, Листьев поинтересовался, что именно нравится Владыке, и тут же получил ответ – Антон Павлович Чехов. Должно сказать, что в начале 90-х любое появление и уже почившего митрополита? Да все из-за того, что раз за разом в разговорах с верующими, как на приходах, так и в православном сегменте пронизывающего весь мир интернета, вспыхивают споры и дискуссии: насколько позволительно и надобно знать верующему литературное наследие наших предков, и прежде всего русских классиков? Может быть, вполне достаточно Священного Писания, трудов святых отцов и агиографического наследия, то есть житий святых и подвижников благочестия? И если на приходе беседы на эту тему вести проще, да и преимущество все же у священника есть не только по должности и сану, но и по возможности включать в свои проповеди конкретные примеры из данного наследия, то во всемирной сети и переписке намного сложнее. Казалось бы, разговариваешь с вполне вменяемым, искренне верующим и образованным собеседником, а итог плачевен. Категоричное: «Священник не имеет права читать мирскую художественную литературу! Достаточно Писания и предания».

С болью вспоминаю дискуссию, года два-три назад, по ответам священнослужителей на вопрос портала «Православие и мир»: «Что бы вы порекомендовали прочесть из художественных книг в дни Великого поста?». К консенсусу прийти не удалось, компромисс был, насколько помнится, лишь в отношении Ивана Сергеевича Шмелева. Анафеме противников, конечно, не предавали, но «банили» и критике разгромной подвергали горячо и жестко.

Вновь и вновь этот вопрос повторяется и обсуждается. Причем в аргументах практически никогда не встречаются слова о том, что вся литература наша церковное, то есть православное, зачало имеет. Беря в руки книгу, вполне достойно вспомнить тех, кто дал нам славянскую азбуку, сделал нас «грамотными» в изначальном понимании этого слова, как не грех будет поблагодарить наших же летописцев, от которых пошла русская книга.

Прежде чем стенать по поводу того, что среди нынешних книжных развалов много откровенно греховных, смущающих и искушающих произведений, надо все же вспомнить, что голова для мысли предназначена, что ты – человек, образ и подобие Божие, только тогда, когда выбирать умеешь. Именно православная вера дает нам уроки, наставления и примеры, как этот выбор совершить. А первый критерий выбора Сам Господь указал: «И что ты смотришь на сучок в глазе брата твоего, а бревна в твоем глазе не чувствуешь?» (Мф. 7, 3). Мы же, зная эти слова, видим в светской литературе лишь грехи писательские, рассуждаем об их философских и житейских ошибках, совершенно забывая, что и сами когда-то, да и сейчас частенько попадаем в пропасти темные.

Позволю себе процитировать не столь давно представшего пред Богом российского ученого, литературоведа, профессора МДА Михаила Михайловича Дунаева: «Православие устанавливает единственно истинную точку зрения на жизнь, и эту точку зрения усваивает (не всегда в полноте) русская литература в качестве основной идеи, становясь таким образом православной по своему духу. Православная литература учит православному воззрению на человека, устанавливает правильный взгляд на внутренний мир человека, определяет важнейший критерий оценки внутреннего бытия человека: смирение. Вот почему новая русская литература (вслед за древнерусской) задачу свою и смысл существования видела в возжигании и поддерживании духовного огня в сердцах человеческих. Вот откуда идет и признание совести мерилом всех жизненных ценностей. Свое творчество русские писатели сознавали как служение пророческое (чего католическая и протестантская Европа не знала). Отношение к деятелям литературы как к духовидцам, прорицателям сохранилось в русском сознании до сих пор, хотя и приглушенно».

Так какая же литература возжигает и поддерживает духовный огонь в наших сердцах? Прежде всего, русская классика, начиная от былин и заканчивая приснопоминаемым Распутиным.

Где можно найти пример преображения души человеческой от страстей юности к пониманию и воспеванию веры? В творчестве А.С. Пушкина. Он одним своим стихом «Отцы пустынники и жены непорочны…» и поэтическим письмом к святителю Филарету все свои грехи молодости искупил.

Или «Мертвые души» Н.В. Гоголя. Где, как не в этой поэме в прозе, так красочно, подробно, толково и со всеми нюансами показан весь перечень так называемых «смертных» грехов? Эта книга – своего рода практическое наставление о том, каким не следует быть. Нападая на гоголевского «Вия» и прочие рассказы о нечисти всяческой, посмотрите на духовную прозу автора, которая у этой же нечисти, в человеческом обличье, столь сильное раздражение вызывает.

Великий и непревзойденный А.П. Чехов. Рассказы, где доброта и душевность или побеждают (что чаще), или плачут о том, что их забыли. В коротких повествованиях – правдивые истории о слабости силы человека, который только на себя надеется.

Печально, когда Ф.М. Достоевского пытаются оценивать через призму его неупорядоченной жизни и страсти к азартным играм. Божий талант в его повестях и романах приумножается, а падения и грехи… Брось в Федора Михайловича камень тот, у кого их не наблюдается.

И Толстых читать позволительно и нужно. Всех. Даже Льва. «Войну и мир» и многие повести вкупе с «Севастопольскими рассказами» по мастерству, широте сюжета, исторической, нравственной и философской ценности никто не превзошел. Оценивать творчество этого великого писателя за его отлучение от Церкви – верх неразумности. Лучше уразуметь, что Лев Николаевич, в конце своей жизни попытавшийся из Бога Христа сделать Христа человека, забыл предупреждение Апостола: «Трезвитесь, бодрствуйте, потому что противник ваш диавол ходит, как рыкающий лев, ища, кого поглотить» (1 Пет. 5, 8). Рекомендую прочитать книгу Павла Валерьевича Басинского «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды», где автор сравнивает двух тогдашних современников.

Многие из тех, кто доказывают вредность и ненужность для православного человека светской литературы, в том числе и классической, задают банальный вопрос: «Как я могу читать эту книжку, если там нет ни слова о Боге?». Но ведь в Книге Песни Песней Соломона тоже ни разу слово Бог не встречается, а она включена в Библию!

Описание красоты природы и человека, благородных дел и поступков, защиты обиженных и Отечества разве не заставляет вспомнить знаменитое «Вся премудростию сотворил еси»?

Безусловно, надобно уметь выбирать полезное и нужное. Отличать доброе от плохого. Но для этого и разумение нам Господь дал. Критерий выбора лично для меня ясен: любая книга, где человек определен в вечности, где есть понимание добра и зла, где сострадание, милосердие и любовь главенствуют, вполне приемлема для нашего чтения. И на первом месте – русская классика. Так что не будем уподобляться грибоедовскому Скалозубу.

Хотелось бы после темы вечности классической русской литературы, ее непреходящей духовной ценности и значимости для современного человека, позиционирующего себя православным, шагнуть в день нынешний. Всегда хочется найти новых, современных, интересных авторов, пишущих о православии или с точки зрения православия. Что греха таить, надо признаться: небогаты мы на писательские имена. Те, для кого книга – неотъемлемая часть жизни, наверное, без труда перечислят фамилии прозаиков, поэтов и публицистов, умеющих видеть действительность через призму нашей веры. Сейчас есть множество литературных групп, кружков, содружеств и т.д. Но, к сожалению (или к радости?), любое литературное сообщество дня нынешнего – это, прежде всего, пииты, рифмы составляющие. Поэтов много, вот только поэзии мало.

Хотя встречаются и неплохие строфы, отвечающие вызовам дня нынешнего:

Все, что нацией зовется,

Все, что гордость вызывает

У нормальных патриотов

Без клинических интриг –

Сохраняет неизменный,

Мудрый, пушкинский, богатый,

Наш родной, свободный,

Русский, смачный, красочный язык!

Дай Бог, чтобы открытия подобные регулярными были, и не только поэтические.

Прозы намного меньше, но все же надо назвать авторов-священников, которых не только нужно, но и интересно читать: Николай Агафонов, Ярослав Шипов, Андрей Ткачев, Валентин Бирюков. Я не записываю их в «классиков», но то, что перед нами – добротные произведения, написанные в нашей русской, православной традиции, сомнений не вызывает.

Мы ведь часто говорим о памяти предков, об отеческих гробах, о преемственности и традициях. Более того, наше предание – это преломление традиции в православном ее понимании. Несколько лет назад Патриарх наш сказал: «…традиция – это механизм и способ передачи ценностей, которые не могут исчезнуть из народной жизни. Не все то, что в прошлом, хорошо, ведь мы выбрасываем мусор, мы же не все сохраняем от нашего прошлого. Но есть вещи, которые необходимо сохранять, потому что если мы их не сохраняем, разрушается наша национальная, культурная, духовная идентичность, мы становимся другими, и чаще всего мы становимся хуже».

P.S. Кроме классики настоятельно рекомендую книги из серии «Жизнь замечательных людей». В последние годы выпущено уже почти два десятка прекрасных работ о наших святых и подвижниках благочестия. Написаны эти книги, в большинстве своем, православными авторами.

Православные традиции в творчестве И. С. Тургенева

Проблема «Тургенев и православие» никогда не ставилась. Очевидно, этому препятствовало прочно укоренившееся еще при жизни писателя представление о нем как об убежденном западнике и человеке европейской культуры.
Да, Тургенев действительно был одним из самых европейски образованных русских писателей, но он был именно русским европейцем, счастливо соединявшим в себе европейскую и национальную образованность. Он великолепно знал русскую историю и культуру в истоках, знал фольклор и древнерусскую книжность, житийную и духовную литературу; интересовался вопросами истории религии, расколом, старообрядчеством и сектантством, что получило отражение в его творчестве. Он превосходно знал Библию, и особенно Новый Завет, в чем нетрудно убедиться, перечитывая его произведения; преклонялся перед личностью Христа.
Тургенев глубоко понимал красоту духовного подвига, сознательного отречения человека от узкоэгоистических притязаний ради высокого идеала или нравственного долга – и воспел их.
Л.Н.Толстой справедливо усмотрел в творчестве Тургенева «не формулированную… двигавшую им в жизни, и в писаниях, веру в добро – любовь и самоотвержение, выраженную всеми его типами самоотверженных, и ярче и прелестнее всего в «Записках охотника», где парадоксальность и особенность формы освобождала его от стыдливости перед ролью проповедника добра». Несомненно, что эта вера Тургенева в добро и любовь имела христианские истоки.
Тургенев не был религиозным человеком, какими были, к примеру, Н.В.Гоголь, Ф.И.Тютчев и Ф.М.Достоевский. Однако, как большой и справедливый художник, неутомимый наблюдатель российской действительности, он не мог не отразить в своем творчестве типов русской религиозной духовности.
Уже «Записки охотника» и «Дворянское гнездо» дают право на постановку проблемы «Тургенев и православие».

Даже самый суровый и непримиримый оппонент Тургенева Достоевский, в пылу ожесточенной полемики, нередко отождествлявший его с «заклятым западником» Потугиным, прекрасно понимал национальный характер творчества Тургенева. Именно Достоевскому принадлежит один из самых проникновенных анализов романа «Дворянское гнездо» как произведения глубокого национального по своему духу, идеям и образам. А в Пушкинской речи Достоевский прямо поставил Лизу Калитину рядом с Татьяной Лариной, увидев в них правдивое художественное воплощение высшего типа русской женщины, которая – в соответствии со своими религиозными убеждениями – сознательно жертвует личным счастьем ради нравственного долга, ибо для нее представляется невозможным построить свое счастье на несчастье другого.
Маленький шедевр Тургенева в рассказе «Живые мощи» (1874) – произведение с незамысловатым сюжетом и весьма сложным религиозно-философским содержанием, раскрыть которое представляется возможным лишь при тщательном анализе текста, контекста и подтекста, а также изучении творческой истории рассказа.

Сюжет его крайне прост. Рассказчик во время охоты попадает на хуторок, принадлежащий его матери, где встречается с парализованной крестьянской девушкой Лукерьей, некогда веселой красавицей и певуньей, а теперь после произошедшего с ней несчастного случая живущей – всеми забытой – уже «седьмой годок» в сарайчике. Между ними происходит беседа, дающая подробную информацию о героине. Автобиографический характер рассказа, подкрепленный авторскими свидетельствами Тургенева в его письмах, легко выявляется при анализе текста рассказа и служит доказательством жизненной достоверности образа Лукерьи. Известно, что реальным прототипом Лукерьи была крестьянка Клавдия из принадлежавшего матери Тургенева села Спасское-Лутовиново. О ней Тургенев рассказывает в письме к Л. Пичу от 22 апреля н. ст. 1874 года.

Основным художественным средством для обрисовки образа Лукерьи в рассказе Тургенева является диалог, содержащий информацию о биографии тургеневской героини, ее религиозным миросозерцании и духовных идеалах, о ее характере, главными чертами которого являются терпение, кротость, смирение, любовь людям, незлобие, умение без слез и жалоб переносить свою тяжкую долю («нести свой крест»). Эти черты, как известно, высоко ценит православная церковь. Они присущи обычно праведникам и подвижникам.

Глубинную смысловую нагрузку несут в рассказе Тургенева его заглавие, эпиграф и опорное слово «долготерпение», определяющее основную черту характера героини. Подчеркну: не просто терпение, а именно долготерпение, т.е. великое, безграничное терпение. Возникнув впервые в тютчевском эпиграфе к рассказу, слово «долготерпение» неоднократно затем выделяется в качестве главной черты характера героини в тексте рассказа.
Заглавие – ключевое понятие всего рассказа, раскрывающее религиозно-философский смысл произведения в целом; в нем в краткой, сжатой форме сконцентрирована содержательно-концептуальная информация всего рассказа.

В четырехтомном «Словаре русского языка» находим следующее определение слова «мощи»:

«1. Высохшие, мумифицировавшиеся останки людей, почитаемых церковью святыми, имеющие (по суеверным понятием) чудодейственную силу.
2. Разг. Об очень худом, изможденном человеке. Живые (или ходячие) мощи – то же, что мощи (во 2 знач.)».
Во втором значении дано истолкование слова «мощи» (с отсылкой на словосочетание «ходячие мощи») и во «Фразеологическом словаре русского литературного языка», где сказано: «Разг. Экспрес. Об очень худом, изможденном человеке».
Тот факт, что внешний облик парализованной исхудавшей Лукерьи вполне соответствует представлениям о мумии, «ходячих (живых) мощах», «живом трупе», не вызывает никакого сомнения (именно такой смысл вкладывает в это понятие местные крестьяне, давшие Лукерье меткое прозвище).
Однако подобное чисто житейское толкование символа «живые мощи» представляется недостаточным, односторонним и обедняющим творческий замысел писателя. Вернемся к первоначальному определению и вспомним, что для православной церкви нетленные мощи (тело человека, не подвергшееся после смерти разложению) являются свидетельством праведности умершего и дают ей основание причислить его к лику святых (канонизировать); вспомним определение В. Даля: «Мощи – нетленное тело угодника Божия».

Итак, нет ли в заглавии рассказа Тургенева намека на справедливость, святость героини?

Без сомнения, анализ текста и подтекста рассказа особенно эпиграф к нему, дающего ключ к дешифровке закодированного заглавия, позволяет ответить на этот вопрос положительно.
При создании образа Лукерьи Тургенев сознательно ориентировался на древнерусскую житийскую традицию. Даже внешний облик Лукерьи напоминает старую икону («ни дать ни взять икона старинного письма…»). Жизнь Лукерьи, исполненная тяжких испытаний и страданий, более напоминает житие, чем обычную жизнь. К числу житийных мотивов в рассказе относятся, в частности: мотив внезапно расстроившейся свадьбы героя (в данном случае героини), после чего он вступает на путь подвижничества; вещие сны и видения; безропотное многолетнее перенесение мук; предзнаменование смерти колокольным звоном, который доносится сверху, с неба, причем праведнику открыто время его смерти, и т.д.

Духовные и нравственные идеалы Лукерьи сформировались в значительной мере под влиянием житийной литературы. Она восхищается киево-печерскими подвижниками, чьи подвиги, в ее представлении, несоизмеримы с ее собственными страданиями и лишениями, а также «святой девственницей» Жанной д’Арк, пострадавшей за свой народ.
Однако из текста непреложно следует, что источником духовных сил Лукерьи ее безграничного долготерпения является ее религиозная вера, которая составляет суть ее миросозерцания, а не внешнюю оболочку, форму.

Знаменательно, что эпиграфом к своему рассказу Тургенев выбрал строки о «долготерпенье» из стихотворения Ф.И.Тютчева «Эти бедные селенья…»(1855), проникнутого глубоким религиозным чувством:

Край родной долготерпенья,
Край ты русского народа.
Удрученный ношей крестной,
Всю тебя, страна родная,
В рабском виде Царь Небесный
Исходил, благословляя.

В этом стихотворении смирение и долготерпение как коренные национальные черты русского народа, обусловленные его православной верой, восходят к своему высочайшему первоисточнику – Христу.
Тютчевские строки о Христе, не приведенные непосредственно Тургеневым в эпиграфе, являются как бы подтекстом к приведенным, наполняя их дополнительным существенным смыслом. В православном сознании смирение и долготерпение – главные черты Христа, засвидетельствованные его крестными муками (вспомним прославление долготерпения Христа в церковной великопостной службе). Этим чертам как высочайшему образцу верующие люди стремились подражать в реальной жизни, безропотно неся выпавший на их долю крест.
В доказательство мысли об удивительной чуткости Тургенева, выбравшего именно тютчевский эпиграф к своему рассказу, напомню, что о долготерпении русского народа много писал (но с другим акцентом) другой знаменитый современник Тургенева – Н.А.Некрасов.

Из текста рассказа следует, что он безгранично удивляется ему («Я… опять-таки не мог не подивиться вслух ее терпенью»). Оценочный характер этого суждения не вполне ясен. Можно удивляться, восхищаясь, и можно удивляться, порицая (последнее было присуще революционным демократам и Некрасову: в долготерпении русского народа они усматривали пережитки рабства, вялость воли, духовную спячку).

Для уяснения отношения самого автора, Тургенева, к своей героине следует привлечь дополнительный источник – авторское примечание писателя к первой публикации рассказа в сборнике «Складчина» 1874 года, изданном в помощь крестьянам, пострадавшим от голода в Самарской губернии. Примечание это первоначально было изложено Тургеневым в письме к Я.П.Полонскому от 25 января (6 февраля) 1874 года.
«Желая внести свою лепту в “Складчину” и не имея ничего готового», Тургенев, по собственному признанию, реализовал старый замысел, предназначавшийся ранее для «Записок охотника», но не вошедший в цикл. «Конечно, мне было бы приятнее послать что-нибудь более значительное, – скромно замечает писатель, – но чем богат – тем и рад. Да и сверх того, указание на “долготерпение” нашего народа, быть может, не вполне неуместно в издании, подобном “Складчине”».
Далее Тургенев приводит «анекдот», «относящийся тоже к голодному времени у нас на Руси» (голод в средней полосе России в 1840 году), и воспроизводит свой разговор с тульским крестьянином:
«Страшное было время?» – Тургенев крестьянина.
«“Да, батюшка, страшное”. – “Ну и что, – спросил я, – были тогда беспорядки, грабежи?” – “Какие, батюшка, беспорядки? – возразил с изумлением старик. – Ты и так Богом наказан, а тут ты еще грешить станешь?”

«Мне кажется, – заключает Тургенев, – что помогать такому народу, когда его постигает несчастье, священный долг каждого из нас».
В этом заключении не только удивление писателя, размышляющего о «русской сути», перед народным характером с его религиозным миросозерцанием, но и глубокое уважение к ним.
В бедах и несчастьях личного и общественного плана винить не внешние обстоятельства и других людей, а прежде всего самих себя, расценивая их как справедливое воздаяние за неправедную жизнь, способность к покаянию и нравственному обновлению – таковы, по мысли Тургенева, отличительные черты народного православного миросозерцания, равно присущие Лукерье и тульскому крестьянину.
В понимании Тургенева подобные черты свидетельствуют о высоком духовном и нравственном потенциале нации.

В заключение отмечаем следующее. В 1874 году Тургенев вернулся к старому творческому замыслу конца 1840-х – начала 1850-х годов о крестьянке Лукерье и реализовал его не только потому, что голодный 1873 год целесообразно было напомнить русскому народу о его национальном долготерпении, но и потому, что это, очевидно, совпало с творческими исканиями писателя, его размышлениями о русском характере, поисками глубинной национальной сути. Не случайно Тургенев включил этот поздний рассказ в давно законченный (в 1852 году) цикл «Записки охотника» (вопреки совету своего друга П.В.Анненкова не трогать уже завершенный «памятник»). Тургенев понимал, что без этого рассказа «Записки охотника» были бы неполны. Поэтому рассказ «Живые мощи», являясь органическим завершением блистательного тургеневского цикла рассказов писателя второй половины 1860-х – 1870-х годов, в которых национальная суть раскрывается во всем многообразии типов и характеров.
В 1883 году Я.П.Полонский писал Н.Н.Страхову: «И один рассказ его (Тургенева. – Н.Б.) “Живые мощи”, если б он даже ничего иного не написал, подсказывает мне, что так понимать русскую честную верующую душу и так все это выразить мог только великий писатель».

Список литературы:

1. Любомудров А.М. Церковность как критерий культуры. Русская литература и христианство. СПб., 2002.М.,1990.
2. Калинин Ю.А. Библия: историко-литературный аспект. Русский язык и литература в школах Украины, № 3, 1989.
3. В.А.Котельников . Язык Церкви и язык литературы. Русская литература.СПб., № 1, 1995.
4. Кирилова И. Литературное и живописное воплощение образа Христа. Вопросы литературы, № 4. – М.: Просвещение, 1991.
5. Колобаева Л. Концепция личности в русской литературе 19-20 веков.
6. Лихачёв Д.С. Письма о добром и вечном. М.: НПО «Школа» Открытый мир, 1999.